Джулиан
Спору нет, мы с Джулианом росли в тепличных условиях. Родители наши имели деньги и положение в обществе. Они вращались в изящных кругах, дружили с теми, кто занимал видные посты в правительстве или составил себе имя в искусстве. Мы жили в особняках, где всю черную работу выполняли немолодые женщины; утренним автобусом добравшись на службу, они вооружались тряпками, швабрами и вениками и начинали поход из комнаты в комнату, помня о запрете разговаривать с нами.
Мод требовала, чтобы наша домработница Бренда по дому ходила в тапочках, а то, мол, стук каблуков мешает ей творить. В ее кабинет уборщица категорически не допускалась, а посему там всегда плавала пыль вперемешку с табачным дымом и к вечеру, когда в окна заглядывало клонившееся к закату солнце, становилось нестерпимо душно. Если Бренда запомнилась как неизменная часть моего детства, то в семье Джулиана служанки не задерживались больше года, и я не ведаю, что тому было причиной – тяжелая работа или суровость хозяев. Однако, несмотря на всю эту уже привычную роскошь, нам обоим было отказано в любви, нехватка которой навсегда впечаталась в наши жизни, точно глупая татуировка, по пьяни сделанная на заднице, и неумолимо повела нас к одиночеству и горю.
Мы учились в разных школах. Каждое утро я шагал в маленькую начальную школу в районе Ренела, а Джулиан – в такое же заведение на тихой улочке возле парка Сент-Стивенс-Грин. Мы не знали, куда нас отправят после шестого класса, но поскольку Чарльз и Макс учились в частной средней школе Бельведер (где, кстати, познакомились и подружились как нападающие регбийной команды, проигравшей Каслнок-колледжу в финале школьного кубка провинции Лейнстер 1931 года), мы предполагали, что, скорее всего, там и окажемся. Школьная система досаждала Джулиану меньше, чем мне, – по природе он был экстраверт и легче сходился с людьми.
В день нашего знакомства в вестибюле мы перекинулись парой фраз, а затем, как водится у детей, я пригласил его посмотреть мою комнату, и он охотно последовал за мной. Стоя возле моей неприбранной кровати, Джулиан оглядывал книги на полках и разбросанные по полу игрушки, и мне пришла мысль, что он – первый, не считая меня, ребенок, переступивший порог этой комнаты.
– Везет тебе, столько места. – Приподнявшись на цыпочки, Джулиан глянул на площадь под окном. – И ты здесь один?
– Да. – Мое жилье, каким вряд ли мог похвастать кто-нибудь из моих ровесников, состояло из трех помещений и больше походило на полноценную квартиру: спальня, ванная, игровая. – Чарльз занимает второй этаж, Мод – третий, а первый этаж общий.
– Хочешь сказать, твои родители спят порознь?
– А твои вместе, что ли?
– Конечно.
– А почему? У вас не хватает комнат?
– В нашем доме четыре спальни, – сказал Джулиан и, скривившись, добавил: – У меня за стенкой живет сестра.
– Это девочка, которая заорала и убежала? – спросил я.
– Она самая.
– Почему она вопила? Что ее огорчило?
– Без понятия, – пожал плечами Джулиан. – Вечно закатит истерику. Девчонки, они странные, скажи?
– У меня нет знакомых девочек, – признался я.
– А у меня полно. Женщины мне нравятся, хотя отец говорит, все они чокнутые психопатки. Ты когда-нибудь видел голые титьки?
Я изумленно вытаращился. В семь лет подобные мысли меня не посещали, а Джулиана уже тогда тянуло к противоположному полу.
– Нет, – сказал я.
– А я видел, – гордо поделился Джулиан. – Прошлым летом на пляже в Алгарве. Там все девушки ходили без лифчиков. Я так долго торчал на пляже, что весь обгорел. Ожоги второй степени! Жду не дождусь, когда перепихнусь с девицей. А ты?
Я нахмурился, услышав незнакомое слово:
– Что это значит?
– Ты че, вправду не знаешь?
– Нет, – сказал я, и Джулиан с превеликим удовольствием во всех деталях описал действо, выглядевшее не только малоприятным и негигиеничным, но даже отчасти преступным.
– А, это. – Я притворился осведомленным, боясь, что он не захочет дружить с таким недотепой. – Я думал, ты о чем-то другом. Про это я все знаю.
– У тебя есть грязный журнальчик? – спросил Джулиан.
