Глава XLVII. Последнее слово
Архидьякон воспринял смертный приговор без эмоций, как нечто должное, обыденное и вполне предсказуемое, а казни ожидал так спокойно, словно она была ему не столько страшна, сколько наоборот желанна. Он, не задумываясь, отказал епископу и Дэве, в безысходной горячности предлагавшим ему совершить побег, и просил лишь о возможности последнего свидания с Эклипсами, которая была ему тут же обещана.
— Здравствуйте, святой отец, — грустно поздоровалось доброе семейство, 22 августа в полном составе явившись в ратушу; и по их лицам сразу становилось ясно, что даже дети понимают трагичность ожидающей священника участи и скорбят о его судьбе. Чело же Люциуса при виде их, напротив, просветлело.
— Я очень рад видеть вас, друзья мои, — приветствовал он Анну, Генри и державшихся за руки Ребекку с маленьким Теодором.
Анна Эклипс тяжело вздохнула, услыхав голос священника, — чистый и спокойный, но показавшийся ей почти потусторонним, — и, будто ослабев, прильнула к мужу.
— Неужели в такой ситуации еще можно чему-то радоваться? — печально шепнула она ему.
Но Люциусу действительно было приятно их общество, и чета Эклипс с детьми постарались взять себя в руки, дабы своим понурым видом не омрачить последнего дня приговоренного. И им это удалось. Они сумели повести беседу так просто, будто разговаривали о чем-то маловажном и будничном с нежданно встреченным на улице хорошим знакомым, однако при этом они старательно избегали взглядов священника, как не смотрят в глаза обреченному, когда говорят: «Ты будешь жить».
Эклипсы рассказывали архидьякону о последних событиях в Лондоне и, в стремлении сделать ему приятно, особенно упирали на то, что многие горожане считают обвинение в колдовстве возведенной на Люциуса вражескими кознями напраслиной и сочувствуют ему.
— Это уже не важно, — остановил рассказ Эклипсов священник, до сих пор молча наслаждавшийся голосами Анны и Генри и с нежностью смотревший на Ребекку и Теодора. А через мгновение, безо всякого перехода, вдруг дрогнувшим голосом произнес: — Вы чисты, и вам больше не нужно чистилище… Прошу вас, уезжайте из Лондона.
— Простите, святой отец? — изумленно переглянувшись с Анной, переспросил Генри.
— Я… я не хочу, чтобы вы присутствовали на казни, — неуверенно попытался объяснить свою просьбу Люциус; но видя, что удивление Эклипсов не уменьшилось, вздохнув, прибавил: — Просто выполните мою просьбу — уезжайте.
Генри и Анна вновь обменялись озадаченными взглядами. В словах священника ясно читалось его нежелание раскрывать причины подобного прошения, и даже более того, казалось, он сам толком этих причин не ведает.
— Хорошо, святой отец, — решил, все же, глава семейства. — Мы знали от вас так много добра, что я не сомневаюсь: последнее ваше желание, сколь бы странным оно ни было, также обернется для нас благом. — Генри сделал шаг к архидьякону и протянул ему руку. — Даю слово: еще до заката мы покинем Лондон.
— Что ж, — благодарно кивнул священник, — прощайте.
— Прощайте, Люциус, — сказал Генри; и они обменялись рукопожатием.
— Прощайте, — добавили Анна и маленький Теодор.
И трое Эклипсов, чуть было не столкнувшись с входившим в комнату заключенного незнакомцем в капюшоне, навсегда покинули архидьякона. Одна Ребекка еще мешкала с расставанием. Но вот она приблизилась к священнику и крепко взяла его за руку.
— Прощайте, — задыхаясь скорбными чувствами, тихонько прошептала она, и, коротко взглянув на Люциуса влажными от слез глазами, резко развернулась. Словно не желая больше затягивать печальную сцену, девочка быстро выбежала вслед за родителями и братом, оставив на ладони священника лишь невесомое напоминание о себе, в виде маленькой черно-белой жемчужины.
И только Ребекка ушла, как Люциус поспешно отвернулся, дабы человек в капюшоне, до сих пор безмолвно стоявший у стены, не мог увидеть исказившего его лицо страдания.
— Как трогательно, — с едкой усмешкой произнес за спиной священника этот человек.
Архидьякон поднял красные после прощания с Ребеккой глаза к небу и, заставив свой голос звучать как можно более спокойно и твердо, сказал:
— Хорошо, что вы живы Мортимер.
***
Человек в глубоком капюшоне отстранился от стены и, попутно открывая свое лицо, сделал несколько шагов навстречу архидьякону. Это действительно был Мортимер.
— Давно вы знаете? — просто и без тени удивления спросил он, раскованно опускаясь в мягкий диван в паре шагов от Люциуса.
— С тех пор как вы вручили Бэкингему мой гримуар, — ответил тот.
— Значит, у вас был шанс спастись, — резюмировал сей факт «Отверженный». — Однако, поскольку этого не случилось, вы, верно, что-то задумали.
Люциус, искоса взглянув на собеседника, усмехнулся такому подозрению.
— Ровно то же что проделали однажды вы сами, — успокоил он сектанта. — Встать под дуло пистолета.
Мортимер с лукавым видом улыбнулся.
