Глава 21. Первый суд

Двор Мосгорсуда утопает в зелени. Утреннее солнце делает ее изумрудной, беззаботной, едва ли не радостной. И это сбивает с толку всякого, кто попадает с шумной и угрюмой улицы в огороженный двор: разве ж эта озорная бронзовая Фемида может быть несправедливой? Она же – сама весна, сама правда! Люди, сбившиеся в стайки вокруг Фемиды, улыбаются. Курят. Передают друг другу какие-то давно обещанные свертки, вещи, рукописи. Как будто здесь не суд, а обыкновенное место встречи. Люди говорят нормальным тоном странные, противоестественные для людей, пришедших в суд, вещи: “В Мосгорсуде хорошо”, – например. Или: “Здесь чудесная столовая, давайте после суда пообедаем и поболтаем”.

“Как-то здесь по-человечески”, – произносит Чулпан. И это тоже звучит довольно дико.

Мы миновали металлоискатели, прошли паспортный контроль и стоим в коридоре, ожидая, когда начнется очередное заседание по мере пресечения Кириллу Серебренникову, Алексею Малобродскому, Юрию Итину и Софье Апфельбаум. Серебренников, заметно похудевший, в черном. У него в руках бутылочка овощного сока – кто-то передал. Апфельбаум в красивом цветастом платье по фигуре. С ней родители, мама и папа. Пожилые, интеллигентные. Неловко чувствуют себя под взглядами всех этих малознакомых людей, пришедших в суд поддержать их дочь. Малобродский, на днях выпущенный из СИЗО под подписку о невыезде, тоже в зале суда, вместе со всеми. Раньше он участвовал в заседаниях по видеосвязи. На деревянной скамейке Мосгорсуда Алексей Малобродский неожиданно маленький, осунувшийся, уставший. “Знаете, мне казалось, когда я окажусь дома, это придаст мне сил, – говорит он полушепотом. – А дома, наоборот, всё вдруг навалилось. Сижу часами, смотрю в одну точку и ничего не могу с собой поделать: мысли разбегаются, забыл, как пользоваться айфоном. Какое удивительное существо человек: всего одиннадцать месяцев тюрьмы – и ты совершенно забываешь, какая она, жизнь на воле”.

В зал заседаний пропускают по спискам: родственники, адвокаты, близкие друзья. Оказываемся с Чулпан у окна. Входит судья. Все ее рассматривают, пытаясь угадать: что за человек, что у нее за пределами этой комнаты с распахнутыми в зелень окнами? Варит ли она детям кашу по утрам? Сердится ли на них за двойки? Бывает ли в кино? Любит ли сыр?

За год хождений в суд никто не может смириться с мыслью, что всё это на самом деле неважно: судья, как и другие судьи до нее, с отсутствующим видом выслушает речи адвокатов о том, что следствие закончено и, значит, незачем держать обвиняемых под арестом, следователь скажет, что держать – надо, а прокурор поддержит. Где-то мелькнет: в этом деле уже 258 томов, которые теперь все эти люди должны прочесть. Вдруг, вопреки запрету судебных приставов (эти правила мы теперь тоже хорошо знаем), Чулпан шепнет мне на ухо: “Я помню этот зал! Меня здесь судили!” Делаю круглые глаза. В ответ – пишет на экране айфона: ФЕДЕРАЦИЯ.

Судьба щедра на потрясающие рифмы: в этом зале Мосгорсуда семь лет назад Чулпан Хаматова выступала ответчиком. И проиграла. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

