home | login | register | DMCA | contacts | help | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


my bookshelf | genres | recommend | rating of books | rating of authors | reviews | new | форум | collections | читалки | авторам | add



20. В беседке с Глинчиком

Со своей стороны авторитеты предложили учетчику подписать один, но довольно объемистый документ. Его подготовили в течение суток после выдвижения учетчиком своих условий. Письмо в четырех экземплярах адресовалось начальнице 19 отдела кадров Зое Движковой, шоферу (здесь он фигурировал как инспектор 26 отдела), архивщице райотдела права и смотрителю музея. Чтобы никто из адресатов не жаловался на унижение копией, все четыре манускрипта были оригиналами. При этом их тексты в точности совпадали. Многостраничные письма были написаны без помарок, без единого вычурного завитка, безукоризненно-разборчивым почерком. Старая, порыжелая бумага соответствовала спартанской простоте. Письма были написаны на пустых, оборотных сторонах давних документов, знакомых адресатам по их прежних автографам. Старое содержание сопровождало новое, чтобы дать ему рекомендацию заслуживающего доверия.

К Зоиному экземпляру письма прилагалась солонка в чистом холщовом мешочке, с пояснением, что была взята городским новичком без преступного умысла, по неведению. Авторитеты возвращали вещи хозяевам: одежду – учетчику, извлеченную из ее кармана солонку – поварихам горсадовской столовой. Это вселяло надежду на возвращение старого доброго времени, нарушенного нечаянным вторжением учетчика в город.

Время терпело, пока Рима болела. Никто из участников переговоров не торопил учетчика. Осенняя муха, жужжа в окне, доживала век. В полном молчании собравшихся учетчик строка за строкой прочел каждый экземпляр письма. Они повествовали о заговоре, вскрытом во второподъездной очереди кадрового учреждения на Космонавтов,5. Мотивом заговора стала лютая ревность хвоста очереди к учетчику, затесавшемуся в очередь и оттеснившему назад на занятое им человеко-место сотни соискателей, до того момента стоявших впереди него в честном ожидании приема. Целью заговора была месть. Учетчика порочили в глазах служащих, чтобы лишить шансов на трудоустройство даже в том случае, если он выстоит очередь. Но заговорщики рассчитывали и на большее: еще в подвале вырвать учетчика из очереди руками служащих, как выросший не на месте зуб. Исполнителем заговора стал секретарь второподъездной очереди. Он сфабриковал и отправил по эстафете очереди наверх, штатным служащим, фиктивный протокол свидетельских показаний учетчика.

В протоколе учетчик якобы признался, что служащие пообещали ему трудоустройство вне очереди через выездной отдел кадров. Провести прием якобы хотели на одной из дальних госдач в деревне Гранный Холм. Весной, до снеготаяния, дачи пустовали, это позволяло сохранить в тайне незаконное оформление на работу. Злокозненность лжепротокола усиливала правда о предательстве Лихвина. Того действительно изобличили в измене очереди, он действительно готовил в Гранном Холме почву для трудоустройства, хотел в обход существующего порядка прыгнуть из грязи в князи, из хвоста очереди через ее голову в штат постоянных городских служащих. Лихвина уже вывели на чистую воду в момент подделки протокола, отчего приготовленная секретарем смесь кривды и правды стала убедительней и взрывоопасней. В глазах шофера и других сведущих служащих «показания» учетчика были возмутительной клеветой, у несведущих вызвали длинную цепь вопросов и претензий друг к другу, к Лихвину, к учетчику. По справедливости вся эта лавина недовольства должна была обрушиться на голову вызвавшего ее секретаря очереди. Так считали авторы письма.

