Глава XI

АРЕСТ

Вот когда беда стряслась надо мною, и не было никакого спасения. Сержант разделял нас, так что я не мог ударить лейтенанта. А слов у меня не нашлось. Двадцать раз я думал о том, как я открою свою тайну мадемуазель, что я скажу ей, и как она примет это, но всегда я рассчитывал на то объяснение, как на мой добровольный акт: сам я хотел разоблачить перед нею свою тайну, сказать ей все с глазу на глаз. Но в данном случае разоблачение было вынужденным и имело несчастье произойти при свидетелях. Я стоял теперь немой, уличенный, горя от стыда под ее взором, как… как я и заслуживал.

И тем не менее, если что могло меня ободрить, так это голос мадемуазель, когда она ответила ему.

— Продолжайте, сударь, — спокойно сказала она. — Чем скорее вы кончите, тем лучше.

— Вы не верите мне? — вскричал он. — Да посмотрите на него! Посмотрите на него! Если когда-нибудь стыд…

— Сударь, — отрывисто сказала она, не глядя на меня, — мне самой стыдно за себя.

— Но вы раньше выслушайте меня, — с горячностью возразил лейтенант. — Ведь самое имя, которым он прикрывается, не принадлежит ему. Он вовсе не Барт. Он — Беро, игрок, дуэлист, кутила, который…

Но она опять прервала его.

— Я знаю это, — холодно сказала она. — Я знаю, и если вы больше ничего не можете сообщить мне, так ступайте, сударь! Ступайте, сударь, — продолжала она тоном бесконечного пренебрежения, — и знайте, что теперь вы заслужили мое презрение, как раньше — мое негодование.

Он посмотрел на нее, немного опешив, но с каким-то упрямым торжеством продолжал:

— Нет, я могу еще кое-что сообщить вам. Я забыл, что все, оказанное мною, имеет для вас мало значения. Я забыл, что человек, владеющий шпагой, всегда неотразим для женского сердца. Но я могу еще кое-что рассказать вам. Знаете ли вы, что он находится на службе у кардинала? Знаете ли вы, что он явился сюда с тем же самым поручением, которое и нас привело сюда, — арестовать г. де Кошфоре? Но между тем как мы делаем свое дело открыто, как повелевает нам наша воинская честь, он вкрадывается в ваше доверие, втирается в дружбу мадам, подслушивает у ваших дверей, следит за вами по пятам, стережет каждое ваше движение, в надежде, что вы как-нибудь выдадите себя и вашего брата. Знаете ли вы все это? Знаете ли вы, что вся его дружба — ложь, услуги — ловушки, которыми он старается завлечь вас? А его цель — плата за поимку человека. Деньги за кровь, — понимаете ли вы? Черт возьми! — продолжал лейтенант, указывая на меня пальцем и до того увлеченный гневом, что я невольно сробел перед ним, — вы только что говорили, сударыня, о презрении ко мне, но что же в таком случае вы чувствуете к нему, — что вы должны чувствовать к этому шпиону, предателю, наемному изменнику? И если вы сомневаетесь в моих словах, если вы желаете доказательств, то посмотрите на него. Посмотрите только на него, говорю я!

С полным правом он мог это сказать, потому что я стоял безмолвно, снедаемый отчаянием, злобою и ненавистью. Но мадемуазель не смотрела на меня: она по-прежнему не сводила глаз с лейтенанта.

— Вы кончили? — спросила она.

— Кончил ли я? — пролепетал он с таким видом, как будто он только что упал с неба на землю. — Кончил ли я? Да, если вы верите мне, то я кончил.

— Я не верю, — гордо ответила она. — Если это все, то можете не продолжать, сударь. Я не верю вам!

— Тогда скажите мне! — воскликнул он через секунду, придя в себя от удивления. — Скажите мне следующее: если он не был заодно с нами, с какой же стати мы оставляли его в покое? С какой стати мы позволяли ему жить в этом доме, издеваться над нами, мешать нам, надоедать нам, каждую минуту принимать вашу сторону?

— У него есть шпага, — с презрением ответила она.

— Тысяча чертей! — воскликнул он, ломая свои пальцы от бешенства. — Мы боялись его шпаги? Нет, это потому, что у него было предписание кардинала, — потому что у него была одинаковая с нами власть. Это потому, что у нас не было выбора.