Я помотал головой:
– Нету.
– А у меня есть. Стянул из отцовского кабинета. Сплошь голые бабы. Журнал, конечно, американский, потому что в Ирландии голые женщины все еще под запретом.
– Серьезно? – удивился я. Интересно, а как же бедняги купаются в ванне?
– Да. Церковь разрешает им раздеваться только перед мужем. А вот американки заголяются перед кем хочешь и снимаются для журналов, которые мужчины запросто покупают все равно как научное издание или каталог марок, и никто не считает их извращенцами.
– Кто такой извращенец? – спросил я.
– Кто все время думает о перепихоне.
– А-а.
– Когда вырасту, я буду извращенцем, – сообщил Джулиан.
– Я тоже, – сказал я, желая угодить. – Давай на пару станем извращенцами.
Едва слова эти слетели с моих губ, как я понял, в них что-то не то, ибо мой новый знакомец скорчил недоверчиво-презрительную мину.
– Нет, не получится, – поспешно сказал он. – Мужчина может быть извращенцем только с женщиной.
– Вон оно что, – огорчился я.
– У тебя большая штуковина? – спросил Джулиан, исследовав все вещицы на моем столе и вернув их не на свои места.
– Что у меня? – не понял я.
– Штуковина. У извращенца она должна быть большая. Давай померяемся? Спорим, моя больше?
От удивления я разинул рот, а внизу живота стало как-то щекотно – ощущение странное, но приятное.
– Давай, – согласился я.
– Ты первый.
– Почему это?
– Потому что я так сказал, вот почему.
Я помешкал, но потом, опасаясь, что он передумает и предложит другую игру, расстегнул ремень и до колен спустил брюки и трусы. Джулиан подался вперед и заинтересованно меня изучил.
– По-моему, это называется средненько, – сказал он. – Хотя, наверное, я тебе льщу.
– Мне только семь лет, – обиделся я, натягивая штаны.
– Так и мне семь, но у меня-то больше. – Джулиан спустил брюки, а у меня слегка закружилась голова. Я сознавал опасность нашей игры: если бы нас застукали, не миновать позора и неприятностей, но рискованность затеи меня будоражила. Впервые в жизни я увидел чужой пенис, определенно больше моего, да еще обрезанный, что меня заинтриговало.
– А где остальное-то? – спросил я.
– В смысле? – Без капли смущения Джулиан надел штаны и застегнулся.
– Где кончик твоей штуковины?
– Отрезали. Когда я только родился.
Меня аж передернуло:
– Зачем?
– Кто его знает. Не я первый, не я последний. Еврейский обычай.
– Ты еврей?
– Вот еще, нет. А ты?
– Нет.
– Ну ладно.
– Со мной такого не будет. – Я содрогнулся, представив, как кто-то с ножом подступает к моим причиндалам.
– Как знать. Слушай, ты бывал во Франции?
– Во Франции? – Вопрос меня удивил. – Нет, а что?
– Ничего, просто летом мы туда поедем.
– Понятно.
Я огорчился, что разговор сменил русло, поскольку охотно послушал бы еще о «перепихоне», извращенцах и прочем, но, похоже, тема эта моему собеседнику прискучила. Может, попробовать осторожно к ней вернуться?
– У тебя только одна сестра? – спросил я.
– Да. Алиса. Ей пять.
– А братья есть?
– Нет. – Джулиан помотал головой. – А у тебя?
– Я единственный ребенок. – В том возрасте мне, конечно, не приходило в голову, что у моей родной матери могли быть и другие дети. Или что мой настоящий отец настрогал целый выводок еще до либо уже после моего зачатия.
– Почему ты называешь родителей по именам? – спросил Джулиан.
– Так они захотели. Чтоб показать, что я приемыш, а не настоящий Эвери.
Джулиан засмеялся и, покачав головой, произнес словцо, рассмешившее и меня:
– Хрень.
И тут в дверь тихонько постучали. Я опасливо обернулся, точно персонаж фильма ужасов, знающий, что снаружи притаился убийца. Кроме Бренды, ко мне никто и никогда не заходил, да и та осмеливалась вторгаться, лишь когда я был в школе.
– Чего ты? – спросил Джулиан.
– Ничего.
– Ты вроде как испугался.
– Вовсе нет.
– Я сказал – вроде как.
– Просто никто никогда сюда не поднимается.
