Автор письма не может и вообразить, потому что если бы мог, то бросил бы писать письма, отрубил себе руку, к черту сломал перо и вылил бы все наличествующие чернила, или сел бы на поезд, или оборвал связи — ибо если бы мог он представить, как его унижают, в какое сажают дерьмо, когда чьи-то непрошеные руки лезут в его письмо!!! (Расклеивают на пару в специальном отделе Главного почтамта, по утверждениям посвященных.) Звонящий по телефону тоже не может представить себе, что его прослушивают. Хотя они существуют, конечно, разного рода романтические картинки — но как это далеко от реальной и повседневной убогости!

Нет, вероятно, семьи, которая в шестидесятых годах не думала бы, что их телефон прослушивают, не замечала бы незначительные подозрительные надрезы на почтовых конвертах. Независимо, можно сказать, от пола, религиозной и мировоззренческой принадлежности.

— А как же иначе! — смеялась мать, чем меня потрясала. — Если уже нет арестов, тюрем, расстрелов, что же им остается, беднягам, кроме мелкого шпионажа?! — А эти идиотские уловки с накрыванием телефона свитером, вытаскиванием его в ванную комнату! Из всех кранов хлещет вода, шумит спущенный унитаз — ни прослушки, ни разговора!

Все почему-то думают, что человека, тебя прослушивающего, можно перехитрить. Кардинальное заблуждение. Конечно, что-то или кого-то можно перехитрить. Но только кого?.. Прослушка — не человек, не конкретная личность со своим умом, который можно обмануть. Не зная своей истинной слабости, человек, пытающийся защититься, может опираться только на гордость. А гордая слабость не вызывает ничего, кроме отвращения. Всякий раз, когда мои родители звонили по телефону (а предполагая прослушивание, они почти всегда пользовались «метателефонией»), я закрывал руками лицо и затыкал уши, чтобы не видеть их и не слышать. Как будто их вовсе не было… Какой позор, какой смех, какое дерьмо мои отец и мать, всхлипывал я. Инфантильные, жалкие люди. Самое ужасное было в их невинности.

Меры защиты делятся на два основных типа. Источник первого — высокомерная самоцензура, когда человек полагает, будто он сам решает, что может быть предметом прослушивания, а что — нет. Каким мудрым, предусмотрительным и каким-то стыдливо строгим выглядел наш отец, когда рычал или, чаще, шипел на нас:

— Это не телефонная тема!

Ну хоть плачь!

Как будто прослушка делила вещи на важные и неважные, мы не могли, например, говорить слова «Закон Божий», «Гимн» или «дойчмарка», но можно было говорить слова «снег», «собака», «почтовая марка». Мрак, в кружении красных хлопьев, медленно опускался на нас: стой! ни шагу вперед! Это было даже красиво: подлый слухач, словно подлый паук, оплетает нас подлой своей паутиной! Он плетет свою сеть, распространяя по миру подлость. Все так. Эту подлость я видел.

Другой способ защиты питался гордостью свободного человека, полагавшего, а не все ли равно, ты можешь говорить что хочешь, потому что они все равно сделают с тобою что хотят, следовательно, и ты можешь делать и говорить что хочешь — и пусть вылижут тебе задницу…

По натуре своей мой отец принадлежал к категории первого типа, но, как все остальные, когда от усталости, когда оттого, что надоедала до чертиков вечная самодисциплина, или из желания напомнить себе, что он — человек свободный, случайно оказывался во второй категории и начинал шутить с неведомым собеседником, просил извинить, что задерживает его внимание, и так далее, в том же духе. И при этом, поясняя нам ситуацию, он еще разговаривал с нами, «в сторону», как это принято в театре. Мать смеялась, как я еще никогда не видел. Ведь так называемая защита нуждается в публике, в благодарной публике — пусть стыдно будет тому, кто подслушивает. Но больше всего было стыдно мне.

И однажды, когда стало совсем уж невмоготу, я подскочил к отцу и бросил телефонную трубку на аппарат. Мой отец изумился настолько, что даже забыл врезать мне по физиономии.

— Что ты сделал, сынок? — спросил он несколько изумленно и даже робко. А я с плачем бросился к нему и долго-долго его обнимал, хотя пряжка от его ремня больно давила мне щеку.