— А если так, то почему вы теперь выдаете его? — спросила она.

Он произнес громкое проклятие, чувствуя, что получил меткий удар.

— Вы, должно быть, не в своем уме, — сказал он, — вытаращив на нее свои глаза. — Неужели вы не видите, что я говорю правду? Посмотрите на него! Посмотрите на него, я говорю! Выслушайте его! Отчего он сам ничего не говорит в свою защиту?

Она все еще не смотрела на меня.

— Уже поздно, — холодно ответила она. — И мне нездоровится. Если вы кончили, — быть может, вы оставите меня, сударь?

— Бог мой! — воскликнул он, пожимая плечами и скрежеща зубами в бессильной ярости. — Вы совсем с ума сошли! Я вам сказал правду, а вы не верите ей. Но теперь пусть будет, что будет, мадемуазель. Больше мне нечего сказать. Теперь вы сами увидите!

И не говоря больше ни слова, он поклонился ей, повернулся и пошел по дорожке. Сержант последовал за ним, размахивая фонарем. Мы остались одни. Лягушки квакали в пруду, летучая мышь кружилась вокруг нас; дом, сад, — все дышало ночным безмолвием, как и в ту ночь, когда я в первый раз пришел сюда.

Как бы я желал никогда не являться сюда, — таким был крик моего сердца. Как бы я желал никогда не видеть этой женщины, благородство и доверчивость которой заставляли меня гореть от стыда. Этот грубый, жестокий солдат, который только что ушел, имел настолько сердца, чтобы чувствовать мою низость, и нашел слова, чтобы проклясть меня. Что же в таком случае сказала бы она, если бы знала всю правду? Какой образ принял бы я тогда в ее глазах? Как она будет вспоминать обо мне в течение всей своей жизни?

Если бы знала, говорю я. Ну, а теперь? Что она думала в этот момент, когда молча, погруженная в раздумье, стояла около каменной скамьи, отвернув от меня свое лицо? Вспоминала ли слова лейтенанта, подгоняя к ним факты прошедшего, присоединяя то или другое обстоятельство? Не начинала ли она видеть меня в настоящем свете? Эта мысль мучила меня. Я не мог оставаться в неизвестности. Я подошел к ней и тронул ее за рукав.

— Мадемуазель, — сказал я голосом, который звучал хрипло и неестественно в моих собственных ушах. — Вы верите этому?

Она вздрогнула и повернулась ко мне.

— Простите, — пролепетала она, проводя рукою по лбу. — Я забыла, что вы здесь. Верю ли я… Чему?

— Тому, что этот человек сказал про меня, — пояснил я.

— Он? — воскликнула она и затем странно посмотрела на меня. — Верю ли я этому, сударь? Слушайте, — порывисто продолжала она. — Идемте со мною, и я вам покажу, верю ли я.

Говоря это, она повернулась и вошла в дом через полуоткрытую дверь гостиной. В комнате было темно, но она смело взяла меня за руку и повела по коридору, пока мы не достигли ярко освещенного зала, где в очаге весело пылал огонь. Все следы недавнего пребывания солдат исчезли. Но комната была пуста.

Она подвела меня к очагу и здесь, превратившись из туманной фигуры, которую представляла в темном саду, в живую, красивую женщину, с красными, как кумач, губами, с блестящими глазами, с ярким румянцем на щеках и сильно вздымавшейся грудью, сказала мне дрожащим голосом:

— Верю ли я этому? Я вам скажу! Мой брат скрывается в хижине за стогом сена, в четверти мили расстояния от деревни по Ошской дороге. Теперь вы знаете то, что неизвестно никому, за исключением меня и мадам. В ваших руках находится его жизнь и моя честь, и теперь вы знаете также, г-н де Беро, верю ли я этой сказке.

— Боже мой! — воскликнул я, и не будучи больше в состоянии вымолвить ни слова, молча глядел на нее, пока ужас, светившийся в моих глазах, не сообщился и ей. Она задрожала и отступила от меня.

— Что такое? Что такое? — прошептала она, ломая себе руки.

Румянец покинул ее щеки, и она пугливо оглянулась кругом.

— Здесь никого нет?

Я весь дрожал, как в лихорадочном припадке.