— Да, но, признаться, в тот день я позабыл зарядить пулю, — ехидно повинился он. — В пистолете была только горсточка пороху. Соответственно последовали щелчок и вспышка, но выстрела, как такового, не было.
— Хм, — припомнил тот вечер Люциус, — а ваша агония выглядела столь… убедительно.
— Верх лицемерия, создать ситуацию, в которой маска кажется истинным лицом, не правда ли? — заметил Мортимер.
— Пожалуй, — не стал спорить священник.
— Впрочем, — насмешливо продолжал сектант, — вам подобное умение уже не пригодится: вряд ли предназначенный вам костер окажется бутафорским.
— Пожалуй, — вновь коротко согласился Люциус; после чего их диалог на какое-то время поутих до ничего не значивших односложных фраз, словно собеседники, таким образом, «присматривались» друг к другу, прежде чем приступить к основой части разговора, начать которую первым решился «Отверженный».
— «Хорошо, что вы живы Мортимер», — в полголоса повторил он слова архидьякона, которыми тот его сегодня встретил. — Неужели вы действительно рады тому, что я не умер, Люциус? Почему?
— Потому что завтра я буду казнен, — отозвался священник, — а перед смертью мне бы очень хотелось узнать причины предпринятого вами со столь широким размахом вмешательства в мою жизнь и конечную его цель.
— Ну… что до цели, то ее я так и не достиг, — досадливо процедил сквозь зубы Мортимер.
— Об этом не трудно догадаться, коль уж вашими стараниями я приговорен, — пожал плечами Люциус. — Однако меня интересуют не результаты (их я прекрасно вижу), а то, на что вы надеялись в идеале.
Мортимер внимательно выслушал ответ и пожелание архидьякона, но продолжал молчать. Он неторопливо поднялся с дивана и так же медленно подошел к окну. Было заметно, как он напряжен — он словно бы на что-то решался.
— Жить мне осталось не долго, поэтому скрывать от меня, что-либо не имеет смысла, — заметил ему Люциус. — Кроме того, мне кажется, вы и сами пришли сюда рассказать мне именно то, о чем я прошу.
«Отверженный» через плечо бросил на священника быстрый взгляд.
— Вы угадали, — признался он. — И, пожалуй, скрывать что-либо от вас уже действительно не имеет смысла. Что ж слушайте.
***
— Все началось во Франции. С одной секты, — приступил к своему рассказу Мортимер, посматривая через окно на многолюдную площадь перед ратушей. — Кучка жалких глупцов учила столь же неразумных людей тому, что мы с рождения лишены возможности выбора, что всё решается кем-то за нас, что мы не властны над своей судьбой, — неторопливым размеренным тоном говорил «Отверженный», и вдруг, резко сжав кулаки, отвернувшись от окна и уперев взор прямо в глаза Люциуса, выпалил: — Но я то, рос сиротой. Я всегда был один и решения за себя принимал только сам. — Мортимер отвел взгляд и снова повернулся к окну. — И тогда я подумал, — вновь успокоившимся голосом продолжил он, — «Коль уж эти люди так ничтожны, что выбор за них всегда делают другие, почему бы этим „другим“ не стать мне?». И я… Я, воспользовавшись смутой в рядах сектантов, убил их предводителя… однако удержать секту после этого не сумел: церковь уничтожила ее, не оставив о ней даже напоминания. Я и сам долгое время скрывался, но идея править умами и верой крепко захватила мой разум, и однажды, я начал все заново: поначалу я пытался возродить секту во Франции, потом был вынужден бежать в Нидерланды, а оттуда, на судне контрабандистов, по пути вступившем в схватку с английским капером «Патрульный», в Англию, как оказалось, прихватив с собою чуму8.
В условиях эпидемии мне с легкостью удалось завладеть умами отчаявшихся, предложив им на фоне безжалостной церкви хотя бы фантом утешения, а немногим после, внушить самую подходящую для последствий страшного бедствия идею о том, что мир есть ад, что жить в нем может только падший и прочую ересь, которой, тем не менее, поверили многие. Особенно просто поддались моему влиянию ваши коллеги, — Чумные врачи, — ибо отчетливее других видели привезенный мною из Голландии ад. Они своим авторитетом и известностью привлекли в лоно моей секты немало лондонцев, но главное — от них я узнал о вас: узнал, что на «Патрульном» в сражении с кораблем, на котором я прибыл в Англию, пал, сраженный пулей, ваш старший брат, а младший, немного погодя, погиб побежденный чумою. Я принял это за провидение, и именно тогда у меня возникла мысль использовать вашу надломленную жизнь, чтобы сделать из вас Падшего — живое, убедительное, яркое подтверждение моим увещеваниям. Я управлял вашей судьбой и судьбами людей вас окружающих с поразительной четкостью и не считался даже с человеческими жизнями. Но, все же, где-то сплоховал. Я лелеял надежду на одном примере показать всем истинность своей веры, коей и сам, увлекшись, поверил. Но потерпел неудачу.
Мортимер, вздохнув, повернулся к архидьякону.
— Даже суд, — последняя моя надежда, — оправдал ваши истинные преступления. И я сдался, ибо тоже запутался: святой вы, или падший? — проговорил он. — А то, что вы будете казнены за преступление ненастоящее, призрачное и абсурдное — это для меня не победа, — он пожал плечами и, двинувшись к выходу, добавил: — В нашей борьбе я всего лишь оставил за собой последнее слово.