Чтобы внести полную ясность, авторитеты вставили между строк портрет секретаря, мастерски выполненный тушью тонкими линиями. Изучая портрет, учетчик посмотрел на Глинчика, корпевшего за столом переговоров с другими гонцами. Если рисунок сделал он, Богомолец заслуженно превозносил его талант. Художник рисовал секретаря под стеной пятиэтажки на Космонавтов,5. Секретарь позировал изнутри и на портрете был заключен в рамку подвального окна. Невидимые стражи притиснули его к створу. Сначала заставили подняться по лестнице и раскрыть перед собой правую руку с номером очереди. Левой рукой обвиняемый держал у груди лист допроса учетчика, направив указательный палец в то место документа, куда он вписал фальшивый протокол. Секретарь щурился. Булавочные уколы глазок крота, извлеченного из норы на свет, ничего не выражали. Он отчаянно защищался от портретирования. Но художнику довольно было взлета бровей, чтобы наряду с внешним сходством передать характер секретаря. Если кадровики, пострадавшие от его козней, получат это письмо, а секретарь когда-нибудь, со второй или третьей попытки, все же отстоит очередь и зайдет на прием к ним, его безошибочно вспомнят благодаря мастерскому изображению.

Да уж, солидарность и взаимовыручка были неведомы очереди. Тут, напротив, валили вину на одного, кто никакими силами не мог отпереться. Из всех участников заговора, а учетчик не сомневался, что в нем было замешано большое число его городских недругов, оказался выхвачен и назван единственный конкретный фигурант – тот, кто составил фиктивный протокол и по эстафете очереди отправил наверх. Подвальный секретарь волей-неволей брал на себя всю тяжесть содеянного. Его дружки и подельники остались безликой массой. И окончательно его заклеймить, официально сделать ответственным за все должен был не кто иной, как учетчик! Ведь только его подпись должна была стоять под письмом. Таково было условие, выдвинутое на переговорах авторитетами. Он выступал и разоблачителем заговора, и доносчиком на секретаря.

Прочтя один за другим все четыре экземпляра документа, учетчик поинтересовался, почему под ним будет стоять только его подпись. «Никого из нас служащие не знают, – ответила за всех стряпка Матвеевна. – Одного тебя они удостаивают отличия. Прочие номера и имена очереди для них китайская грамота, бессмысленный набор знаков. Неимоверно занятых людей любая лишняя запятая приводит в справедливое негодование. Да, в нас сидит страх, если ты это хочешь сказать, но не страх написать свои имена, их и читать не станут, а страх вызвать неудовольствие служащих».

Итак, документ был составлен в угоду служащим. Им удобно было иметь дело с заговорщиком в единственном числе, на него одного обрушить накопившийся гнев, не распыляя сил, не тратя времени. Своей подписью учетчик взвалил бы на плечи подвального секретаря всю вину и ответственность за полугодовую смуту в отношениях очереди со служащими. Но разве это соответствовало действительности! Вся учетчицкая натура противилась такому кривому решению. Конечно, секретарю уже никто и ничто не поможет. Не служащие, так авторитеты его покарают. И все же, все же…

С другой стороны, не слишком ли мало, всего по одной закорючке на четырех бумажках, просили от учетчика за право выхода из города вместе с Римой и учетным инструментом. Учетчик подозревал, что в тексте скрыты ловушки, по своему глубокому городскому невежеству он мог их не заметить. Нет, следовало семь раз примериться, прежде чем поставить под документом роковой росчерк.

Вслух учетчик сказал только, что подумает. Однако в паузах переговоров стал искать, с кем посоветоваться с глазу на глаз. Стряпке он больше не доверял. С беззаботным видом учетчик подошел во дворе к жуколовам. Когда он для затравки разговора погрузился в старые теплые воспоминания о загородных работах, мужички поддерживали разговор, хотя, судя по вымученным улыбкам, слабо различали даль прошлого, не мудрено, они тогда были безусыми юнцами. Но стоило учетчику плавно, невзначай коснуться переговоров, как оба затеребили бороды и вдруг, схватив учетчика под локти, стали просить совет. Оказывается, они задумали сделать сюрприз авторитетской братии, чтобы развеять скуку долгой зимовки, снять напряжение переговоров, которые неизвестно сколько протянутся. Жуколовы зарыли в цветочный горшок куколку вьюнкового бражника, занесли в дом и теперь гадали, выйдет из земли обманутая теплом бабочка до наступления весны или нет. Как учетчик оценивает шансы? Такое могли спрашивать малые ребята, а не матерые жуколовы. Они постарели и действительно все забыли. Учетчик отцепил от себя их робкие руки и пошел прочь.