— Нет, мадемуазель, здесь никого нет, — ответил я и поник головою на грудь, изображая ситуацию отчаяния.

Будь у нее хоть капля подозрения, хоть капля недоверия, мой вид должен был открыть ей глаза. Но ее ум и душа были так благородны, что, однажды раскаявшись в дурных мыслях, она уже была совершенно недоступна сомнению. Верю, она доверилась человеку безусловно.

— Вы не здоровы? — спросила она вдруг. — Вас беспокоит ваша старая рана? Я угадала, сударь?

— Да, — мадемуазель, вы угадали, — чуть слышно ответил я.

— Я позову Клона, — вскричала она. — Ах, бедный Клон!.. Его уж нет… Но здесь Луи. Я позову его, и он даст вам что-нибудь.

Прежде чем я успел остановить ее, она вышла из комнаты, а я в изнеможении прислонился к столу. Тайна, для раскрытия которой я зашел так далеко, была, наконец, моя. Я мог теперь отворить дверь, выйти среди ночи из дома и воспользоваться своим знанием. И все-таки я чувствовал себя несчастнейшим из смертных. Пот выступил у меня на лбу; мой взор растерянно блуждал по комнате. Я повернулся к выходу, одержимый безумною мыслью бежать, — бежать от нее, бежать из этого дома, бежать от всего. Я даже сделал шаг к двери, как вдруг послышался стук. На этот стук отозвались все фибры моего тела, я вздрогнул и остановился. Несколько секунд я неподвижно стоял посреди комнаты и глядел на дверь, словно предо мною явилось привидение. Затем, довольный помехою, довольный тем, что я могу чем-нибудь облегчить напряженное состояние моих чувств, я подошел к двери и распахнул ее.

На пороге, озаренный ярким светом очага, падавшим из-за меня, стоял один из моих слуг, которых я привез с собою из Парижа. Он тяжело дышал, очевидно, после быстрого бега. Увидев, он схватил меня за рукав.

— Ах, сударь! — воскликнул он. — Скорее! Идите скорее, не теряйте ни минуты, и вы еще можете их предупредить! Они нашли его! Солдаты нашли его!

— Нашли его? — повторил я. — Г. де Кошфоре?

— Нет, но они знают место, где он прячется. Они случайно узнали. Лейтенант собирает своих людей, а я тем временем побежал сюда. Если мы поспешим, можем прийти раньше их.

— Но где это? — спросил я.

— Я не мог расслышать, — прямо ответил он. — Надо следить за ними и в последний момент вмещаться. Это единственный способ.

Пара пистолетов, которые я отнял у кудлатого парня, лежали на полке, недалеко от дверей. Не медля более, я схватил их, нахлобучил на голову шляпу, и через мгновение мы уже бежали по саду. У калитки я оглянулся и увидел яркую полосу света, изливавшегося из двери, которую мы оставили открытой; мне показалось, что на этом освещенном пространстве промелькнула темная фигура. Это еще подкрепило мое решение: я должен быть первым, должен предупредить лейтенанта, должен сам захватить беглеца. II, думая об этом, я только ускорял свой бег.

В несколько секунд мы пересекли луг и очутились в лесу. Но тут вместо того, чтобы держаться обычной дороги, я смело свернул на узенькую тропинку, по которой водил нас Клон. Мои чувства, казалось, получили сверхъестественную остроту. Не сбиваясь с пути, инстинктивно избегая пней и ям, я бежал по этой тропинке, следуя всем ее изгибам и поворотам, пока мы не достигли задней стены гостиницы. Тут мы услышали ропот сдержанных голосов, тихие, но резкие слова команды, бряцание оружия и сквозь вереницу домов увидели неясное мерцание фонарей и факелов.

Я схватил своего слугу за руку, и мы присели на землю, прислушиваясь. Расслышав то, что мне было нужно, я спросил его на ухо:

— Где твой товарищ?

— Он с ними, — был ответ.

— В таком случае идем, — сказал я, поднимаясь с места. — Больше мне ничего не нужно. Идем!

Но он схватил меня за руку и удержал.

— Вы не знаете дороги, — сказал он. — Успокойтесь, сударь, успокойтесь. Не надо спешить. Они ведь только выступают. Будем лучше следовать за ними и вмешаемся, когда придет время. Пусть они покажут нам путь.