Дверная ручка медленно повернулась, и я отшагнул вглубь комнаты, а Джулиан, заразившись моей тревогой, отступил к окну. Через секунду в комнату вплыл клуб дыма, а следом, естественно, появилась Мод. Я не видел ее несколько дней и сейчас отметил темные корни ее обычно аккуратно выкрашенных волос и нездоровую худобу. Недавняя болезнь лишила ее аппетита, ела она теперь очень мало. «Во мне ничего не задерживается, – пожаловалась она в нашем последнем разговоре. – То есть ничего, кроме никотина».
– Мод… – изумился я.
– Вот ты где, Сирил. – Она удивленно посмотрела на незнакомого мальчика: – А это кто?
– Джулиан Вудбид, – уверенно представился мой новый приятель. – Мой отец – Макс Вудбид, известный адвокат.
Он протянул руку, и Мод на нее уставилась как на невидаль.
– Чего ты хочешь? – спросила она. – Денег?
– Нет, – рассмеялся Джулиан. – Отец учит, что при знакомстве воспитанные люди обмениваются рукопожатием.
– Ах вон что. – Мод разглядывала его ладонь. – Она чистая? Ты давно ходил в туалет? А руки потом вымыл?
– Чище не бывает, миссис Эвери.
Мод вздохнула и на долю секунды коснулась его руки.
– Какая мягкая, – промурлыкала она. – Хотя ничего удивительного для мальчика, не привыкшего к тяжелой работе. Сколько тебе лет, извини за вопрос?
– Семь.
Мод покачала головой:
– Нет, это Сирилу семь. Я спрашиваю, сколько тебе.
– Мне тоже семь. Мы ровесники.
– Надо же, какое совпадение, – полушепотом сказала Мод.
– По-моему, ничего странного, – подумав, ответил Джулиан. – В моем классе все однолетки. И в классе Сирила, наверное, тоже. В Дублине, вероятно, столько же семилетних, сколько людей любого другого возраста.
– Возможно. – В голосе Мод слышалось сомнение. – Позволь спросить, что ты делаешь в комнате Сирила? Он знал о твоем визите? Ты его не обижаешь, нет? С хулиганами он не водится.
– Джулиан сидел в вестибюле, – сказал я, – на стуле, который там стоит для красоты.
– Зачем? – ужаснулась Мод. – Это мамин стул.
– Я его не сломал, – сказал Джулиан.
– Моя мать – Эвелин Хартфорд, – заявила Мод, словно это нам что-нибудь говорило. – Как вам известно, она просто обожала стулья.
– Они очень полезны. – Джулиан поймал мой взгляд и подмигнул. – То есть если хочется посидеть.
– Конечно, – сухо сказала Мод. – Для того они и созданы, верно?
– Только не тот стул для красоты, – вмешался я. – Вы запретили мне садиться на него.
– Потому что ты – грязнуля. А вот Джулиан выглядит аккуратным. Утром ты принял ванну?
– Да. И вообще я принимаю ванну почти каждое утро.
– Молодец. А Сирила не заставишь помыться.
– Неправда! – оскорбился я, потому что, во-первых, тщательно следил за личной гигиеной, а во-вторых, терпеть не мог глупых оговоров.
– И все же я попрошу тебя больше не садиться на тот стул, – сказала Мод, не обратив внимания на мою реплику.
– Даю слово, миссис Эвери. – Джулиан склонился в поклоне, чем вызвал улыбку Мод – явление столь же редкое, как солнечное затмение. – Вы пишете романы, верно?
– Да. Откуда ты знаешь?
– Отец сказал. Сам он их не читал, потому что вы, говорит, пишете о женщинах.
– Так и есть.
– А почему, позвольте узнать?
– Потому что мужчины о них не пишут. Таланта, наверное, не хватает. Или ума.
– Отец Джулиана приехал повидаться с Чарльзом. – Я хотел увести разговор от стульев и книг. – Джулиан сидел внизу, и я подумал, ему будет интересно посмотреть мою комнату.
– Вот как? – Мод, похоже, удивилась моему предположению. – Тебе и впрямь интересно, Джулиан?
– Да, очень. Здесь так просторно. Даже завидно. Потолочное окно – просто чудо. Представляю, как здорово вечером лежать в кровати и смотреть на звезды!
– Когда-то здесь кто-то умер. – Мод принюхалась, как будто надеялась учуять в воздухе, уже канцерогенном от ее сигареты, остатки смерти.
