Снова одинок… Снова в толпе с ней…

Снова полосую воздух широкобокими криками, как плетью.

Над танцем экипажей прыгают, с песней,

Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.

Загоревшие от холода дома и лысина небесная…

Вывесочная татуировка на небоскребной щеке…

Месяц огненной саламандрой взлез, но я

Свой обугленный зов крепко зажала в руке.

Но-но! Моя лошадка! Я поглажу твою шею,

Взмыленную холодом. Не вертись! Здесь нет вокруг далеко луж!

Эй, не балуй! Правее, правее, правее, правее!

Не задень, конь мой,

Голубой

Небесный околыш!

Ты помнишь: я кричал дуракам: «Бросьте ком

Мин тупых и гладких, как плеши!»

Ну, что ты вертишь хвостиком,

Словно пишешь письмо вон этой пешей!

Она такая же глупая, как и все. Она каждый день

Кладет на одну чашку тело,

А на другую душу.

И радуется смело,

Если душа перетянула.

Ей не лень

Поутру считать: сколько будет — океаны плюс суша.

У нее на грудях холодные объедки поцелуев мужа.

А она ими голодного любовника потчует.

Смешная! Она не понимает, что в луже

Она

Отражена

С тремя грудями, как и прочия!

Смотри: какую огромную каменную люльку

Город для людей у времени купил,

А я сейчас возьму каланчу и, как в свистульку,

Буду дудеть в нее из последних сил.

Тррррр-та-ту-ту-та-книзззззу-от-трррра-та-ззззенита

Ззэззевают-зззззрачки-тррррр-ззззэеленых-ззззиг-зззагов…

Эй, девушка, с глазами черней антрацита!

Я у солнца выбил сегодня шпагу,

Которую оно собиралось

Вонзить в пухлые щеки Крита.

Если бы ты знала, как оно перепугалось,

Покраснело

От испуга, пожелтело,

Как канарейки;

Покупало у меня жалость,

Пока на веки его не легли облака, словно трехкопейки.

Сегодня в город прибежала ужасно перепуганная судьба,

Что-то кричала, вроде

Того, что умирает возле афишного столба,

Обещалась быть подобной погоде,

Переменчивой и нужной; «только спасите!» — кричит,

Трясет бутафорией оккультных книг,

Хлопает домами, трещит,

Пищит,

А из ридикюля выпрыгивает за мигом миг.

Чего же вы все закисли, как сосиски,

Выжеванные, тощие, как брошюрки стихов?!

Возьмите пальцы судьбы, как зубочистки,

И ковыряйте ими между гнилых веков.

Если мир развалился уютно в каменном стуле

И хрюкает хлюпаньем хлябких калош,

Так это потому, что секунды — пули

Оставили следы, которых не сотрешь;

Потому что старая, дряхлая истина докурена,

А кому охота курить окурки, если есть папиросы.

Жгите Голубиную книгу! в обложке лазури она!

Человечество при смерти от книжного поноса!

Если б построить башню…

Да, да! Башню громадную

И вскарабкаться на небо!

Там, вероятно, тепло.

Там уютно, там зала такая необъятная,

Где ангелы поют светло.

Да неужели вы не знаете, что все . . . . . . охрипли,

Что у них пополневшие голоса!

Они и петь-то отвыкли

С тех пор,

Как в проходной двор

Обратились . . . . . .

У . . . . . . пропали бицепсы и сердечные мускулы,

Они стали похожи на мопсов толстых;

Только и делают, что поднимают воронки ветра узкие,

Как фужеры, и рычат тосты.

Шейте из облаков сорочки бессвязно,

На аршины продается лунная бахрома.

Он всё врет! Сверху косматый город кажется только грязной

Скатертью, на которой крошками набросаны дома.

И наше счастье, что любовь не спустили мы

С камнем на шее в муть его лирических валов.

О да! Я знаю: весь мир — это длинная, нервущаяся кинемофильма

Окровавленных, прыгающих женских языков.

Как на крыльях мельницы, в водовороте событий

Ты, желающий жить, успел истлеть!

Неправда! Посмотрите,

Да научитесь смотреть!

Снимите

С душ запыленный монокль тысячелетий,

Он врезался в душу и заставляет ее хрипеть,

А ведь у вас есть розовеньие дети!