Все началось не с суда. А со стечения обстоятельств: в конце ноября 2010 года я стояла в пробке на Кремлевской набережной и уперлась взглядом в огромный плакат во всю стену тогда еще существовавшей гостиницы “Россия”. С плаката мне улыбалась итальянская актриса Софи Лорен. Она улыбалась, а под ней было написано, что она примет участие в благотворительном концерте в пользу фонда, который помогает детям с онкологическими заболеваниями. И я подпрыгнула от радости: “Наши!” Чуть ниже было приписано, что фонд вдобавок помогает детям с офтальмологическими заболеваниями. Это меня немножко удивило, потому что я о какой-то специфической направленности в онкологии, офтальмологической, от наших врачей не слышала никогда. Но радоваться я не перестала: “Как здорово, – думала я, – что есть в нашей стране люди, которые в состоянии пригласить Софи Лорен. Это круто. Нам надо знакомиться с ними, сотрудничать, меняться детьми, в общем – дружить…” Я успела придумать целый план большой совместной работы на несколько лет вперед, пока набирала телефон журналистки и верного друга фонда Кати Шерговой, которую попросила помочь узнать, как связаться с организаторами концерта. Но Катя выясняет, выясняет, а ничего не выясняется. Мы расширяем круг поисков – результатов никаких. Подключаем знакомых журналистов, всех, кого можем, – безрезультатно. Нам это кажется довольно странным, потому что фонд же благотворительный, как так может быть, чтобы никакой информации не было? И мы начинаем копать с утроенной силой. И это не пустое любопытство и не зависть. Это вопрос профессиональной чести, переросшей в профессиональное недоумение: ведь с самого первого дня существования “Подари жизнь” мы бьемся за прозрачность, приучая людей к мысли, что благотворительность – это когда фонд может отчитаться за каждую собранную копейку, показать, куда он ее потратил и что из этого вышло! Но про “Федерацию” в этом смысле как раз ничего не понятно. Я начинаю бить тревогу, понимая, что мы все, благотворительные организации, варимся в одном котле и репутация одних – это репутация других. И тут вдруг меня вызывают к себе на разговор наши врачи. И говорят: перестаньте копать, не надо ни до чего докапываться; оставьте этот фонд “Федерация” в покое. Дело в том, что в тот момент у нас заканчивается строительство клиники, которая потом станет центром Димы Рогачёва. Клиника еще не построена, но вокруг уже есть масса людей, которые мечтают отобрать ее у наших врачей, присвоить, сделать своею, а значит, свести на нет все усилия нескольких последних лет. “Пожалуйста, посидите тихо, не лезьте вы в эту «Федерацию». Там один из учредителей – друг Путина”, – говорят мне наши врачи. И мы прекращаем расследование. И молчим. И в этом изумленном молчании наблюдаем по телевизору первый, московский, концерт фонда “Федерация”, где действительно выступает Софи Лорен. И второй, питерский, концерт, где на сцену Ледового дворца выходит не только Софи Лорен, но еще и Микки Рурк, и Моника Белуччи, и Шэрон Стоун – чуть ли не половина Голливуда, но главное – Владимир Путин, исполняющий под собственный аккомпанемент “С чего начинается Родина” и Blueberry Hill. Я смотрю эту видеозапись, открыв рот. И уговариваю себя: “Ну и ладно, ничего страшного, в конце концов – это же привлечение внимания к теме благотворительности”. Запись заканчивается. Я пожимаю плечами и забываю эту историю.

Но спустя, наверное, месяц появляется письмо мамы одной онкобольной девочки из Питера. Обращаясь, в том числе, и в наш в фонд, она пишет, что в больницу действительно приходили разные звезды, которые участвовали в концерте фонда “Федерация”. К ее дочке приходила конкретно Шэрон Стоун, которая с девочкой разговаривала, улыбалась ей, держала за руку, а под конец сняла с шеи кулон и подарила со словами, что фонд ей обязательно поможет. Но прошел месяц, другой, а помощи никакой. Кроме того, как пишет мама, теперь прежние спонсоры не хотят помогать ее дочери, ведь фонд “Федерация” уже собирал на нее деньги. Но в фонде “Федерация” никто на мамины письма и звонки не отвечает. И тогда эта отчаявшаяся женщина решилась обнародовать свою историю. “Кроме ребенка, – пишет она, – в моей жизни ничего нет, мне терять нечего, я ничего не боюсь и говорю правду”.

