Борман и Мюллер

Кошки в моей жизни – редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малахольный человек, вернувшись с зоны в 1986 году, закусил на спор живой кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Преступления он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.

Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, вселила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, – и на Нью-Джерси транзит, и на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Бегство от тоски.

Кто-то с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, отрубал головы топором на кирпичных плахах.

Как-то раз летом наехавшая из южных республик абитура повеселилась, пообрезав кошкам кончики носов, уши, сняв по живому шкуру с лап и хвостов. Я возвращался в тот день из школы, где учился в одном из младших классов. Стая изуродованных, окровавленных зверей попалась мне навстречу. Следы пыток поражали изощренностью. Я не заплакал – остолбенел. Ирокезы, свевы и даже древние евреи снимали скальпы с поверженных в бою – но почему с кошек? Неизвестного племени чурки решили запугать наш город, но я испугался больше всех. Я подумал: если кто-то так ненавидит кошек, то и у кошек есть власть. На земле существуют города кошек, где они по своей конституции выцарапывают глаза и снимают скальпы с пришельцев. Я готов объединиться с кошками, чтобы жить дальше. Нас много. Мы ловкие, хитрые, нас все гладят по голове.

Единственным близким другом той поры был мой кот Мюллер. Пушистый, сибирский, удивительно пластичный для своих габаритов. В мороз дедушка принес его полуживым котенком с лыжной базы. Мы выкормили его, к весне кот подрос и начал самостоятельную жизнь. Удержать Мюллера взаперти было невозможно. Он недовольно урчал, мастурбировал на детские плюшевые игрушки и однажды научился прыгать с балкона третьего этажа. Профессионально. В охоте на птиц. Тревога за Мюллера, бесконечное ожидание его из романтических вояжей оживают во мне до сих пор – в каких-нибудь невнятных снах.

К семейству кошачьих (по гороскопу я – Лев) всегда испытывал почти физиологическую нежность. Мне приятны их леность, эгоизм, умение расслабляться до состояния тополиного пуха, акробатичность и стремительность в достижении цели. Я тоже стараюсь поддерживать ночной образ жизни, не имею ничего против весеннего блуда. Мюллер был единственным котом в моей жизни, с которым мы жили вместе. Он даже сыграл роль в становлении моего характера. Но теперь, когда я встречаю кошек в домах у приличных и неприличных друзей, в диких дубовых лесах и на самых грязных улицах, они, несмотря на мои симпатии, не внушают мне прежнего чувства единения с природой.

Мюллер в очередной раз пропал дней на пять. Я не находил себе места: рыскал среди сараев за гаражами, заглядывал в разделочные столовых, всматривался в глаза студентов из Таджикистана. Разговор со стариками на лыжной базе, где работал мой дед, дал поискам неожиданный импульс. Я разгадал тайну Сфинкса и семи кошачьих жизней.

Стояла ночь, хорошо освещенная полной луной. Биологический корпус медицинского института находился напротив и наискосок от нашего дома. Рядом простиралось огороженное сеткой футбольное поле. При желании Александр Трифонович (мой дед) мог наблюдать происходящее из окошка, но он спал. Я выскользнул за дверь никем не замеченный. В школьном ранце позвякивали молоток, плоскогубцы, глупый кухонный нож и карманный фонарь. Старики с лыжной базы, где работал дед, сказали, что безденежные инвалиды и пьяницы имеют право сдавать пойманных бродячих животных для опытов в лабораторию в обмен на спирт. За крысу – сто граммов. За кошку – двести. За собаку – еще больше.

Это было благородным промыслом: помогало остановить расползающиеся по стране холеру и чуму. С другой стороны, люди могли пить чистый продукт вместо дурнопахнущего одеколона и взвеси клея «БФ». Но здоровье нации меня в ту ночь не волновало. Мюллер был мне важнее любых государственных начинаний.

Я приблизился к институту, спрыгнул в нишу полуподвального окна, ведущего, согласно наводке, в генетическую лабораторию. На окне стояла защитная решетка, но форточка была открыта для проветривания – в подвале стоял смрад, хуже нашатыря. За стеклом я увидел крашеные заляпанные столы с рядами клеток, полных белых и серых крыс, других мелких животных. Несколько кошек (самых обреченных) тоже находилось в клетках, но я, побродив лучом фонарика по их мерцающим глазам, убедился, что Мюллер еще не за решеткой. Остальные пленники беспорядочно сновали по бетонному полу мерзкого кафельного зала. Благодаря своим небольшим размерам я протиснулся в форточку и после некоторых усилий выдвинул шпингалеты оконной рамы. От вони кружилась голова, но к десяти годам я избавился от брезгливости. Окно я открыл, но решетка не поддавалась. Я приступил к ее мерным раскачиваниям, зная, что терпение и труд все перетрут. Кошки недружелюбно шипели, не ожидая от моего вторжения ничего хорошего. Собаки вдумчиво помалкивали. Крысы ускорили свой истеричный бег. Луна вспыхнула с особым значением, и в этот момент в мой полуподвальный окоп кто-то впрыгнул. Какое-то небольшое существо. Пахнущее духами «Югенд» и дезодорантом «Дзинтарс».