Он воспрянул духом при виде Богомольца. Но дюжий гонец, недавно такой заботливый, несший на себе в дом уснувшего в бане учетчика, теперь не выказал и тени почтения. Богомолец собирал в саду сухие ветки на растопку и легко мог говорить между делом. Но когда учетчик попытался заговорить, гонец презрительно фыркнул и полез в узкую сырую щель между домом и забором. Там точно нельзя было найти сухой щепки. Зато учетчик, пойди он униженно следом, мог общаться только со спиной Богомольца. Гонец решительно от него отвернулся.

Всю ночь учетчик ворочался под могучий безмятежный храп авторитетов. Его не покидало ощущение, что так могли дрыхнуть только победители. К рассвету учетчик отлежал бока. Думать в постели было уже невмоготу. Он бесшумно поднялся и босиком обошел комнаты. В каждой густо спали участники переговоров. Жилые помещения смыкались в кольцо вокруг массивной высокой печи. Их разделяли дощатые перегородки, не достигавшие потолка, чтобы теплый воздух растекался по комнатам. Сейчас по дому гуляла стужа. Холодом обдавала беленая громада печи, самовольные обитатели дачи не осмелились топить ее в звездную ночь, сменившую ненастье. Спали в тесноте, укутавшись в одежду, некоторые в шапках. На высокой панцирной койке тонула в перине стряпка Матвеевна. Во сне она разметалась и затолкала к стене другую авторитетку, костлявую худую старуху, но та лишь крепче прижималась к горячей дородной соседке. Положив на подоконник очки, чтобы не раздавили, свернулся на сундуке калачиком первоподъездный старик-сверщик. Жуколовы спали на печи валетом, их косматые головы свисали в разные комнаты. Гонцам недостало возвышений, они расстелили дерюжки на полу. Впрочем, гонцы уже просыпались. Не обращая внимания друг на друга и на учетчика, они копошились в сумках, разворачивали и подносили к серому свету окон бумаги, на свежую голову просматривали вчерашние записи, бубнили неразборчивые места, перед тем как нести отчеты подвальным и лестничным авторитетам.

Учетчик услышал скрип отодвигаемой половицы, кто-то вышел из дома. Учетчик торопливо оделся и побежал следом. Занимался редкий для средней осени погожий день. В беседке в дальнем углу облетевшего прозрачного сада сидел человек. Беседка была старой, крыша на подгнивших столбах покривилась. Но еще крепко стояли приземистый столик и деревянная скамейка вокруг него. Над столиком склонился гонец Глинчик. Заостренная карандашом рука в дырявой шерстяной перчатке летала по бумаге. Очевидно, он спешил подправить сделанные на скорую руку рисунки и отнести неграмотной Глинке наглядный отчет о вчерашнем дне. Вряд ли гонца обрадует чужое присутствие.

«Можно, я посижу рядом?» – ёжась, спросил учетчик. Было зябко, хотелось согреться резким сильным движением, как за городом, где сразу после пробуждения наваливались дела. «Конечно. Лавка круглая, – приветливо сказал Глинчик и быстро слизнул капельку пота с губы. – Заодно попозируете мне. У вас иностранное выражение лица. Трудно рисовать по памяти. На своих-то рука у меня набита». Обращение к учетчику на «вы», возможно, было завуалированной просьбой держать дистанцию. Учетчик примостился напротив рисовальщика, через стол, и далеко откинулся назад, показывая, что не пытается заглянуть в чужие бумаги. Для тепла он плотно обхватил себя за плечи.