Мы боимся города, когда он начинает скакать

С одной

Крыши на другую,

Как каменная обезьяна,

Поутру и

Порой

Вечеровой

Нас тысячью голосов пугать,

Вылезая, как из медальона, из тумана.

У города нечищенные, желтые челюсти фонарей!

Каждый день рушатся достраивающиеся скелеты!

Трамвай слопал у меня пять детей!

Я не могу есть дома, как конфеты.

Вырожденцы! Занавесьте суетою

Свой разговор!

Смотрите: день ночеет! В воздухе смуглеют почки!

Город взмахнул трубою

Завода, как дирижер,

И вставил огни витрин в вырезе фрачной сорочки!

Смычок трамвая заскользил по лопающимся проводам,

Барабаном загудели авто по мостовой,

Всё пляшет здесь и там,

Трам-бум-бум!

Научитесь каждый быть самим собой!

Послушайте…

Я и сам знаю, что электрической пылью

Взыскиваются ваши глаза, но ведь это потому,

Что вы плагиатируете фонари автомобильи,

Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.

Послушайте…

Вы скажете, что ваше сердце ужасно

Стучит, но ведь это же совсем пустяки;

Вы, значит, не слыхали входной двери: всякий раз она

Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.

Нет, кроме шуток…

Вы уверяете, что корью

Захворало ваше сердце, — но ведь это необходимо хоть раз!

Вы в этом убеждены?

Хотите! с доктором поспорю!

У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час!

А вот, когда вы выйдете, в разорванный полдень,

На главную улицу, где пляшет холодень,

Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,

Как будто раки в пакете шуршат, —

Вы увидите, как огромный день, с животом,

Раздутым невероятно от проглоченных людишек,

На тротуар выхаркивает, с трудом

И пищу, пищи излишек.

А около вскрикивает монументальная женщина скорбно

И пронзительно. Ее душит горбатый грешок.

Всплескивается и хватается за его горб она,

А он оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.

Послушайте! Это, в конце концов, невыносимо:

Каждый день машины, моторы и водосточный контрабас.

Это так оглушительно!

Но это необходимо,

Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

Вечерняя почта! Не угодно ль купить!

Идеальные подтяжки! Прочнейшая нить!

Синтез целого дня! Кровавое сражение!

Перепутайте все имена нежданно!

Надо именить

Лилией — Анну

И Еленой — Евгению.

Пространство и время умерли вчера!

Любовь умирает, как голубь под крышей!

А ваше настроение —

Это биржевая игра:

Я закричу — и оно, как акции, поднимается выше.

Какой огромный человек!

Чудодейственный лик!

Он расклеивает свои интонации на сердца, как на столбы!

Почему народ вокруг него изнемог, и измяк,

И перестал держаться за нижнюю юбку судьбы.

Я хотел вам прочесть отрывок величавый

Из новой поэмы: «Серенада в восемь».

Браво, браво! Просим! Просим!

Я нервно шляпу коверкаю

И слушаю звуки голоса…

Вы стоите пред этажеркою,

Заплетая волосы.

О, милая! Как жалко,

Что Вы далеко там.

Влажный запах фиалки

Меж телом и Вашим капотом.

Озираюсь на вечер душный,

Улыбаюсь с тоскою.

Вам шлю поцелуй воздушный

Тонкой рукою.

Ваши черные косы, как рамы,

Овал лица обрамляют…

Неужели не жалко Вам, Дама,

Что мой поцелуй пропадает?..

Браво, браво! Чудесно!

Ваше имя и так нам известно;

Вы слывете утонченнейшим стилистом

И поэтом влюбленным.

Мы любим внимать вашим истовым,

Горделивым звонам,

Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!

Прочтите еще нам!

Довольно!

Слушайте, кретины…

Так с нами не говорит никто!

Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»

Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.

У моего мозга почтительные лица и свиные хари!

Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,

А из левого лезет: «Слушай, кретин!»

Всё равно! Я швыряю стоглавые объятья,

Незапачканные в помойке привычек и рутин.

Ведь если даже церковь привстала на цыпочки

И склонила внимательно свой купол ко мне,

Так это потому, что я новою правдою выпачкан,

А мои удары не канифоль на струне,

Не канифоль, которую можно стряхнуть.

Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,

Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.

Я дымами, домами и громадами искалечен,

Вы не видали…

Мы ничего не видали!

Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,

Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.

Я всё вижу — и забываю.