— Дуралей! — сказал я, отстраняя его руку. Я сам знаю, где он. Я знаю, куда они идут. Идем и сорвем плод, прежде чем они доберутся до него.

Его ответом было восклицание удивления. В этот момент огни заколыхались. Лейтенант подал команду к выступлению. Луна еще не взошла, небо было серо и облачно; двинуться с того места, где мы стояли, значило окунуться в океан мрака. Но мы и так потеряли много времени напрасно, и я не медлил более. Приказав своему товарищу следовать за мною и не отставать, я перепрыгнул через низкую изгородь, которая была перед нами, и затем, поминутно спотыкаясь в темноте на неровной почве и иногда даже падая, я добрался до маленькой канавы с отвесными стенами. Смело перепрыгнув и через нее, я, задыхаясь и изнемогая, добежал наконец, до дороги, опередив шагов на пятьдесят лейтенанта и его солдат.

У них было только два фонаря, и мы были за пределами их света, между тем как топот многих ног заглушал производимый нами шум. Таким образом мы не рисковали быть открытыми и, что было мочи, пустились бежать по дороге. К счастью, они больше заботились о тишине, чем о поспешности, и через минуту расстояние, разделявшее нас, удвоилось, а через две — их фонари казались лишь неясными искорками, мерцавшими в темноте. До нас даже не доносился топот их ног. Тогда я стал оглядываться по сторонам и подвигаться вперед более медленно, чтобы не пропустить стога сена.

С одной стороны дороги почва круто поднималась вверх, образуя холм, с другой — спускалась к реке. Ни тут, ни там не было деревьев: иначе наши затруднения были бы гораздо серьезнее. Таким образом, я очень скоро без труда различил стог сена, вздымавшийся в виде черной громады на более светлом фоне холма.

Мое сердце сильно забилось, но теперь не время было думать. Приказав человеку следовать за мною и быть наготове на всякий случай, я с пистолетом в руке ощупью отыскал дорогу к задней стороне стога, думая найти здесь шалаш и в нем де Кошфоре. Но там ничего не оказалось, и благодаря тому, что мы отдалились от дороги, сделалось так темно, что я впервые понял всю трудность задуманного мною дела. Шалаш за стогом сена! Но как далеко? Как далеко от стога? Над нами высился темный, бесконечный, неясный холм. Взбираться на этот холм в поисках за крошечным шалашом, быть может, так хорошо скрытым, что и при свете дня его трудно заметить, было столь же отчаянным предприятием, как и отыскать иголку в стоге сена. А пока я стоял, обвеваемый холодным ночным ветром и полный сомнений и отчаяния, на дороге послышался топот ног, — солдаты подходили ближе.

— Г. капитан! — прошептал сзади мой человек, удивленный моей неподвижностью. — Куда же мы пойдем? Нам надо спешить, иначе они настигнут нас.

Я силился что-нибудь придумать, сообразить, где должен находиться шалаш, но минута была слишком критическая, и никакая плодотворная мысль не приходила мне в голову. Наконец, я сказал наудачу:

— Наверх! Идем наверх!

Он не медлил, и мы пустились бежать в гору, потея всеми порами кожи от чрезмерных усилий и слыша, как приближается отряд, маршировавший внизу по дороге. Несомненно, они точно знали, куда идти. Пройдя шагов пятьдесят или около того, мы принуждены были остановиться, и, оглянувшись, я увидел их фонари, мерцавшие в темноте, подобно светлякам; я слышал даже бряцание шпаг. Я приходил к заключению, что шалаш находится внизу, и что мы отдаляемся от него. Но теперь поздно было возвращаться назад — они были уже у стога — и, охваченный отчаянием, я снова обернулся к холму. Пройдя шагов десять, я споткнулся и упал. Поднявшись на ноги, я снова пустился вперед, но тотчас снова споткнулся. Тут только я понял, что иду по ровной земле. И что это такое передо мной? Вода или какой-то мираж?

Ни то, ни другое. Я схватил своего спутника за руку, как только он поравнялся со мною, и остановил его. Перед нами была впадина и там виднелся свет, который вырывался из какого-то отверстия и дрожал в ночной мгле, точно бледный фонарь ночного гнома. Он сам был виден, но не освещал кругом ничего; это была просто искорка света на дне черной котловины. Тем не менее я сразу воспрянул при виде его: я понял, что наткнулся именно на то, чего искал.

При обыкновенных обстоятельствах я тщательно обдумывал бы следующий шаг и осторожно приступил к его выполнению. Но здесь некогда было думать; не было времени откладывать. Я спустился по крутому склону холма и, как только стал ногою на дно ямы, подскочил к двери маленького шалаша, откуда проникал наружу свет. Второпях моя нога подвернулась на камне и я упал на колени на пороге хижины. Благодаря этому падению, я очутился лицом к лицу с человеком, который лежал в шалаше, на куче папоротника. Он был погружен в чтение. Испуганный произведенным шумом, он бросил книгу и протянул руку к оружию. Но я успел предупредить его и навел на него дуло своего пистолета. Из той позы, в которой я застиг его, ему было трудно встать с места. С громким восклицанием досады он опустил руку. Огонек, сверкавший в его глазах, уступил место вялой улыбке, и он пожал плечами.

— Пусть будет так! — сказал он с удивительным самообладанием. — Поймали, наконец! Ну, что же, мне уже надоела эта история.

— Вы мой пленник, г-н де Кошфоре, — ответил я. — Пошевелите рукой, и я вас убью. Но у вас есть еще выбор.

— В самом деле? — спросил он, поднимая брови.

— Да. Мне предписано доставить вас в Париж живым или мертвым. Дайте мне слово, что вы не сделаете попытки к бегству, и вы отправитесь туда свободным и как подобает дворянину. Откажетесь, — я вас обезоружу, свяжу и отправлю, как пленника.

— Сколько вас? — коротко спросил он.

Он продолжал лежать на локте, покрытый своим плащом, и маленький томик Маро лежал недалеко от него на полу. Но его пронзительные черные глаза, которые еще резче выделялись на бледном и худощавом лице, испытующе смотрели через мое плечо, на ночной мрак, окружавший его хижину.

— Достаточно, чтобы силою принудить вас к повиновению, — внушительно ответил я. — Но это еще не все. Тридцать драгунов в настоящее время взбираются на холм с целью захватить вас, и они уж не сделают вам подобного предложения. Сдайтесь мне, прежде чем подоспеют, и я сделаю все возможное, чтобы предоставить вам облегчение. Промедлите, и вы попадете к ним в руки. У вас нет выхода.

— А вы удовольствуетесь моим словом? — медленно спросил он.

— Я оставлю при вас ваши пистолеты, г-н де Кошфоре.

— Но я должен, по крайней мере, знать, что вы не один.

— Я не один.

— В таком случае даю вам слово, — сказал он со вздохом. — И, ради Бога, достаньте мне немного пищи и постель. Мне уже надоел этот свиной хлев. Боже мой! Уже две недели, как я не знаю простынь!

— Вы можете сегодня ночевать в вашем доме, если вам угодно, — торопливо продолжал я. — Но они уже подходят. Будьте добры ждать меня здесь, а я пойду им навстречу.

Я вышел из хижины как раз в ту минуту, когда лейтенант, окружив своими людьми котловину, спрыгнул вниз в сопровождении двух сержантов, чтобы арестовать беглеца. Вокруг открытой двери царила непроглядная тьма. Лейтенант не заметил моего человека, притаившегося в уголке под тенью шалаша, и увидев меня на освещенном четырехугольнике двери, принял меня за Кошфоре. В один миг он поднес пистолет к моему носу и с торжеством закричал:

— Арестую вас!

При этих словах один из сержантов поднял фонарь и поднес к моему лицу.

— Что это за глупые шутки? — сердито закричал я в ответ.

У лейтенанта раскрылся рот и на мгновение он точно окаменел от удивления. Не более часа тому назад он оставил меня в замке. Оттуда он явился сюда без всякого промедления, и вдруг находит меня здесь. У него вырвалось громкое проклятие, его лицо потемнело, усы задрожали от ярости.

— Что это такое? Что такое? — закричал он. — Где этот человек?

— Какой человек? — спросил я.

— Кошфоре! — заревел он, не будучи в состоянии сдержать своей ярости. — Не лгите мне. Он здесь, и я возьму его!

— Вы опоздали, — ответил я, внимательно следя за его движениями. — Г-н де Кошфоре здесь, но он сдался уже мне и должен считаться моим пленником.