Это письмо провоцирует интерес ко всей этой истории вообще и к фонду “Федерация” в частности со стороны прессы, по крайней мере, той ее части, которая еще не разучилась задавать вопросы. Журналисты тиражируют мамино письмо, инициируют свои собственные расследования. Но мы – мы молчим, потому что врачи попросили нас дать им возможность спокойно достроить и открыть клинику. ЧУЛПАН ХАМАТОВА

ГОРДЕЕВА: Становится известно: этой самой “Федерацией”, которая называется хитро – “Инновационный благотворительный фонд «Федерация»”, руководит довольно одиозный человек: его зовут Владимир Киселёв. Он был продюсером группы “Земляне”, потом работал гендиректором ФГУП “Кремль” – предприятия, которое проводило культурные и развлекательные мероприятия на территории Кремля, Красной площади и других президентских площадках, позднее “организовывал” – но так, что их пришлось отменить, – концерты Эрика Клэптона и Мадонны. И вот вершина его карьеры – фонд “Федерация”, который был зарегистрирован буквально за пару недель до первого концерта. Кроме того, в прессу попадают уже более-менее внятные подтверждения того, что этот самый Владимир Киселёв на короткой ноге с самим Владимиром Путиным. Но как вышло, что в суде оказываешься ты?

ХАМАТОВА: Мы держимся изо всех сил и ничего не комментируем. Но мне звонит журналист, корреспондент “Коммерсанта” Олег Кашин, с которым я лично не знакома, но которого, разумеется, знаю, потому что год назад на него было совершено нападение, и всем миром мы за него ужасно переживали. И вот звонит Кашин и спрашивает, как я к ситуации вокруг фонда “Федерация” отношусь. Я помню, что мы своими расследованиями можем навредить клинике, и потому очень аккуратно отвечаю: ну, вот хотелось бы, конечно, узнать, что это за фонд такой, но официальной достоверной информации мы не нашли, а по слухам, у них в попечительском совете есть люди – сейчас будет главная для суда фраза – с сомнительной репутацией. Всё. Это всё, что я сказала. Олег Кашин, суперпрофессионал, делает хорошую заметку. Но в ней опущено всякое по слухам, сопровождаемое оговорками и междометиями, а совершенно конкретно сказано:

ГОРДЕЕВА: Но ты называешь не конкретного Киселёва человеком с сомнительной репутацией, ты же говоришь о неких “людях”. Как ты оказалась в суде с Киселёвым?

ХАМАТОВА: Сразу после выхода этой заметки я начинаю получать письма с угрозами. Самое первое – письмо, написанное на компьютере, с компьютерной же подписью: Киселёв. Это же письмо было послано Галине Борисовне Волчек в театр “Современник” и нам в фонд. Текст гласил, что я возомнила себя такой матерью Терезой, символом благотворительности, и теперь на эту поляну никого не пускаю. Это была главная ко мне претензия. А следом милая приписка: если я еще буду вякать, меня вместе со всей моей семьей закатают в асфальт. Я обратилась к адвокатам. Они разводят руками: “А мы ничего сделать не можем. Да, написано «Киселёв», но ни подписи, никаких доказательств, что это именно Киселёв писал, нет”.

Тогда я звоню в фонд “Подари жизнь” и говорю: “Надо что-то делать, потому что я совершенно не хочу быть закатанной в асфальт, это первое, второе – я не говорила так, как это изложено в статье. Пусть Олег Кашин, – предлагаю я, – всё-таки восстановит эту пленку и точно изложит мои слова. Я материал, помещенный газетой «Коммерсантъ», не визировала”. Но у нас в “Подари жизнь” тогда еще нет полноценной пресс-службы, и все решения принимаются на ходу – и это тоже бусины компромиссов, – и мы вместе решаем, что газета “Коммерсантъ” весьма влиятельна и в будущем может очень помочь нам в сборе денег; фонд не может портить отношения с этим важнейшим органом печати. Короче говоря, Чулпан могут, в принципе, закатать под асфальт, но с газетой “Коммерсантъ” мы ссориться не станем и Кашина обижать не будем.