– Что? – всполошился я, впервые об этом услышав. – Кто?
– Не помню. Вроде какой-то мужчина… Или женщина… В общем, человек. Это было очень давно.
– Он умер своей смертью, миссис Эвери? – спросил Джулиан.
– По-моему, нет. Если память не изменяет, его или ее убили. Убийцу, кажется, так и не поймали. О происшествии писали в газетах. – Мод взмахнула рукой, уронив пепел мне на голову. – Я плохо помню детали. Кажется, там фигурировал нож. Почему-то это слово вертится в голове.
– Поножовщина! – Джулиан восторженно потер руки.
– Ничего, если я сяду, Сирил? – Мод показала на мою кровать.
– Сделайте одолжение.
Мод уселась, расправила юбку и достала из серебряного портсигара очередную сигарету. Кожа на ее длинных тонких пальцах казалась прозрачной, сквозь нее как будто просвечивали суставы фаланг.
– Огонька не найдется? – повернулась ко мне Мод.
– Нет, конечно.
– Ну уж у тебя-то есть точно. – Она посмотрела на Джулиана и медленно провела языком по верхней губе. Будь я чуть старше, я бы сообразил, что она с ним заигрывает и он отвечает ей тем же. Сейчас это как-то смущает, поскольку он был ребенок, а ей стукнуло тридцать четыре.
– Кажется, у меня были спички. – Джулиан вывернул содержимое карманов на постельное покрывало – веревочка, йо-йо, туз пик и правда спичка – и заулыбался: – Я так и знал!
– До чего ж ты полезный малыш, – сказала Мод. – Надо, пожалуй, тебя запереть и не отпускать.
Я не смог скрыть восхищения, когда Джулиан с первого раза зажег спичку, чиркнув ею о подошву ботинка. Он поднес огонь Мод, и та, подавшись к нему и сверля его взглядом, прикурила, а затем откинулась назад, опершись на руку. Еще какое-то время она смотрела на Джулиана, а потом запрокинула голову и выпустила в потолок мощную струю белого дыма, словно возвещала об избрании нового папы.
– Я, видишь ли, работала над новым романом, – ни к селу ни к городу сказала Мод. – И вдруг услыхала шум наверху. Меня это отвлекло. Ход мыслей прервался. И я решила подняться и выяснить, в чем дело.
Я скептически вскинул бровь. Мы вовсе не шумели, и Мод, обитавшая этажом ниже, не могла нас услышать, если только не обладала невероятно чутким ухом, которому не повредил ныне побежденный рак слухового канала.
– Вам нравится писать, миссис Эвери? – спросил Джулиан.
– Разумеется, нет. Кошмарная профессия. В ней полно нарциссов, полагающих, что их жалкие фантазии интересны тем, кого они в жизни не видели.
– Но вы успешный писатель?
– Смотря что считать успехом.
– У вас много почитателей?
– Нет, избави бог. В литературной популярности есть какая-то ужасная пошлость, тебе не кажется?
– Не знаю, – сказал Джулиан. – Наверное, я мало читаю.
– Я тоже. Даже не вспомню, когда последний раз я читала роман. Все они ужасно скучные, авторы тянут кота за хвост. Кто-то верно сказал: краткость – сестра таланта. Какую последнюю книгу ты прочел?
– «Великолепная пятерка на таинственном болоте».
– Кто это написал?
– Энид Блайтон.
Мод покачала головой – мол, знать не знаю.
– Почему вы не хотите, чтобы ваши книги читали? – спросил я, хотя прежде этим не интересовался.
– По той же причине, по которой я не захожу в чужие дома и не рассказываю хозяевам, сколько раз я испражнилась после завтрака. Это никого не касается.
– Тогда зачем вы издаете свои сочинения?
– Ну так надо же что-то с ними делать, – пожала плечами Мод. – Иначе на кой ляд писать вообще?
Я нахмурился. Ответ ее показался бессмысленным, но я не хотел развивать эту тему. Лучше бы Мод ушла и не мешала моей зарождающейся дружбе с Джулианом. Может, он захочет еще разок взглянуть на мою штуковину, а потом покажет свою.
– Твой отец приехал спасать положение? – Мод взглянула на Джулиана и похлопала по матрасу рядом с собой. Джулиан понял знак и подсел к ней.
– Не знаю, – сказал он. Я был неприятно удивлен, заметив, что он пялится на ноги Мод. Все люди с ногами. Что такого особенного в этих? – А что-то нужно спасать?