«Письма служащим с портретом подвального секретаря твоя работа?» – помолчав, спросил учетчик. «Моя каллиграфия, мои рисунки во всех четырех экземплярах, – не без гордости подтвердил Глинчик. – Помучился я, разбирая и переписывая авторитетские черновики, буковка к буковке, чтобы ни одно слово не читалось двояко. Итоговые документы столь важного переговорного процесса должны быть однозначно понятны». – «А вот для меня кое-что осталось темным, – возразил учетчик и, видя, как замер собеседник, продолжил: – Например, некоторые лица, глубоко замешанные в случившемся, в итоговом документе не упомянуты вовсе. Причем не только очередники, но и служащие. Про музейку, сторожиху, дворничиху нет ни слова, тогда как поварихой, шофером, архивщицей текст буквально пестрит». – «А! Вы про общий смысл, – с облегчением сказал гонец, возобновляя рисование. – Не я составлял документ, и не мне отвечать за содержание. Но ответ на ваш вопрос ясен. Он на поверхности. Документ интересуется служащими, важными для очереди. Одно делается за страх, иное – за совесть, это разные работы с разными результатами. И повариха, и архивщица, и шофер, как вы попросту, но не совсем точно их называете, выполняют поварскую, шоферскую или канцелярскую работу по совместительству, для приработка, поскольку служащим вечно не хватает денег. А по основному месту работы они кадровики, вершат судьбы очереди. Оставленные же за строкой документа служащие или никогда не решали вопросы трудоустройства, как музейка, или уволились из кадров, как сторожиха и судомойка, или, как дворничиха, одной ногой в служебной могиле. Дворничиха уже не вернется и на нижнюю ступеньку карьерной лестницы, хотя будет карабкаться до последнего. Но это не значит, что очереди чихать на дворничиху. Неупомянутые служащие сохраняют влияние на общий ход городских дел, особенно если разозлятся, иначе и быть не может. Очередь не пытается их принизить и списать со счетов. Когда авторитеты готовили письмо, они обошли таких служащих молчанием для поддержания почетного нейтралитета с ними. Как говорится, не хочешь встретить волка – не называй его».

«Это ты хорошо растолковал, – сказал учетчик, вспомнив свои контры со сторожихой. – Но я подозреваю, что в этом документе расставлены еще какие-то тонкие силки. А я их не вижу моим иностранным, как ты верно подметил, умом. Я пытался переговорить с Богомольцем, мы с ним вроде приятели. Но он без объяснений наотрез отказался меня слушать. Вы оба гонцы. Ты не знаешь, чем могла быть вызвана такая резкая и огорчительная для меня перемена?»

Глинчик долго медлил с ответом. В первую очередь он старался не упустить время, пока учетчик позировал. То зорко и цепко поглядывая учетчику в лицо, то хищно наклоняясь к рисунку, юноша сочувственно и в то же время несколько рассеянно заговорил: «Поверьте, в документе, который вам дали на подпись, нет и не может быть никаких подвохов, потому что еще до его появления на свет вы сами избавили авторитетов от необходимости отстаивать на переговорах интересы очереди. Вы сами все за них сделали, выдвинув сказочно легкие требования. Теперь сделанного не воротишь, ведь тут не детская игра понарошку, когда можно брать ходы назад. А раз ничего поправить нельзя, Богомолец не видит смысла с вами разговаривать. Когда мы с Богомольцем несем отчеты своим авторитетам, мы довольно долго идем вместе, нам по пути. Вчера он всю дорогу горько жаловался, как настойчиво и прозрачно намекал вам в бане, что авторитеты не монолит, что можно и нужно вбивать клинья в противоречия между ними. Вы могли тянуть время, темнить, блефовать, могли попытаться внезапным натиском добиться опасного перевеса, а затем по чуть-чуть сдавать завоеванные позиции, назначая цену каждой уступке. Откровенно говоря, не одному Богомольцу, всем гонцам хотелось разогнать скуку очередестояния, посмотреть, как авторитеты будут выкручиваться, многого ли смогут от вас добиться. Мы, гонцы, обслуживаем переговоры, но ничего не решаем. Наши мнения авторитетам настолько безразличны, что никому из нас в голову не придет их высказывать. Богомолец особенно ревниво предвкушал переговорную борьбу: он приходил к вам в музей вестником очереди, а это более почетная и ответственная должность, чем гонец одного авторитета, но потерпел фиаско, и теперь ждал, что вы и для авторитетов станете крепким орешком. А что вышло на деле? После дотошных ночных разъяснений и предостережений Богомольца вы наутро сразу открыли карты. И какая же там оказалась шваль! Какие мизерные условия! Разве с этого следовало начинать на переговорах такого высокого, выше в очереди и не бывает, ранга. Блестяще опровергнутая клевета давала вам моральное преимущество оскорбленного достоинства и превосходную позицию для атаки. Один звук вашего голоса с призвуком шоферского голоса подавляет очередников, пытающихся вам возражать, еще до того, как они успевают вникнуть в смысл сказанного».