ГОРДЕЕВА: А запись?

ХАМАТОВА: У Кашина не нашлось этой записи. Он ничего не помнит. И, как оказалось, опровержение писать не собирается. Тем временем на меня сыпались письма Киселёва – точно как из камина в начале “Гарри Поттера” – одно другого круче. Он писал: “Ты обираешь бедных…”

ГОРДЕЕВА: А он на “ты”, да?

ХАМАТОВА: На “ты”, только на “ты”: ты обираешь бедных, воруешь у бедных; неужели ты думаешь, что важны вот эти вот деньги, которые ты собираешь? Нет, кулон, снятый с сердца и подаренный девочке Шерон Стоун, намного важнее тех денег, которые она не получила; тебе до этого понимания еще расти и расти… Ну и так далее. В разгар этой эпистолярной драмы мы получаем повестки в суд: газета “Коммерсантъ” и лично я.

ГОРДЕЕВА: В чем суть обвинения?

ХАМАТОВА: Это иск о защите чести и достоинства Владимира Киселёва и фонда “Федерация”, причиной для которого послужила та самая моя цитата из “Коммерсанта”. И я понимаю, что делать нечего, надо идти в суд. Но надеюсь, что Кашин в суд тоже придет и нас поддержит. Сначала нас судят в каком-то районном суде. Сумма иска – миллион рублей, а потом они снижают ее до одного рубля. Такой пиар-ход. Проходит несколько судебных заседаний, апелляция. И, наконец, самое главное заседание – в Мосгорсуде. Вот там, где мы сегодня слушали про то, как Кирилл украл у Минкульта все деньги, но при этом создал центр современного искусства “Платформа”, где каждый день игрались новые спектакли, где била жизнь, куда рвалась молодежь… Триста сорок всего спектаклей, он сказал, да?

ГОРДЕЕВА: Да. Триста сорок мероприятий за почти три года существования “Платформы”.

ХАМАТОВА: У меня на сегодняшнем слушании было ощущение дежавю. Ведь когда меня судили, Кирилл одним из первых примчался меня поддерживать.

ГОРДЕЕВА: Куда? Сюда – в суд?

ХАМАТОВА: Да. Сейчас я сообразила, что именно сюда. Вот в эту самую комнату, где теперь судят его. Семь лет прошло.

ГОРДЕЕВА: Зачем Серебренников приезжал к тебе в суд?

ХАМАТОВА: Видишь ли, я тогда подумала, что суд может стать поводом для масштабного заявления от имени всех нас, звезд, которые участвуют в благотворительности: отдают свои имена, жертвуют временем, душевными силами. Мы должны заявить, что даже один фонд, который скрывает о себе информацию, может бросить тень на нашу общую репутацию. И это превратилось в настоящую акцию за прозрачную благотворительность. Правда, она утонула в песке, если ты помнишь.

ГОРДЕЕВА: Нет, я не помню, увы. Я не была в суде, потому что снимала тогда в Афганистане фильм для НТВ. А кто был, кроме Серебренникова, и почему всё утонуло в песке?

ХАМАТОВА: Суд был назначен на половину девятого утра. Мосгорсуд – это далеко не центр Москвы, однако приехали все, кого я позвала: Наташа Водянова, Костя Хабенский – с ночного поезда, с чемоданом, Женя Миронов, Евгения Симонова, Артур Смольянинов, Дина Корзун и Кирилл Серебренников. Все эти люди собрались у заднего входа в Мосгорсуд, вокруг – куча СМИ, телекамеры, журналисты… Но представь, журналисты ничего не поняли! Не поняли, что звезды собрались не для того чтобы помочь мне выиграть суд, а для того чтобы заявить, как нам важно, чтобы благотворительность была прозрачной, чтобы доверие людей, которое мы с таким трудом заслужили, не было обмануто.

ГОРДЕЕВА: С журналистами кто-то заранее говорил?