Я шуганулся. Отскочил от решетки и забился в замусоренный угол. Передо мной сидела нарядная красивая девочка с черным, как у ведьмы, ртом. Она жевала черными губами то ли фразы, то ли пищу. «Это от черемухи, – сказала она мне позже. – Еще я жую вар». До этой встречи черемухи я никогда не ел, вар и битум не жевал, но, конечно, девочкой заинтересовался. Мы стали раскачивать железную раму вместе. Некоторые девочки бывают сильными.

– Кто там у тебя? – спросил я, словно давно был в курсе дела, и протянул ей свой глупый кухонный нож.

– Борман.

– Шутишь? У меня – Мюллер! Во здорово!

Она не шутила. Возможно, мы освобождали сегодня однофамильцев двух военных преступников, совершали ревизию Нюрнберга, пытались спасти душу и дух.

– Моего забирали уже два раза, – сказала она, – но мы его выкупили.

– Как выкупили?

– За спирт.

Сообщение было бессмысленным, но внешний круг замыкался. Мы продолжили скорбные труды и вскоре устали. В ту пору был популярен фильм «Это сладкое слово – свобода!» про побег из тюрьмы хорошего чилийского парня. Оказавшись на воле, герой умирает от разрыва сердца. Мы надеялись, что Мюллера и Бормана эта участь минует. Я еще раз рванул арматуру фомкой, кирпичи треснули, и посыпалась штукатурка. Решетка обрушилась на нас с Эмкой, рискуя испачкать ее платье в голубую, как школьная тетрадь, клетку. Мы захохотали и, если бы не навалившийся груз, задергали бы ногами от радости.

Животный мир на волю не торопился. Некоторые подошли поближе, все так же подозрительно мяуча. Незнакомый рыжий кот запрыгнул на подоконник и зевнул, дыша желудком.

– Их тут кормят, – говорит Эмка. – Плевать они хотели на наше «сладкое слово».

Я шнырял лучом фонаря по стенам каземата, но Мюллера нигде не было. «Кысь-кысь», – безуспешно подзывала Эмеральда.

Звери заинтересовались свежим воздухом, заманчивыми запахами ночи и недавно прошедшего дождя. Они подходили к окошку, но стеснялись. Наконец я собрался с духом и спустился в медицинский подвал. К запаху я уже привык, фонарь в одной руке и молоток в другой придавали мне храбрости. Животные потеснились, рассредоточились, некоторые продвинулись поближе к выходу. Я всячески способствовал этим их перемещениям, размахивая молотком, крича и насвистывая. Казалось, они ждут какого-то сигнала, хлыста дрессировщика или выстрела из стартового пистолета. Вдруг Эмеральда чихнула, умница!

«Апчхи!» – произнесла она по нарастающей так внятно и пронзительно, что даже я вздрогнул.

Тут-то их и проняло.

После этого «апчхи» кошки брызнули из темницы, как из брандспойта. Во все стороны. Клубясь и разлетаясь. Расшвыриваясь. Изгибаясь волосом и колесом. Сверкая разноцветными боками и восьмирукими ногами. Вприпрыжку. Группами и поодиночке. Ласточкой. Белкой и Стрелкой. Кролем и брассом. В мамки и дамки.

Тем временем я крушил молотком клетки с крысами: побег должен быть по-настоящему массовым. Собибор – вот что это было. В подвале не оказалось ни Бормана, ни Мюллера, ни даже Плейшнера…

Я вылез наружу, подгоняемый вертлявыми, как чешуйчатые ершиные стаи, крысами. Они шаркали друг об друга до искр. Пахло паленым, старым, древним, тошнотворным.

По молодости я заплакал, что не нашел в ковчеговой толпе любимого друга.

– Мюллер, штурмбаннфюрер, где ты, сукин кот? Я награждал тебя медалями за крыс, кормил с руки…

Девочка увлеклась новым делом. С разгону она пинала живую освобожденную тварь с изяществом балетной туфельки и грубостью солдатского сапога, стараясь разбросать низших по пространству ее времени. Она делала это беззлобно, безбоязненно. Футболировала. Ее домашний зверь не был найден. Остальные, вне зависимости от рода и племени, неслись по футбольному полю, зарождая своим задором новый вид спорта.

Эмма беззлобно пинала подопытных тварей, стараясь загнать в ворота. Некоторые из них (кошки, крысы, белки) уже находились там, раскачиваясь в широких ячеях вратарской сетки. Собаки разных пород, лохматые и лысые, рыжие и черные, вышли на беговую дорожку и нарезали круги. Мы пинали и собак, ставили им подножки, хватали за хвост на бегу. Зверью вакханалия тоже нравилась. Они перепрыгивали друг через друга, как в цирке, вставали друг другу на спину.

– Крыс выпускать будем? – застонала она.

– Я уже!

Теперь до конца жизни нам придется отпускать наружу все, что только сможем, подумал я. Возникает пагубная страсть. Всех: графа Монте-Кристо, Альенде, Саддама Хусейна, Ходорковского…

Некоторые животные невероятным образом передвигались по полю в своих клетках. Увешанные медицинскими трубочками, капсулами, они празднично звенели во тьме, словно бубенчики. Ворота стадиона были заперты, и никто из них не мог покинуть пределов центрифуги. Мы стояли с Эмкой посередине этого коловращения, не решаясь открыть ворота, не умея еще поцеловаться. Мы уже поцеловались так, как никому не снилось.