на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



11. Информационная блокада.

К сожалению, моя пусть объяснимая, но очень серьезная оплошность, а в результате — потеря «Русской мысли» и как одной из опор «Гласности» и как возможности публиковаться мне самому, совпали с началом практически безусловной информационной блокады, которая длилась пятнадцать лет до прекращения работы фонда «Гласность» в 2004 году, а по отношению ко мне самому лишь в последний год слегка ослабевает. Это был уже отработанный на Сахарове в последний год его жизни прием российских спецслужб.

Сперва внезапно совершенно прекратились ежедневные звонки из радио «Свобода». Точнее, звонки продолжались, радио практически использовало «Гласность», как свой корреспондентский пункт, но именно ко мне никто уже не обращался. Через пару лет случайно встретив Митю Волчека уже после прекращения издания журнала, когда почти все его сотрудники стали просто штатными (а не на гонорарах, как раньше) сотрудниками радио «Свобода», я вдруг услышал от него странный вопрос:

— А почему парижская редакция «Свободы» иногда берет у вас интервью? Ведь есть приказ по радиостанции, чтобы ваше имя не упоминалось.

Я пожал плечами, сказал, что это их дело, но не стал расспрашивать, что это за приказ. Но недавно, через двадцать с лишним лет, я написал Мите и напомнил об этом разговоре. Политичный Волчек, по-прежнему, работающий на «Свободе», теперь уже в Праге, тут же ответил, что помнит нечто подобное и ему кажется, что это были личные страсти Матусевича, вероятно, недовольного моими дружескими отношениями с кем-нибудь из его «врагов» в Париже. Учитывая эмигрантские страсти, это вполне правдоподобное объяснение. Но, во-первых, без очень серьезного давления Матусевичу не дали бы издать такой приказ в Вашингтоне. Чтобы «закрыть» меня тогда нужны были гораздо более веские основания и немалые усилия (но сотрудников КГБ на радио «Свобода» всегда было достаточно). А, главное, это поразительным образом совпало с полным и внезапным забвением обо мне и «Гласности» в советской печати. Внезапно прекратились не только ругательные статьи, но даже просто упоминания в ряду других людей и общественных организаций. «Гласность еще продолжала выходить, появился по инициативе Заславского официально зарегестрированный и очень активно работающий фонд, «Профсоюз Независимых журналистов» и еще более важное его объединение с профсоюзом шахтеров, летчиков и авиадиспетчеров, я сам проводил немало пресс-конференций, выступал в СССР и за рубежом, но ни одного упоминания обо всем этом (кроме отважного Павла Лобкова, который объединил в «Пятом колесе» «Гласность» в замечательную компанию с академиком Аверинцевым, режиссером и актером Александром Кайдановским и Ларой Богораз). Информационная блокада была настолько жесткой и в общем-то результативной, что весной девяносто второго года случайно (или не случайно) встреченный мной — один из тех евреев, которые тогда активно привлекались КГБ, как агенты влияния на Западе и для коммерческих операций, многозначительно посмотрев на меня сказал:

— Сегодня вы практически забытый человек, — и добавил как приманку — но это можно изменить.

Приманки мне не были привлекательны, странно было лишь то, что всего лишь за год до этого, не устно, а в газете «Куранты», новый зам директора КГБ еще СССР Евгений Савостьянов объявил без моего согласия, что именно я буду председателем комитета по контролю за КГБ. Впрочем, после того, как я не подумал туда придти, никаких упоминаний больше не было и, кажется, даже из тех, кто был в дни путча в Белом доме я был единственным, кому не повесили медали.

Любопытно, что та же блокада сохранялась и после путча. Если о первых конференциях «КГБ: вчера, сегодня, завтра» еще бывали хотя бы мелкие с трудом пробиваемые Леонидом Иоффе или двусмысленные (как передача Алексея Пиманова) сообщения, то вскоре и упоминания прекратились. Еще в начале двухтысячных годов даже в американском варианте «Московского комсомольца» Павел Гусев запрещал печатать со мной интервью. Он соблюдал какие-то правила, предложенные ему властью, механизма этих правил я не знал, но результаты были очень ощутимы.

Особенно замечательной была пресс-конференция летом 1995 года. До этого был проведен Круглый стол, где крупнейшие русские юристы (Сергей Алексеев, Игорь Блищенко, Александр Ларин и другие) и предтавители общественности (Елена Боннэр, Алексей Симонов, Наум Ним, я — как председатель оргкомитета) приняли решение о необходимости проведения Международного общественного трибунала над инициаторами преступлений в Чечне. Сообщение об этом как-то проскользнуло, прошло по телевизионным каналам, но после этого, дня через три, была устроена специальная пресс-конференция.

Мы говорили о том, что впервые в истории России создается Международный трибунал по расследованию преступных решений лидеров России: президента — Ельцина, премьер-министра Черномырдина, министра обороны Грачева и ряда других лиц, приведшие к гибели десятков тысяч ни в чем неповинных мирных граждан. Что членами трибунала являются не только два русских министра (иностранных дел СССР Борис Панкин, и ушедший в знак протеста против начала войны и присутствующий на пресс-конференции министр юстиции России Юрий Калмыков), премьер-министр Польши Ян Ольшевский, заместитель секретаря госдепартамента США Пол Гобл, председатель Комитета по правам человека Европарламента Кен Коатс и его заместитель лорд Никлос Беттел, знаменитый Нобелевский лауреат Эли Визель и другие. Что устав и регламент работы трибунала разработали лучшие русские юристы в том числе и из Института государства и права.

Пресс-конференция, действительно, вызвала огромный интерес, длилась часа три, срывая все последующие, были телекамеры всех каналов, а журналисты стояли в дверях, поскольку протиснуться в зал было невозможно. Но из этих сорока человек, километров истраченной видеопленки, об этой сенсации на первый взгляд проходимой — о Чечне тогда писали и говорили еще очень много, и все же только Игорь Ротарь сумел вытребовать в «Известиях» пять строчек. А в дальнейшем о многочисленных опросах свидетелей и предварительных заседаниях, проходивших в Москве, Хасавюрте, Праге и Стокгольме, где в числе свидетелей были множество журналистов (а кроме них, два советника президента России) в русской печати больше не было ни строчки. Как действовал этот механизм блокады, я не знаю, конечно, он не был чисто коммерческим, — почти все, что делал фонд «Гласность», вызывало громадный интерес и было очень актуальным, но тем не менее в условиях якобы отмененной цензуры лишь раз в два-три года пробивался где-нибудь, после очень больших и рискованных для журналистов усилий какой-нибудь совсем незначительный сюжет. И все же апофеоз в отношениях самой «свободной» российской печати и «Гласности» был в конце того же девяносто пятого года.

Все детали отвратительной провокации ФСБ, в которой принимал личное участие директор ФСБ Ковалев, а целью ее было убить меня, но был убит министр юстиции Юрий Калмыков, я опишу, когда дойду до этого года, а пока упомяну то, что касалось средств массовой информации, да к тому же еще, как казалось, самых лучших.

В начале этой провокации нам, точнее официально члену Трибунала Юрию Калмыкову заместителем секретаря Совета Безопасности России Митюковым были переданы «для вашего трибунала» копии совершенно ничтожных, но с грифом «совершенно секретно» материалов о Чечне за подписью директора ФСБ Ковалева.

Я сразу понял, что получив эти документы, вскоре буду убит (как и почему я описываю ниже). Не из стремления к сенсации, а пытаясь обеспечить свою безопасность, пришел к редактору «Новой газеты» Муратову с этой фантастической новостью. Передавая, да еще открыто, с телефонным звонком и курьером со Старой площади на Ильинку, где располагался Калмыков, эти документы, руководство Совета Безопасности и директор ФСБ, без санкции которого это не могло произойти, де-факто признавали Международный трибунал над президентом России, премьер-министром и ими самими, как виновниками чудовищной войны. У меня с собой были эти документы и записка Калмыкова о том, как и кем они ему переданы. Как мне казалось, Муратов понял, как фантастичны и как опасны, пока не обнародованы, эти документы, сказал, что снимет что-то в ближайшем номере и их напечатает. Но не в ближайшем, ни в каком другом публикации не было. Муратов мне объяснил, что у них идут другие материалы о Чечне и им это не очень интересно.

Тогда я позвонил кому-то знакомому на НТВ, рассказал, отправил по факсу материалы. После трех дней обсуждения мне ответили, что они этого не дадут. То же мне сказали и на «Свободе». Я не знаю, какие усилия предпринял Ковалев, чтобы блокировать эту фантастическую, невиданную ни для НТВ, ни для «Новой газеты», ни даже для «Свободы» убийственную и для него и для Рыбкина публикацию — может быть ему это было и легко, но безусловно лгут те, кто утверждает, что в России в 90-е годы была свобода печати. В результате, действительно, я не был убит, но Юрий Калмыков внезапно и скоропостижно скончался от сердечного приступа.

Уверен, что эта блокада создавалась спецслужбами России (как, впрочем, были уверены и все журналисты, среди которых были и те, кто может быть не все понимали, но высоко ценили работу «Гласности» и пытались хоть что-то «пробить»), а по своему масштабу, количеству вовлеченных в эту блокаду лиц и длительности она далеко превзошла первый и казалось бы осуществлявшийся во всемирном масштабе разгром «Гласности» в 1988 году. Естественно, и меня лично даже в самом большом списке, скажем, диссидентов или правозащитников, все равно в ругательном или хвалебном, никогда никто больше не упоминал. Меня не было ни сейчас, ни в прошлом.

Меня сперва это даже радовало, поскольку я спокойно выношу разнообразные клеветнические о себе измышления, но с трудом терплю хвалебные оценки, физически не могу слышать свой голос в эфире (он мне кажется отвратительным и я ни разу не слушал ни одной своей радиопередачи) и уж тем более не могу видеть своей физиономии на экране[5].

Тем не менее информационная блокада в России, конечно, плохо сказывалась на результативности работы фонда «Гласность». И все же я никогда ничего не сделал для ее прорыва — и, вероятно, это моя ошибка — что-то сделать можно было. Тот же Саша Мнацаканян, уйдя от отвращения к «свободной» русской прессе с работы в «Известиях», года два или три работал в «Гласности». Но я ни разу не поручил ему постараться поместить хоть какой-то материал о нашей работе (зачастую — сенсационный). Лишь изредка мы проводили пресс-конференции, на которые приходило все меньше журналистов — что тратить время, если все равно ничто не пройдет. Правда, от большой биографической статьи о себе на всю последнюю полосу «Московских новостей», которую мне предложил Егор Яковлев я отказался сам. Но это было еще году в восемьдесят восьмом, еще до блокады.


10.  Прослушка, перлюстрация. | Гласность и свобода | 12.  Выступление в Петербурге о приходе к власти КГБ и путч.