— Вашим пленником?

— Да! Я арестовал его в силу предписания, данного мне кардиналом. И в силу того же я никому не отдам его.

— Никому не отдадите его?

— Никому!

Несколько секунд он с искаженным лицом смотрел на меня. Это было настоящее олицетворение ненависти и бессильной злобы. Но затем я увидел, как его лицо озарилось под влиянием новой мысли.

— Эта чертовская хитрость, — заревел он, как сумасшедший, размахивая своим пистолетом. — Это обман и надувательство. Черт возьми! У вас нет никакого предписания! Я теперь понимаю! Я теперь все понимаю! Вы явились сюда, чтобы надуть нас. Вы принадлежите к их шайке, и это ваша последняя попытка спасти его.

— Это еще что за глупости? — презрительно сказал я.

— Вовсе не глупости, — ответил он убежденным тоном. — Вы обманули нас, вы одурачили нас; но теперь я понимаю. Час тому назад я изобличил вас перед этою надутою мадам в замке и еще дивился тому, что она не придала никакой веры моим словам. Я дивился тому, что она ничего не хотела прочесть на вашем лице, хотя вы стояли перед нею с видом уличенного мошенника! Но теперь я все постиг. Она знает вас. Она участвует в заговоре вместе с вами, и я, думая открыть ей глаза, сам попался впросак. Но теперь уж на моей улице праздник. Вы очень смело и очень искусно сыграли роль, — продолжал он с мрачным огоньком в глазах, — и я поздравляю вас. Но теперь уж дудки, сударь! Довольно вы нас морочили вашими разглагольствованиями о монсиньоре, о его предписаниях и тому подобное. Теперь я не позволю над собою издеваться. Вы говорите, что арестовали его? Хорошо! В таком случае я арестую и вас с ним заодно.

— Вы с ума спятили? — сказал я, одинаково изумленный этою неожиданною точкой зрения и его убежденным тоном. — Да вы с ума сошли, лейтенант.

— Я сошел было, — засмеялся он, — но теперь уже выздоровел. Я был сумасшедший, когда поверил вам, будто вы хотите хитростью выманить у женщин их тайну, между тем как все время вы действительно защищали их, заступались за них, помогали им. Вот в чем было мое сумасшествие. Теперь оно кончилось, и я должен просить у вас извинения. Я считал вас коварнейшей змеей и предателем, каких только создавала природа, но теперь я вижу, что вы умнее, нежели я думал, и вдобавок отличаетесь благородством. Простите меня!

Один из солдат, стоявших вокруг, засмеялся. Я посмотрел на лейтенанта таким взором, что если бы глазами можно было убить человека, он был бы мертв.

— Боже мой! — ответил я (я был так разъярен, что едва мог говорить), — вы хотите этим сказать, что я самозванец, что у меня нет предписания кардинала?

— Да, я утверждаю это, — спокойно сказал он.

— И что я принадлежу к мятежной партии?

— Совершенно верно, — тем же тоном ответил он. — Впрочем, — продолжал он со смехом, — я утверждаю также, что вы честнейший человек противной партии, г-н де Беро! А вы хотите меня уверить, что вы негодяй нашей партии. Убедительность во всяком случае на моей стороне, и я намерен подкрепить свое мнение арестовать вас.

Снова грубый смех огласил ущелье. Сержант, державший фонарь, улыбнулся, а один из драгунов крикнул:

— Нашла коса на камень!

Это вызвало новый взрыв смеха, между тем как я стоял безмолвно, обезоруженный наглостью и упорством этого человека.

— Дуралей!.. — вскричал я, наконец, но в эту минуту Кошфоре, который тем временем вышел из шалаша и стал рядом со мною, прервал меня:

— Извините меня, — весело сказал он, обращаясь к лейтенанту и указывая на меня пальцем, — но я нахожусь в недоумении. Как фамилия этого господина? Де Беро или де Барт?

— Я де Беро, — резко сказал, я не дожидаясь ответа лейтенанта.

— Из Парижа?

— Да, сударь, из Парижа.

— Вы, значит, не тот господин, который почтил мой скромный дом своим пребыванием.

— Нет, нет, именно он, — ответил лейтенант, ухмыляясь.

— Но я думал… мне сказали, что то был г. де Барт.