ХАМАТОВА: В том-то и дело, что заранее – нет. Но прямо перед судом мы дали огромное количество интервью. Я была уверена, что профессия журналиста подразумевает умение слышать собеседника без пресс-релиза… После суда мы ехали в такси с Хабенским на репетицию к Володе Юровскому. В машине работало радио, мы слушали и с каждой минутой все больше темнели лицом. Он темнел, а я и вовсе чернела, потому что в новостях об истинном смысле акции ничего не сказали: выходило, что селебрити от нечего делать просто пришли в суд. Ни слова про то, что все эти селебрити вовлечены в благотворительность по самые уши, что для них это – личная история. Корреспондент бубнил: “Друзья поддержали коллегу, актрису Чулпан Хаматову…” Друзья, да? Конечно, это мои друзья. Но это – не тот формат отношений, когда я могу, например, сказать Наташе Водяновой: “Ну-ка метнись ко мне на суд”. Я бесконечно ее уважаю, но всегда соблюдаю дистанцию. То же самое с Хабенским.

Словом, это было наше провальное, абсолютно провальное действие, надо признать. Мы, я, фонд, в этом виноваты больше других. В тот день суд радостно зацепился за какую-то запятую, не там поставленную, и отложил совещание. А потом спонтанно назначили новое судебное заседание на какой-то день, когда никто ни в какой суд физически не мог прийти, даже я. Судьи быстренько провели совещание и оштрафовали меня и газету “Коммерсантъ” на один рубль. И везде написали: “Хаматова проиграла суд”.

Мне некого винить. Это стало отличным уроком на будущее: если ты предпринимаешь акцию и такую тяжелую артиллерию подтягиваешь, то нужно продумывать все тонкости, а не надеяться, что все журналисты по факту болеют за фонд “Подари жизнь” и за меня лично.

ГОРДЕЕВА: Кашин приезжал в день этой акции в суд?

ХАМАТОВА: Нет, Кашин не приехал в суд ни разу, хотя мы его звали.

Письма эти от компьютерного Киселёва все сыпались, внутри горчило после проигранного суда. Но наша невозмутимая Катя Чистякова сказала: “Будем жить и действовать дальше, исходя из этих вводных. Будем думать над тем, как организовать полноценную пиар-службу в фонде. Наши задачи прежние: от нас ждут помощи”. Катя как-то всегда умеет привести в чувство своим спокойствием и уверенностью в том, что надо, не отвлекаясь на тычки и затрещины, продолжать помогать. И мы продолжили жить дальше.

“Мама и папа, я ушел добровольцем на фронт. Пока я зачислен в парашютный десант, но надеюсь, что перейду в авиационную школу. Я вас очень прошу, если будет возможность, сохраните только мой костюм и сапоги. Ждите с победой. Славка”, – написал аккуратным почерком дедушка Кати Чистяковой Вячеслав Алексеевич в июне 41-го года. “Почитать дедовы письма, – как-то флегматично заметила она, – так всё, в общем, на войне терпимо: обмундирование хорошее, стоят морозы (это зимой 41-го–42-го). А потом письма из госпиталя, что медсестры внимательные, рана заживает хорошо (и ничего, что несколько операций, ампутация, расходящиеся швы – хорошо!)”. Другой Катин дедушка, Константин Фёдорович, до войны служил артистом во МХАТе. И оттуда, из МХАТа, прямиком отправился на фронт, где всю войну, а в конце особенно тщательно, вел записи, касающиеся не столько военных хроник, сколько человеческих характеров, культурных особенностей, психологических метаморфоз. Этот дед писал неразборчиво. Его записки Катя несколько лет расшифровывала то ночами, пытаясь хотя бы ненадолго отключиться от “фондовских” дел, то в отпуске, в перерывах между изучением мирового опыта обезболивания, юридических аспектов хранения медицинских наркотиков и тому подобного. Константин Фёдорович Чистяков писал, а Катя перепечатывала:

“Слово «ценность» на войне понималась инако. Что солдат имел? То, что на нем надето, да про запас (на смену) в мешке. Вся его собственность с табаком и «катюшей» или какой-либо оригинальной зажигалкой немецкого происхождения весила не более 12–15 кг. И из ценностей, не предусмотренных уставом личных вещей, солдат имел разве опять ту же зажигалку, трубку или самодельный мундштук. И чем красивее и цветистее были выполнены работы по их украшению, тем ценнее была вещь. Самая дорогая, самая неизменно ценная вещь – часы. Вот и всё. Это считалось собственностью. Остальные (вещи) цены не имели. Прекрасное кресло времен Екатерины Второй могло оказаться на земляном полу в землянке. А позднее, за неисправностью, в печке. Настольные часы времен Петра Первого тикали на столе в блиндаже, пока длилась устойчивая оборона. И легко забывались, когда, прорвав оборону, уходили вперед. Нещадно валили великолепные вековые деревья заповедников (не топор, так снаряд), накладывая их накатами на блиндажи и сжигая в печушках. В старинных часовенках и на папертях церквей, костелов и кирх устраивали конюшни, ибо некуда было убрать от непогоды и обстрела лошадей. Разрозненные книги Вольтера, Толстого, Гёте, Золя, Библия томами летели в печь, ибо можно замерзнуть. Гобелены снимались со стен и служили перегородками или… досками для столов. В стужу, при отсутствии дров, в печи пилили яблони и грушевые деревья. Огромные стекла витрин вдребезги разлетались, когда нужно было затащить орудие в помещение”.

И, кажется, так могла бы написать и Катя. В глобальных историях ее всегда волнуют частности. Может быть, потому, что Катя до полного погружения в благотворительность училась на биофаке на генетика, а может быть, потому, что пошла сразу в обоих своих дедушек: я никогда не видела ее всплескивающей руками, шумной, суетливой, нервной; мне ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с тем, чтобы Катя умела отмахнуться от какой-то человеческой частности, сославшись на загруженность чем-то более важным, существенным.

“Вы во сколько выходите гулять?” – написала мне Катя именно в тот самый день, когда я, немного одурев от собственной беспомощности с двумя младенцами, малодушно решила не выходить из дому. Потом приехала, вытащила коляску и часа два нарезала с нами круги по темному парку, рассуждая о каком-то довольно, по ее словам, близком будущем, когда дети с онкологическим диагнозом перестанут нуждаться в нашей помощи и у всех у нас непременно найдется время помогать друг другу. “И что ты тогда будешь делать?” – осторожно спросила я Катю. Само предположение, будто нечто другое, а не фонд “Подари жизнь” со всеми его подопечными, может стать смыслом Катиной жизни, казалось мне каким-то нереальным. “У меня столько отложенных дел, – спокойно ответила Катя. – Дедовы записки дорасшифровать и откорректировать, научиться готовить патэ, закатывать летом варенье не в спешке, утку готовить как следует или вязать спокойно. Или поступить в народный театр, например. Надо же как-то продолжать дедову традицию. Представляешь, приходит, скажем, Чулпан Хаматова в народный театр. А там на сцене – я. Ну а после спектакля собираемся все за круглым столом и чай с вареньем пьем. И разговариваем ни о чем”. Когда тем вечером Катя ушла, в прихожей осталась сумка с еще теплой, пожаренной Катей невероятно вкусной уткой и две банки: с черешневым компотом и клубничным вареньем.

Екатерина Чистякова, кандидат биологических наук, пришла в РДКБ в 2002 году сдавать кровь. В 2003-м стала одним из координаторов волонтерской группы “Доноры – детям”: сдавала кровь сама и искала тех, кто тоже сдаст, искала деньги на лечение и лекарства, играла с детьми и придумывала, как сделать так, чтобы их мамам было на что и где жить, пока ребенок лечится. С момента основания работала в фонде “Подари жизнь” заместителем директора, а после смерти директора фонда Галины Чаликовой возглавила “Подари жизнь”. В 2018 году Катя ушла с поста директора фонда. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА