V

Крики, суматоха, кутежи. Я сонно добрел до окна и сверху посмотрел на город. Казалось, что все огни Мирокава пылают, за исключением района под холмом, превратившегося в черную пустоту зимы. Теперь зеленоватый оттенок города сделался особенно очевидным и протянулся везде, как гигантская зеленая радуга, растворившаяся в небе и, фосфоресцируя, уходившая в ночь. Вокруг сияла искусственная весна. Улицы Мирокава бурлили жизнью: на ближайшем углу оглушительно играл духовой оркестр; громко гудели клаксоны машин, на которые сверху забирались смеющиеся прохожие; из бара «Красный петух» вывалился какой-то мужчина с широко распростертыми руками и закукарекал. Я пристальнее всмотрелся в празднующих горожан, выискивая клоунские наряды, и вскоре с восхищением увидел. Красно-белый костюм с шляпой одного цвета, лицо загримировано под благородный алебастр. Он казался клоунской реинкарнацией белобородого рождественского шута в черных сапогах.

Однако этот шут не собирал дань уважения и любви, обычно полагающуюся Санта-Клаусу. Мой бедный приятель-клоун находился в середине кольца гуляк, толкавших его друг к другу. Он вроде бы соглашался на такое жестокое обращение с готовностью, но все равно эта странная игра была унизительна по сути. «Клоуны у нас тут только те, кого выбрали», — эхом отозвался в голове голос Бидла. «Выбрали, чтобы помучить» — это будет ближе к правде.

Одевшись потеплее, я вышел на сияющие зеленые улицы и недалеко от отеля столкнулся с персонажем в ярком мешковатом костюме с нарисованной широкой сине-красной ухмылкой. Его вышвырнули из аптеки какие-то юнцы.

— Полюбуйтесь на урода, — сказал тучный пьяный мужчина. — Полюбуйтесь, как урод падает.

Первой моей реакцией был гнев, тут же сменившийся страхом, — я увидел, что рядом с жирным пьянчугой идут еще двое. Они направились ко мне, и я напрягся, приготовившись к стычке.

— Позор! — воскликнул один из них, сжимая в руке горлышко винной бутылки.

Но обращались они не ко мне, а к клоуну, которого швырнули на тротуар. Трое гонителей рывком подняли его на ноги и плеснули вином в лицо. На меня никто не обратил внимания.

— Отпусти его, — сказал жирный. — Ползи отсюда, урод. О, он летит!

Клоун затрусил прочь и быстро смешался с толпой.

— Погодите минуточку, — обратился я к троице забияк; те, спотыкаясь, уже пошли дальше. Я быстро решил, что имеет смысл попросить их объяснить, что тут сейчас произошло, тем более среди шума и суматохи праздника. Как можно веселее я предложил им зайти куда-нибудь и выпить. Они не возражали, и вскоре мы уже теснились за столиком в «Красном петухе».

Пропустив несколько стаканчиков, я рассказал им, что приехал из другого города. Почему-то это их ужасно обрадовало. И я сказал, что не понимаю кое-чего в их фестивале.

— Не вижу, что тут понимать, — пожал плечами жирный. — Это только то, что видишь.

Я спросил о людях, одетых клоунами.

— Это уроды. В этом году настала их очередь. Каждый становится клоуном по очереди. На следующий год может настать моя. Или твоя, — заявил он, ткнув пальцем в одного из своих дружков. — А уж когда мы узнаем, который из них ты…

— Дурак ты! — недовольно отрезал «будущий урод».

Это было важно — то, что люди, играющие роль клоунов, остаются (или хотя бы пытаются остаться) анонимными. Такая мера наверняка помогает жителям Мирокава избавиться от внутреннего запрета обижать своих соседей или даже родственников.

Из того, что я увидел позже, стало понятно, что жестокость не заходит дальше игривой грубости. Лишь отдельные группы буянов по-настоящему пользуются преимуществом данного аспекта фестиваля; большинство горожан с удовольствием наблюдают за происходящим со стороны.

Трое моих юных друзей оказались абсолютно бесполезными, когда я попытался выяснить смысл этого обычая. Они считали его просто развлечением, думаю, как и большинство жителей Мирокава. Это я мог понять. Полагаю, средний человек не сумеет объяснить, почему такой знакомый праздник, как Рождество, празднуется в том виде, как сейчас.

Из бара я вышел один. Выпитое никак на меня не подействовало. На улице продолжалось общее веселье. Из квартир доносилась громкая музыка. Мирокав полностью преобразился, превратившись из степенного маленького городка в анклав сатурналий в самый разгар мрачной необъятности зимней ночи. Но Сатурн — это еще космический символ уныния и бесплодия, столкновения противоположностей, заключенных в едином мире. И пока я, чуть под хмельком, брел по улице, внезапно открыл, что и в зимнем фестивале имеется конфликт. Кажется, мое открытие и было тем секретным ключом, который Тосс утаил в своей статье о городе. Как ни странно, но именно то, что я ничего не знал о внешней стороне фестиваля, помогло мне понять его истинную природу.

