Глава 6

И хотя в ее тоне неприятно звучала нотка удивления, и эта фраза подразумевала, что приехала Анна безусловной уродиной, – ей ничего не оставалось, кроме как согласиться. Она и в самом деле похорошела – вероятно, сказалась и размеренная жизнь, и правильная диета, и здоровое питание.

Но, скорее всего, дело было в другом.

Каждое утро Анна просыпалась счастливой. Раньше счастье приходило к ней извне, становилось реакцией на вполне реальные события.

Теперь оно зарождалось в груди – теплое, пушистое, щекотное. Ни из-за чего. Просто счастье быть, дышать воздухом, смотреть по сторонам, чувствовать себя молодой, сильной, здоровой. Самая примитивная пища дарила невероятные вкусовые ощущения. Даже короткий сон освежал. Общение с Музой радовало. Книги, которые Анна читала, были пронзительно понятны и прекрасны. Музыка трогала до глубины души. Словно рассеялась какая-то пелена, душный паутинный кокон, обволакивавший ее долгие годы. Почему она не могла видеть раньше, насколько хорош зимний рассвет? Какие синие тени ложатся на снег вечером? Ведь даже вкус воды стал более насыщенным. Железистый, прозрачный, ласкающий.

Кошмары больше не мучили ее, хотя в старом доме по ночам вечно что-то шуршало, по коридорам бродили и хлопали дверями сквозняки, а в каминной трубе жил настоящий голос, который вздыхал и жаловался. Даже проснувшись ночью от этой потусторонней суеты, Анна не пугалась. Накрывалась одеялом с головой и засыпала.

Почему она стала такой счастливой, что произошло? Потому что чувствовала себя нужной и важной для кого-то? Потому что в кои-то веки могла быть самой собой, не уставала и не боялась за свое будущее?

Или из-за Милана?

Его пристальное, спокойное внимание грело ее, как солнечный свет. И Муза все чаще смотрела на них, словно охватывая взглядом, снисходительно, ласково, насмешливо.

Катился к концу февраль, когда старушка вдруг забеспокоилась и однажды сказала:

бойщику. И ко мне будут подбегать поздороваться молоденькие профуры, которые снялись в одном-единственном малобюджетном сериале, и то благодаря половой неразборчивости режиссера. И сами неразборчивые режиссеры тоже станут подходить, чтобы сфотографироваться со мной. С легендой отечественного кинематографа! Почесать свое эго. А на самом деле – просто выделиться на моем фоне собственной молодостью. Вспомнить, что у них еще все впереди. Ничего у них нет впереди, кроме сисек. И те силиконовые…

В первый раз Анна слышала от Музы такие горькие и злые слова. А она продолжала:

ов, куски документальных съемок. Его знакомые вспоминают сентиментальную чепуху. Поднимают малоизвестные, щекотливые факты. Если у тебя ребенок в тюрьме, муж в бегах, а сама ты побывала в сумасшедшем доме – знай, это не останется незамеченным. Все белье перетрясут на радость всеядной публике. И комментирует на заднем плане это позорище такой глубокий мужской голос. Проникновенно, но не без смакования. Я все думала – когда они успевают снять? Ведь надо найти в архивах материалы, взять интервью у кучи людей, озвучить, смонтировать… И однажды вдруг поняла. У них есть заготовки. Для всех, кто более или менее знаменит, к тому же стар или болен. А когда час икс приходит – они просто добавляют немного свежатинки, сообщают, где, когда и как именно настигла тебя безносая. Представляешь, где-то уже есть эта передача! И есть люди, которые ее снимали. Быть может, мои знакомые. Быть может, я встречу их, выйдя в свет. И они станут виться надо мной, как вороны над падалью.

Муза смолкла, и воцарилась тяжелая тишина.

бы на ночь в клуб, плясала там всю ночь напролет.

Она говорила совершенно искренне. Ей не нравились те клубы, в которых приходилось бывать. Музыка грохотала на пределе возможного, было очень накурено, и коктейли все имели один вкус – спирта и синтетического сиропа.