Учетчик никак не ожидал от Глинчика такой выволочки. «А какие же не мелкие требования я мог выдвинуть? – смущенно спросил учетчик, откашливаясь, чтобы заглушить жалкий, просительный тон своих слов. – Что ты потребовал бы на моем месте?» – «И я, и всякий нормальный очередник на вашем месте потребовал бы трудоустройства вне очереди. То есть не оформления на работу, это исключительное право служащих, а немедленного пропуска в какой-нибудь отдел кадров на собеседование. Разумеется, авторитеты на такое требование не согласятся, потому что очередь мимо себя никого не пустит, в этом и авторитеты ей не указ. Вы спросите меня: для чего же выдвигать заведомо невыполнимое требование? Для того, чтобы от него перейти к реальному, выполнимому уже с уступкой. Не сомневайтесь, авторитеты тоже без зазрения совести гнули бы свою линию в противоположную сторону. Как на базаре: с первого слова продавец заламывает безбожно высокую цену, покупатель – до смешного низкую, оба помаленьку сбавляют и накидывают, пока не остановятся на разумной цене. У авторитетов та же психология. И где в нашем городе учиться дипломатии, как не на колхозном рынке?

Авторитеты ждали от вас выдвижения непомерных требований. Иначе для чего они заранее придумали ответ на них? Вас не могли пропустить в кадры без очереди, но в качестве компромисса готовы были предложить самую быструю в городе очередь (кстати, ее выбор дьявольски сложен и является тайной авторитетов). Конечно, вы стояли бы в общем порядке, зато на льготных условиях. Во время очередестояния, а это минимум месяц, вас могли бесплатно снабжать пищей, водой, теплой одеждой, даже развлечениями. Без ущерба для себя авторитеты отдали бы на эти цели излишки подношений своих почитателей. Хотя никто не верил в ваше согласие встать в очередь, этот вариант теоретически рассматривался. Я сказал о нем, чтобы показать, насколько авторитеты вас опасались, хотели предусмотреть и невозможное. Всерьез же они считали, что вы захотите покинуть город, гадали только, на каких условиях.

Вам следовало выдвигать кабальные условия, их от вас ждали и трепетали заранее. У вас была железная позиция. Ни у вас, ни у бригадира, как явствует из его письма, нет зимних запасов. По вине очереди вы застряли в городе, бригадир без учетчика не мог контролировать сезонных рабочих, и они до донышка вычерпали общий котел. На этом основании вы могли требовать, чтобы за город к бригадиру вас сопроводил караван уличников, навьюченных провизией и снаряжением. Причем это вовсе не значит, что им предстояло сгинуть, замерзнуть в снегах. Постепенно вы сколотили бы из ослов очереди ударную бригаду, способную и зимой добывать пропитание себе, своему бригадиру и учетчику.

Зимой сезонной работы мало, она тяжела, но она есть. Не знаю, доводилось ли вам промышлять в это время года. Лично я навсегда запомнил, как до ухода в город бил ледовые клинья. Наша бригада зимой готовила фронт летних каменоломных работ. С рассветом мы собирали хворост, на кострах топили снег и заливали воду в трещины гранитных скал над высоченным речным обрывом. Вода замерзала и рвала камень. Морозными ночами мы слышали сквозь сон, как он лопался. Паутина трещин расширялась, но медленно, мало-помалу. И следующим утром с восходом солнца мы вновь разводили огонь на крутых скользких уступах, чтобы вытопить из скал вчерашние ледовые клинья, ведь они отработали свое и больше не распирали уже расширившийся под их давлением камень. Мы топили и заливали в трещины новую воду, чтобы она смерзлась в новые, более широкие клинья. И так день за днем. Это была не работа, а сплошная мука изнеможения, холода и страха на покрытой ледяными натеками круче. Сколько раз я и мои товарищи срывались! Мы все упали бы в каменистое русло текущей глубоко внизу реки, если бы не привязывались веревками к сосне, вцепившейся корнями в расселины гранитного утеса. Зимой мы его расклинивали, откалывали по частям, но летом сосна еще глубже пускала корни. Откровенно говоря, когда мне вспоминается та зимовка, я думаю, что лучше быть гонцом на посылках у неграмотной бабы в городе, чем героем загородного труда.

Богомолец тоже когда-то давно бил ледовые клинья. Накануне переговоров он потирал руки в предвкушении, как вы будете вгонять клин за клином в команду авторитетов: потребуете не только проводить вас за город, но и включить в караван сопровождения стряпку. А что! Это не пустая прихоть, на это есть серьезный мотив. Стряпка уже проверенный за городом кадр, вы с бригадиром работали с ней прежде, можете на нее положиться. Вот и пришлось бы знатной авторитетке, госпоже Матвеевне на старости лет стать золушкой, тягать котлы из огня. Ее уход за город огорчил бы ее почитателей и потешил бы остальную очередь. Стряпке много чего можно сказать и припомнить: ты, Матвеевна, сладко ела, мягко спала, обожатели заглядывали тебе в рот и прислуживали, авторитеты к тебе прислушивались, зато теперь забудь свой порядковый номер очереди, тебя выкинут из нее на первой же перекличке после ухода за город, забудь и дармовщинку, отныне не тебе будут носить гостинцы, наоборот, ты в самую лютую стужу будешь вставать до света, чтобы успеть приготовить завтрак на всю бригаду, иначе надают тебе тумаков.

Не буду больше рассказывать, потому что дня не хватит, сколько было гаданий и треволнений в ожидании вашей первой речи по выдвижению условий на переговорах! И матерые авторитеты, и рядовые солдаты очереди, пронюхавшие о переговорах и рыскавшие на дальних подступах к даче в надежде поймать какой-нибудь слух, затаили дыхание. Зная вашу нездешнюю, изощренную изобретательность, ждали чего-то еще более странного и зловещего, чем самые жуткие наши предположения. Пессимисты были уверены, что авторитетам понадобится не день и не два, чтобы только выведать у вас условия. И на фоне такого дикого ажиотажа вы вчера утром скромно выдвинули простенькие, убогие требования. И согласились на тяжелейшее встречное условие – самому уговорить Риму уйти с вами за город. Выходит, зря мы боялись. Гора родила мышь. В тот миг, когда авторитеты за столом переговоров это осознали, у них осталась одна трудность – не прыгнуть от радости до потолка, сдержать общее ликование. Вы же видели, как они переполошились: те, что совладали с эмоциями, набрасывались на товарищей, чтобы скрыть глупый восторг на их блаженных физиономиях.

Фактически вы потребовали у очереди того, о чем она может лишь мечтать, – чтобы вы с Римой исчезли из города. А себе и своим приготовили безрадостную перспективу. Вы могли бы вернуться за город удальцом во главе партии пленных уличников и выстроить их перед бригадиром для выполнения его указаний. Вместо этого вам предстоит голодная зимовка в компании с девочкой и стариком. Это будет чудо, если вы дотянете до весны. Таким образом, все, что можно, вы на переговорах уже прошляпили, дальше можете говорить, что угодно, хуже не будет».

Все эти невеселые откровения Глинчик излагал, не прерывая рисования, не повышая голоса. Время от времени он вежливо спрашивал: «Ничего, что я так грубо, без прикрас? Вы сами просили ясности. Да и времени в обрез. Я должен как можно скорее доставить Глинке отчет о сокрушительном начале переговоров».


19.  Гонец Богомолец | Очередь | cледующая глава