Я смешался с толпой на улице, получая искреннее удовольствие от царившего вокруг шума, как вдруг заметил на углу странно одетое создание. Это был один из клоунов Мирокава в потрепанном, совершенно неописуемом костюме в стиле клоуна-бродяги, но недостаточно экстравагантном, чтобы быть смешным. А вот лицо наверстывало то, что не удалось скучному костюму. Мне еще никогда не доводилось видеть настолько необычного осмысления клоунской внешности. Клоун стоял под тусклым уличным фонарем. Когда он повернул голову в мою сторону, я понял, почему он показался мне знакомым. Узкая, гладкая, бледная голова; большие глаза; овальное лицо больше всего напоминало череп — кричащее существо на той знаменитой картине (память мне изменяет). Эта клоунская имитация соперничала с оригиналом, демонстрируя шокирующий, крайний ужас и отчаяние: бесчеловечное подобие, более подходящее чему-нибудь под землей, чем на ней.

В ту же секунду, как я увидел это существо, я подумал про обитателей того гетто у подножия холма. В его повадке чувствовалась та же тошнотворная покорность и апатичность. Вероятно, если бы я не выпил, то не решился бы на тот поступок, который совершил. Я решил поддержать одну из прочных традиций зимнего фестиваля, потому что меня ужасно раздражал вид этого мрачного клоуна-самозванца. Дойдя до угла, я с хохотом толкнул это существо — «Ууух!». Он, попятившись, споткнулся и упал на тротуар. Я снова захохотал и огляделся, ожидая одобрительных возгласов гуляк. Однако, похоже, никто не оценил мой поступок и даже не дал понять, будто заметил то, что я сделал. Они не смеялись вместе со мной, не тыкали в нас пальцами, а просто проходили мимо, кажется, даже ускоряя шаги, чтобы побыстрее уйти с места происшествия. До меня дошло, что я нарушил какое-то негласное правило, хотя казалось, что мой поступок вполне согласовывался с общим обычаем. В голову пришло, что меня могут даже задержать и предъявить обвинение за то, что в других обстоятельствах безусловно расценивалось бы как преступление. Повернувшись, чтобы помочь клоуну подняться, и надеясь как-нибудь загладить свою вину, я обнаружил, что он исчез. Я угрюмо пошел прочь, подальше от сцены собственного неумышленного преступления, стремясь попасть на улицу, где не будет его свидетелей.

Я брел по глухим переулкам Мирокава, один раз устало остановившись и сев у стойки в небольшом баре, набитом посетителями. Там я заказал чашку кофе, пытаясь как-то взбодрить отравленный алкоголем организм. Грея руки о чашку и медленно прихлебывая из нее, я смотрел в окно на людей, проходивших мимо бара. Было далеко за полночь, но густой поток гуляющих не редел; никто не собирался так рано уходить домой. Мимо окна шел карнавал профилей, и я с удовольствием просто сидел и наблюдал до тех пор, пока одно лицо не заставило меня вздрогнуть. Это был тот самый ужасающий маленький клоун, которого я обидел. Но хотя его жуткое лицо выглядело знакомым, в нем появилось что-то новое, и я подумал: должно быть, здесь два таких отвратительных урода.

Торопливо заплатив бармену, я выскочил на улицу, чтобы еще раз взглянуть на клоуна, но он куда-то пропал. Густая толпа не давала погнаться за ним, и я не мог понять, как клоуну удалось так быстро оказаться далеко отсюда. Разве что толпа инстинктивно расступалась, давая ему возможность беспрепятственно пройти сквозь ее плотные ряды, как в случае с Тоссом. Разыскивая нужного мне урода, я обнаружил, что среди празднующих масс не один и не два «одобренных» фестивальных клоуна, а весьма значительное число этих бледных, похожих на призраки существ. Все они скользили по улицам, и их не задевали даже самые задиристые гуляки. Теперь я понял одно из табу фестиваля. Этих, других клоунов никто не смел трогать; их даже полагалось избегать, как жителей трущоб в конце города. И все же я инстинктивно чувствовал, что и те и другие клоуны каким-то образом были солидарны друг с другом, хотя тех, из гетто, на зимнем фестивале Мирокава не приветствовали. Право же, они были не просто частью общины, но праздновали по-своему. Получалось, что эта группа унылых шутов образовывала ни много ни мало как свой собственный независимый фестиваль — фестиваль внутри фестиваля.

Вернувшись к себе в номер, я записал свои предположения в дневник, который завел ради этого события. Вот выдержки:

«Жители Мирокава проявляют предубеждение по отношению к людям из трущоб, в частности, когда те появляются со своими жутко размалеванными лицами, празднуя свой собственный фестиваль. Какова связь между этими двумя праздниками? Предшествует ли один другому? И если да, то который? Мое мнение по этому вопросу (но я не претендую на окончательность), что зимний фестиваль в Мирокаве — последнее проявление. Он проходит после фестиваля этих угнетающе бледных клоунов, с тем чтобы скрыть или смягчить его последствия. Сразу вспоминаются праздничные самоубийства и субатмосфера, о которой писал Тосс, исчезновение Элизабет Бидл двадцать лет назад и мой собственный опыт с тем кланом-парией, существующим вне и тем не менее внутри общины. О своих собственных впечатлениях и об эмоционально вредном подсезоне мне пока говорить не хочется. Еще неясно, является ли причиной мое личное зимнее уныние. По общему вопросу душевного здоровья нужно принять во внимание книгу Тосса о его пребывании в психиатрической больнице (почти уверен, в Западном Массачусетсе — уточнить насчет книги и проверить новоанглийские корни Мирокава). Завтра день зимнего солнцестояния, хотя сейчас уже за полночь (как быстро стали пролетать дни и ночи!). Это день, когда наступает самая длинная ночь в году. Обратить внимание на то, как это связано с суицидами и всплеском душевных расстройств. Припоминаю перечень задокументированных суицидов в статье Тосса; кажется, там повторяются одни и те же фамилии, как нередко случается в любых данных, собранных в маленьком городке. Среди фамилий еще пару раз упоминается Бидл. Возможно, существует генетическая основа для суицидов, не имеющая ничего общего с Тоссовой мистической субатмосферой. Это, конечно, очень яркая идея и вроде бы подходящая этому городу по различным внешним и внутренним аспектам, но все же не та концепция, которую можно доказательно обосновать.

Одна вещь кажется бесспорной — разделение Мирокава на два отчетливых типа горожан; как результат — наличие двух фестивалей и появление разных клоунов (сейчас это слово использовано в очень широком смысле). Но между ними существует связь, и у меня появились кое-какие идеи на этот счет. Я уже сказал, что обычные жители города относятся к обитателям гетто, в особенности к их клоунам, с предубеждением. И не только: есть и страх, возможно, своего рода ненависть — особенная ненависть, идущая от глубинной, но иррациональной памяти. Думаю, я очень хорошо понимаю, что именно угрожает Мирокаву. Припоминаю инцидент сегодня днем в той пустой закусочной. „Пустая“ в данном случае — очень подходящее слово, несмотря на то что оно противоречит фактам. Компания, собравшаяся в той плохо освещенной комнате, больше походила на отсутствие, чем на присутствие, несмотря на их подавляющее число. Глаза, которые не могли или не хотели ни на чем фокусироваться, апатия и вялость в лицах, ленивое шарканье ног. Выскочив оттуда, я чувствовал полное душевное истощение и понял, почему этих людей избегают.

Не могу подвергать сомнению мудрость древних обитателей Мирокава, которые начали устраивать зимний фестиваль и дали городу повод для праздника и социального общения в период, когда последствия тягостной изоляции становятся особенно тяжелыми — в самые долгие и темные дни зимнего солнцестояния. Настроя рождественского веселья наверняка не хватало, чтобы противостоять опасности этого времени года. Но суициды отдельных личностей, которые, как мне кажется, каким-то образом оказываются отрезаны от оживленного веселья фестиваля, сохраняются.

Видимо, именно природа этого коварного подсезона определила внешние формы зимнего фестиваля Мирокава: оптимистическая зелень в период серой спячки; обещание плодородия от Королевы Зимы; и, с моей точки зрения, самое интересное — клоуны. Пестрые клоуны Мирокава, с которыми так ужасно обращаются; они появляются, чтобы служить подставными фигурами вместо тех темноглазых шутов из трущоб. Поскольку последних опасаются из-за того, что они обладают каким-то могуществом или влиянием, все же им можно символически противостоять через их двойников, которых выбирают исключительно для этой цели. Если я прав, то интересно, насколько глубоко осознает городское население эту опосредованную демонстрацию агрессии. Те трое молодых людей, с которыми я сегодня вечером беседовал, определенно не видят в этой фестивальной традиции ничего особенного, кроме грубоватого юмора. И если уж на то пошло, осознает ли это другая сторона двух антагонистических фестивалей? Слишком ужасно такое предполагать, но я не могу не задуматься: а вдруг, несмотря на кажущуюся бесцельность, обитатели гетто не единственные, кто знает, в чем тут дело? Невозможно отрицать, что за их не свойственными человеку безвольными выражениями лиц скрывается своего рода отвратительный интеллект.

Теперь я осознаю свое смятение, но когда ночью бродил по улицам, глядя на клоунов с овальными ртами, я не мог избавиться от ощущения, что веселье в Мирокаве допускается исключительно с их позволения. Надеюсь, это не больше, чем прихотливая тоссианская догадка, разновидность идеи, вызывающей любопытство и провоцирующей на размышления, но даже не притворяющейся, что когда-нибудь станет солидным доказанным утверждением. Я понимаю, что не так уж четко мыслю, но чувствую, что можно проникнуть в запутанный мир Мирокава и осветить скрытую сторону фестивального сезона. В частности, нужно уточнить значение второго фестиваля. Является ли он тоже праздником плодородия? Из того, что я успел увидеть, суть „празднующей“ подгруппы относится скорее к антиплодородию. Как они вообще не вымерли полностью? Как поддерживают число своих членов?»

Я слишком устал, чтобы дальше формулировать свои полупьяные мысли. Поэтому, рухнув в постель, я вскоре затерялся в снах, полных улиц и лиц.