Муза закинула голову и захохотала своим превосходным хриплым басом.

У Анны ком встал в горле.

овольных уродов!

Милан привезет, Милан увезет. Ты – Золушка, я – фея-крестная. Все устроим в лучшем виде!

Анне льстил энтузиазм подопечной.

Этот последний аргумент решил дело. Анна не знала больше, как отказываться.

Да ей не очень-то и хотелось.

Муза очень оживилась. Она забыла про свои болезни, таблетки. Анне казалось, ее подопечная вот-вот поднимется с кресла и начнет порхать по дому.

Муза распотрошила шкафы, и ее комната стала походить на клумбу. Платья невероятных фасонов и материй расцвели на креслах, на столе, на кровати. Искушение переливалось тафтой, свистело шелком, ластилось бархатом. Анне было велено выбирать, и она выбрала три: изумрудно-зеленое, переливчатое, с корсетом и пышной юбкой; бледно-бежевое, телесного оттенка, в котором она казалась бы почти обнаженной, не будь платье густо расшито блестками; черно-белое, подчеркнуто чопорное впереди, но сзади вырезанное едва не до поясничной ложбинки. Анна отчего-то думала, что Муза одобрит третье, но та только покривила губы:

е, не постигаю, что за привычка у современных девиц одеваться по вечерам исключительно в черное. Аня, это же убого, это стиль для тех, у кого нет вкуса!

Впрочем, зеленое и бежевое платья Муза тоже отвергла и заметила:

Тут Анна не сдержалась, вспыхнула и напомнила Музе, что эти платья из ее собственного гардероба.

Анна хотела обидеться, но Муза предупредила ее.

И она сама выбрала для Анны – совсем простое, темно-синее.

сапфиры… или опалы.

Платья – искушение? Чушь, какая чушь. Вот он, истинный соблазн. Шкатулки были одна другой затейливее – из малахита, из мелких перламутровых раковин, из темного благоуханного дерева, а самая красивая – из серебра, и изнутри обтянута розовым шелком, словно спальня для Барби. И какие невероятные вещи доставала Муза, руки ее чуть подрагивали, украшения испускали снопы искр, тихо звенели ожерелья. Длинные жемчужные нити навевали на Анну скуку. Но ведь было время, когда жемчужины эти дремали на морском дне, скрытые створками раковин, над которыми проносились в толще воды огромные рыбы, неведомые и причудливые твари, – стоило о том подумать, чтобы влюбиться в жемчуг навсегда.

Бриллианты оставили Анну совершенно равнодушной – она не нашла в них красоты и сочла даже, что поддельные гораздо красивее, искристее. Впрочем, у нее хватило соображения не делиться с Музой своим наблюдением.

сем некрасивые.

Но Анна не видела никакой игры – до тех пор, пока Муза не повернула коробку к свету. В сером, мутном, молочном тумане вспыхнули синие и алые огни. Далекие и близкие, манящие и недостижимые. Это казалось настоящим волшебством.

продал генеральше Баскаковой чудесные опалы, три дюжины, недавно с Цейлона привезли. А нынче с утра соцприслужница ее прибежала, умоляет забрать камни назад. Застрелился, мол, генерал Баскаков. С вечера здоров и весел был, ни на что не жаловался, в баньке попарился, бутылочку коньячку осадил и закусил перепелками. А с утра пораньше, дурного слова не говоря, достал из сейфа свое именное оружие да и проветрил себе мозги. Взял назад камушки, объясняет ювелир, что тут поделаешь, а теперь и сам боюсь их у себя держать. Продаю, говорит, себе в убыток. Я и купила.

еня за спиной любовь крутил.

тями. Но в конце концов…

Тонкие пальцы Музы сжались на запястье Анны. Колючие кольца впились ей в кожу.

озволить только старые девы и библиотекарши. Это их шик. А мы с тобой остановимся на сапфирах. Вот, скажем, на этих…

Длинные серьги с переливчато-синими камнями, оттенком – как павлиний хвост, как крыло тропической бабочки Морфо, как небо вечером после погожего летнего дня.

ног, в зеркале. Ей нравится свой новый облик, но она не понимает восхищения Музы. Ведь платье и серьги ничего не изменили на самом деле – просто она стала немного заметнее. То синтетическое платьице с наивными пайетками, которое было на Анне в новогоднюю ночь, красило ее не меньше.

А может, даже и больше. То платье она купила себе сама. И оно принадлежало ей. В нем она чувствовала себя более уверенно. Чувствовала себя в безопасности.

А все эти чудесные вещи придется снять и вернуть.

Но ради удовольствия своей подопечной Анна ничего такого не сказала и сделала вид, что в восторге от платья. Притворилась, будто ей нравится до дрожи держать в руках драгоценные камни. С нежностью прикасалась к кружевному белью. Почти влюбленно смотрела на белоснежную шубку. Вдыхала аромат духов, которыми ее обрызгала Муза, – холодный, чистый, снежный запах.

Но не ощущала ни влюбленности, ни вожделения.

Впрочем, ее чувства переменились, когда Анна увидела на пороге Милана. Тот явно не собирался заглядывать в светелку Музы. Быть может, только проходил мимо, да так и застыл. Анне льстило его внимание, нравилось ошеломленное выражение лица. Милан прикусил губу, что делал, как она успела раньше заметить, в минуту смятения, и это крошечное движение вдруг отозвалось теплой волной у нее в груди.

Да что же такое?

В конце концов Анна согласилась на эту авантюру. Согласилась только потому, что представила себе, как она едет в машине с Миланом. Как снежный, чистый аромат ее духов наполняет салон автомобиля. Как Милан наклоняется к ней, чтобы сказать что-то – что? – но не говорит, а прижимается лбом к ее плечу. Как соприкасаются их лица. Как он находит ее холодные, дрожащие губы своими горячими губами. Быть может, она почувствует в его объятиях хоть что-то… Что сделает ее живой.

Но все происходит гораздо быстрее, чем она ожидала. Анна устала. Оказывается, все эти дамские штучки, которых ей так не хватало в прошлой жизни: примерки, прически, маникюры – оказывается, они действительно могут утомлять. Муза тоже устала. Угомонилась гораздо раньше, чем в обычные дни. Впрочем, музыка все так же играет. Вариации Гольдберга. Пожалуй, Анне будет не хватать этого, когда она отсюда уедет. Но никто не мешает ей купить несколько дисков с классикой и гонять их все ночи напролет на своем маленьком музыкальном центре. Она знает, где можно их найти. В большом торговом центре, где Анна покупала себе пуховичок, есть небольшой закуток. За прилавком стоит лысый продавец, обращающийся с покупателями с таким галантным презрением, словно он владеет какой-то тайной магией. Над его блестящей, как хрустальный гадательный шар, головой тихо покачиваются «ловушки для снов», позванивают «ветерки», колышутся свитки с иероглифами. На полках причудливые вещицы – те же хрустальные шары, ароматические палочки, магические талисманы. Таращатся бронзовые жабы с монетками во рту, сыто улыбаются костяные божки. Около них висят бусы и четки из желтого камня, малоценность которого насмешливо подчеркивается стоящими рядом пепельницами – из него же. Там же есть стеклянная витрина с дисками: звуки природы, буддистские мантры, суфийские зикры и немного классики. Едко, вкрадчиво пахнет благовониями. Магией…

Анна думала о ней, проваливаясь в сон. Она не верила в магию, не верила в сверхъестественное. В ее жизни вера в высший разум занимала ровно столько места, сколько в родительском доме занимал импровизированный иконостас. Тумбочка под кружевной салфеткой, на ней старинная икона Николы Чудотворца, потемневшая до того, что видна только поднятая для благословения рука и страшные белки глаз. И рядом икона новая, глянцевая, ярко отпечатанная, – Иисус Христос среди беленьких овечек на зеленом лугу. За иконами спрятаны тонкие свечки, гибкие от тепла, и потрепанная книжица с молитвами на каждый день. Мать иногда пытается читать их, с большим трудом продираясь через трудности церковнославянского шрифта, зажигает свечу, астматически вздыхает. Мать иногда говорит о грехе, о царстве Божьем, о милости Господа, но как могут быть связаны царство и подтаявшие свечи? Милость и склянка с крещенской водой? Анна никогда не могла связать для себя эти вещи и понятия. Ей проще поверить было в то, что полые звенящие трубочки отпугивают злых духов, что бронзовая жаба с монеткой во рту приносит в дом богатство, а гороскоп в воскресной газете может помочь избежать неприятностей – неважно, что ты забываешь его, едва успев дочитать до конца.

Но должна же существовать на свете настоящая магия? Истинные молитвы, слова которых пробирают до костей, которые шепчут со слезами в темноте? Неподдельные обряды, дающие надежду и внушающие трепет, вершащиеся в глубокой тайне?

В дверь постучали, и Анна тут же поняла – кто это, потому что некому было, кроме Милана, подняться по рассохшимся ступеням на второй этаж и постучать в ее дверь. И она встала и побежала босиком по ледяному полу, и открыла – сразу, весело и бестрепетно, навстречу тому неизвестному и известному, что томило ее уже несколько дней, от чего ее улыбка дрожала, кожа делалась как шелк, а колени – как вода.

Все вышло очень просто и хорошо. Сначала Милан пытался придумать благовидный предлог для своего несвоевременного визита – что-то ему там показалось, послышалось, – а она просто стояла и смотрела на него, ожидая, когда он поймет ненужность этого, когда ему надоест наконец оправдываться. И едва Милан замолчал, Анна прошептала:

Милан кивнул, придя на секунду как бы в легкое замешательство, а потом двинулся за Анной и наклонился к ней, уже лежащей, дрожащей, уже почти желающей, чтобы он ушел. Его губы были настойчивыми и сухими, руки – горячими. Что происходит, подумала Анна, неужели нас обоих сжигает этот внутренний пожар? Не обошлось без мелких катастроф. Из-под подушки выкатилось вдруг щекастое яблоко, которое Анна припасла себе на ночь перекусить, за ним последовали массажная щетка для волос, детектив в яркой обложке и маникюрные ножницы. От шума, сотворенного низвержением всего этого скарба, Анна замерла, но томившая ее жажда была слишком велика, ее не утолил бы и океан – океан, зашумевший в крови, подхвативший тело, проникший в сердце, понесший Анну куда-то на горячей багряной волне…

Повинуясь неумолимому приливному ритму, кровать, стоящая слишком близко к стене, бьется об эту самую стену спинкой, но любовникам уже не до посторонних звуков, они поглощены друг другом. Объятия становятся лихорадочными, поцелуи проникают под раскаленную кожу. В зеркале Анна успевает разглядеть нечто настолько невероятное, что ее рассудок отказывается воспринимать увиденное. Кто-то вскрикивает низким голосом…

Сквозь кожу проникает в нее жар летнего полдня. Она лежит ничком в густой траве на опушке леса. В волосах запутался ломкий стебель подмаренника, который тут растет повсюду, его медовым ароматом полнится воздух, разбавленный также острым запахом лесной клубники, в этом году ее уродилось много. Травинки покалывают голые ноги и шею. Ей хочется пить, но шевелиться лень, и она просит Марка принести воды. Ему тоже лень, но он поднимается и идет к брошенному поодаль рюкзаку, достает запотевшую бутылку, недавно наполненную в лесном роднике, и начинает пить из горлышка. Глаза Марка смеются, он дразнит ее и забавляется игрой, а игра для них – все. Анна преодолевает истому, одним движением вскакивает на ноги и кидается к нему. Марк поднимает руку с бутылкой, он высоченный, ей не достать. Анна хохочет, подпрыгивает, виснет на локте Марка, дергает его за волосы – и вдруг видит близко-близко его потемневшие глаза.

С ее телом тоже происходят удивительные вещи – оно совершенно теряет вес и растворяется в раскаленном воздухе миллиардом сияющих частиц, золотой невесомой пыльцой.

И наступает тишина.

Анна засыпает и не слышит, как уходит Милан. Она понимает только, что он ушел, потому что чувствует, как острый жар его тела сменяется мягким теплом от укрывшего ее одеяла. И немедленно вслед за этим наступает утро, вот-вот зазвонит колокольчик Музы. Анна вскакивает, колени у нее подгибаются. Она кое-как одевается, не рискуя заглянуть в зеркало, в котором вчера мельком увидела свое отражение. Ей немного страшно спускаться, потому что если зеркало многое видело, то Муза немало слышала – любовники ухитрились произвести шум, который вряд ли можно толковать двусмысленно. Недаром подопечная не торопится ее будить. Что, если вместо поездки на бал в обществе принца Анну ждет позорное увольнение? Ишь, скажет Муза, шашни в моем доме крутить вздумала. Впрочем, это, похоже, не в ее репертуаре.

Муза встречает компаньонку лукавой и нежной улыбкой, и Анна выдыхает. Старушка, значит, действительно все слышала, но не сердится, более того – как бы даже одобряет. За завтраком просит:

зился с прошлого раза. Неужели Муза прикладывается к ликеру потихоньку? Но спрашивать об этом, пожалуй, не стоит. Не та сейчас ситуация.

ости, не так ли?

И Муза хихикает.

Приходится налить.

Смакуя жгучий и пряный напиток, разрумянившаяся Муза продолжает балагурить:

в его входят дикие лесные орехи, а какие еще декокты, настойки и вытяжки – бог весть. Его, видите ли, придумал монах-бенедиктинец, которого так и звали – Франжелико. Ликер прославился как незаменимое средство при любовной холодности у женщин, половой слабости у мужчин и бесплодии у тех и других. Монастырь наживался на том, что пробуждал чувственные страсти в пастве, не правда ли, какая ирония! Потом рецепт был утерян и найден лишь три столетия спустя. Но вам-то, конечно, он без надобности.

Анна делает вид, словно не понимает, на что намекает подопечная, – она догадывается, что все происходящее доставляет Музе особенное удовольствие, та как рыба в воде была в атмосфере любовных интрижек, тайных страстей – пусть они и не могли больше иметь к ней отношения. То спаржа, то теперь вот ликер… У Анны даже закрадывается мысль, не этого ли хотела добиться старая проказница, когда искала себе сиделку? Но нет, нет, вряд ли.

Милана не видно, но это Анну не беспокоит – она знает, что, чем бы он ни был занят, вечером он повезет ее на бал. И вечер наступает очень быстро, быстрее, чем всегда, потому что встала она очень поздно, а день оказался битком набит превосходными занятиями вроде неспешного принятия ванны, укладки волос и небольшого тренинга по натягиванию чулок. Чулки Анна раньше никогда не носила, но Муза доходчиво объяснила, что колготки следовало оставить в детском саду. Попутно подопечная давала ей последние инструкции – кому и что говорить, как себя держать, как улыбаться и что употребить внутрь на фуршете. Советы, что и говорить, бесценные, но Анна с удовольствием бы ими пренебрегла. Больше всего на свете ей хотелось нарядиться, приукраситься до полного лоска и просто покататься с Миланом по ночному городу. Пусть бы прошлое отпустило ее, новые чувства вытеснили болезненные воспоминания. Пусть бы тихо играла музыка, а в приоткрытое окно дышала не наступившая еще, но обещанная уже весна.

Но это все состоится, не так ли? Они будут ехать туда, будут ехать обратно. Ну а что произойдет в промежутке, неважно, она как-нибудь справится. Вряд ли это более сложно, чем ассистировать при резекции тонкого кишечника.