У отдыха было измученное лицо, как у дня,

Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,

Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…

рррр…

уня, И завор…

рррр…

чал, зар…

ррррр…

ычал тигр…

ррррр…

ом из тумана.

Я вчера встретил — верьте мне —

В переулке тишину

И закрутил ее на вертеле,

Как цыпленка.

А теперь, смотрите: я этаж восьмой

К мостовой

Пригну,

Чтоб были игрушки

У вашего ребенка,

Оттопырившего губки и ушки.

А он, как мышь, вползет в библиотеки.

Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,

Сделает из Данта воздушного змея!

Накройте-ка

Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!

Он грозит указательным пальцем культуре,

Он не понимает, что культура, как таковая,

Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре

Значительнее лая

Трамвая.

Так ведь трамвай родился со мною;

Я помню, как он в первый бросил молоко

Лошадей, закусил женщиной нагою

И поскакал по дроби площадей далеко.

Пролетая пассажи,

Гаражи

И темноту матовую,

Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,

Он расколов прямой пробор улицы надвое,

По стальным знакам равенства скользя.

Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации

«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,

И с ними сгорят овации,

Которые мне пролили бы ладоши потомков.

Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!

Дайте мне насладится ими хоть!

Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке,

Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.

Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,

Он не понимает того, что говорит.

А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,

Он величавым

Октавам

И перепетым

Сонетам

И триолетам

Такую же протухшую будущность сулит.

Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,

Пережевывает недомыслие Руссо и других.

Да взгляните: под юбкой синего горизонта

Копошатся руки аэропланов тугих.

Но декольтированная улица спокойна в снежной балете…

Забеременели огнями животы витрин,

У тебя из ушей вылезают дети,

С крыш свисают ноги сосулек-балерин.

Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,

Презирая ваш гнусный, бумажный суд.

Я зову к восстанью предметы и вещи,

Им велю сказать, что они живут.

И огромной ордою, с криком «Свобода»,

Ринутся в ваш кабинет и будуар

Крыши и зданья, столы и комоды,

Вывески и машины, и даже писсуар.

И там, где флюгера встали на страже,

Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,

Уже падают в битве, испачканные сажей,

Полки домов.

И на вашу культуру с криком и воем,

На ваш мир святынь и книжных мощей

Огромным разливом, бессменным прибоем

Обрушится новая культура вещей.

Как флаги, заблещут красные светы

Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,

Нам порохом будет сок из котлеты,

И всё сольется в зловещем «Вон!»

Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом,

Машина заструит мои брыкающие слова по телефону.

В телеграфном стуке всем наглым и близким

Я кидаю пощечину колоссального звона,

Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком,

Спокойным идолом на стуле,

Я дни струбливаю моим рожком,

А мои ляжки омылись в стогрудом гуле.

Через Атлантический изгибными мостами мои руки

Тяну, я всю рыдальческую землю обниму.

Это мы уже слыхали, это старые штуки,

Он бьется в камере слов, как попавший в тюрьму.

Я пришпорю быстроту и, в тьме суматохи,

Перепугаю все имена, страну на страну наложу,

Ваши вопли, жалобы, вздохи

На земную ось нанижу,

Если я сел на сегодня, как на гоночную машину,

Если сквозь резину

Моих слов рвется на свободу,

Как воздух сквозь моторную шину,

Всё — вскрики и вспенье верфей и заводов,

Животов вокзалов, локомотивов, подобно приват-доценту,

В беге потерявших дымовых волос взбитые букли,

Ревущих пароходов,

Рявкающих моментов,

Небоскребов, у которых, как нарывы, балконы набухли…

Как он много говорит… Он хорошенький.

И если вы не понимаете ровнешенько

Ничего,

Так это потому, что, побивая рекорды,

Обогнали в состязания ноги мозга моего

Глупых дней запыхавшуюся морду,

Но мое сердце не устало

И дальше побежит;

Оно набирало

Бензину, говоря с вами,

Очистились его легкие, биплан дрожит,

А время спешит

Стовековыми шагами.

Оно к вам через вечность и два часа прибежит,

А я

Буду далеко, перешагивая могилы и гроба!

Смотрите, как топокопытит, как роет крылом землю лошадь моя,

Как передо мной отплясывает восторг фабричная труба!

Уррррра!

Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты!

Тррррррррррррррр!

Уррррррррра!

За мной горрррррода — на ветррррррррровые мосты!

Взгрррррррромоздились горрррры!

Трррррррррр!..