— Я также и де Барт, — нетерпеливо ответил я. — Что ж из этого, сударь? Это фамилия моей матери. Я принял ее, когда явился сюда.

— Для того, чтобы… арестовать меня, если смею спросить?

— Да, — мрачно ответил я. — Для того, чтобы арестовать вас. Что же из этого?

— Ничего, — медленно ответил он, глядя на меня так пристально, что я не мог выдержать его взора — по только знай я это раньше, г. де Беро, я еще подумал бы, сдаться ли вам.

Лейтенант засмеялся. Мои щеки вспыхнули, но я сделал вид, что мне это нипочем, и снова повернулся к лейтенанту. — Ну, сударь, — сказал я, — довольны вы теперь?

— Вовсе нет, — ответил он. — Откуда я знаю, что вы не репетировали этой сцены двадцать раз, прежде чем разыграть ее передо мною? Что мне остается, это — скомандовать: шагом марш, назад по квартирам.

Я вынужден был сыграть на последнюю карту, хотя мне и очень не хотелось этого.

— Ну, нет еще, — сказал я. — У меня есть предписание.

— Покажите его! — недоверчиво сказал он.

— Неужели вы думаете, что я стану носить его с собой? — с презрением ответил я. — Неужели вы думаете, что, явившись сюда один, а не во главе пятидесяти драгунов, я стану носить в своем кармане бумагу с печатью кардинала для того, чтобы всякий лакей мог отнять ее у меня? Но я все-таки покажу вам ее. Где мой человек?

Едва я произнес эти слова, как мой слуга всунул мне в руки бумагу. Я медленно развернул ее, бросил на нее взгляд и среди удивленного молчания подал ее лейтенанту. На мгновение он не мог прийти в себя от изумления. Затем, все еще не доверяя мне, он велел сержанту подать фонарь и при свете его начал читать документ.

— Тьфу! — воскликнул он, дочитав до конца. — Я вижу!

И он стал читать вслух:

«Сим уполномочиваю Жиля де Беро разыскать, задержать, арестовать и отдать в руки начальника Бастилии Генриха де Кошфоре, для каковой цели ему, де Беро, предоставляется совершать все действия и принимать все меры, какие окажутся необходимыми.

Кардинал Ришелье».

Когда он кончил, прочитав подпись с особенным ударением, кто-то тихо произнес: «Да здравствует король!» и на мгновение воцарилось молчание. Сержант опустил фонарь.

— Теперь вы довольны? — хриплым голосом спросил я, оглядываясь вокруг.

Лейтенант слегка поклонился.

— Совершенно, — ответил он. — Я должен попросить у вас вновь извинения, сударь. Я нахожу, что мои первоначальные впечатления были справедливы. Сержант, отдай этому господину его документ.

И, грубо повернувшись ко мне спиной, он швырнул бумагу сержанту, который ухмыляясь подал ее мне.

Я знал, что этот шут гороховый не станет драться, притом же он был среди своих солдат, и мне ничего не оставалось, как проглотить оскорбление. Я спрятал бумагу за пазуху, стараясь принять равнодушный вид, а лейтенант тем временем резким голосом отдал команду.

Драгуны, стоявшие на краю откоса, начали строить ряды, а те, что спрыгнули вниз, стали взбираться наверх.

Когда группа солдат позади лейтенанта поредела, я увидел среди нее белое платье, и тотчас с неожиданностью, которая подействовала на меня хуже пощечины, мадемуазель приблизилась ко мне. Ее голова была повязана шалью, так что мне сначала не было видно ее лица. В этот миг я забыл о присутствии ее брата, стоявшего рядом со мною, — я забыл все на свете и, больше по привычке и инстинктивно, нежели по сознательному побуждению, сделал шаг навстречу ей, хотя язык мой прилип к гортани и я весь дрожал.

Но она поспешно отступила от меня, с видом такой ненависти, такого непреодолимого отвращения, что я тотчас остановился, как вкопанный, словно получив от нее удар.

— Не смейте прикасаться ко мне! — прошипела она, и не так эти слова, как ее вид, с которым она подобрала свои юбки, заставив меня отступить на самый дальний конец котловины. Стиснув зубы, я остановился здесь, между тем как мадемуазель, рыдая без слез, повисла на шее брата.