– Нас преследует налоговый инспектор. – Мод говорила так, словно поверялась ближайшему другу. – Мой муж, приемный отец Сирила, не всегда в должной мере был аккуратен со своими финансами и в результате докатился до махинаций. Я-то держу собственного бухгалтера, и он следит, чтобы с налогами был порядок. К счастью, продажи мои так невелики, что я не плачу ничего. В некотором роде выгода. Получается, что бухгалтеру я отдаю больше, чем налоговику. Вас он уже проверял?
– Кто? – не понял Джулиан.
– Налоговый инспектор. Ты знаешь, как он выглядит?
Джулиан сморщился, не понимая, чего она хочет. Я же, хоть маленький, сообразил, что в финансовом отделе сотрудников много и среди них есть, наверное, и женщины.
– Может, инспекторов этих целая куча? – вмешался я. – И каждый ведет своего клиента.
– Нет. – Мод покачала головой. – Насколько я знаю, он там один. Такой, знаешь, хваткий. Суть в том, что твой отец, Джулиан, пытается отмазать моего мужа от тюрьмы, понимаешь? Нет, отсидка пошла бы ему на пользу, но тогда мне пришлось бы его навещать, хотя бы ради приличий, а я вряд ли найду в себе силы. Тюрьма мне видится весьма гадким заведением. И потом, там, кажется, нельзя курить.
– Да нет, можно, – сказал я. – По-моему сигареты – тюремные деньги.
– Чтоб откупиться от приставаний гомиков, – добавил Джулиан.
– Что ж, возможно, – согласилась Мод, ничуть не смутившись его словами. – Но Чарльзу, пожалуй, это не грозит. Лучшая пора его уже миновала.
– В тюрьме гомики не привередничают, – возразил Джулиан. – Берут что дают.
– Но они же не слепые.
– Кто такой гомик? – вклинился я.
– Мужчина, который боится женщин, – безмятежно пояснила Мод.
– По-моему, все мужчины боятся женщин, – сказал Джулиан, демонстрируя развитость не по годам.
– Верно. Ибо уступают им в уме, однако продолжают верховодить. Изменение мирового порядка их страшит.
– Чарльза посадят? – Я не питал к нему особой любви, но мысль о тюрьме удручала.
– Это зависит от отца Джулиана, – сказала Мод. – Насколько он хорош в своем деле.
– Я не знаю, чего у них там такое. Отец взял меня с собой, потому что на прошлой неделе я подпалил штору, и теперь меня не оставляют дома одного.
– А зачем подпалил-то?
– Случайно.
Ответ, похоже, Мод удовлетворил, поскольку она встала и загасила сигарету о мою прикроватную тумбочку, навеки оставив на ней выжженный след. Потом огляделась, словно даже не знала о существовании этой комнаты. А где же, по ее мнению, я жил все эти семь лет?
– Стало быть, это и есть твое убежище, Сирил, – задумчиво проговорила Мод. – А я-то все думала, где же ты прячешься. – Она показала на кровать: – А тут, значит, ты спишь.
– Да, – подтвердил я.
– Если только она не для красоты, как стул вашей матушки, – сказал Джулиан.
Мод улыбнулась и шагнула к двери:
– Постарайтесь не шуметь, мальчики. Я хочу вернуться к работе. Кажется, поезд вновь прибывает на станцию. Если повезет, напишу сотню-другую слов.
И с этим вышла, чему я был несказанно рад.
– Очень необычная женщина. – Джулиан вдруг разулся, стянул носки и принялся прыгать на моей кровати. Я отметил, какие у него ухоженные ногти на ногах. – Моя мать совсем другая.
– Она мне приемная мать, – напомнил я.
– А, ну да. А родную ты когда-нибудь видел?
– Нет.
– А вдруг Мод и есть твоя родная мать, только это скрывает?
– Нет. Какой смысл-то?
– Тогда, может, приемный отец – родной?
– Нет. Определенно.
Джулиан взял с тумбочки погасший окурок, шумно им затянулся и, скорчив рожу, поднес его к шторе. Теперь уже зная о его поджигательстве, я наблюдал опасливо.
– Думаешь, отца твоего посадят? – спросил он.
– Приемного отца, – поправил я. – Не знаю. Могут. Я не в курсе, что происходит, но у него неприятности. Так, во всяком случае, он говорит.
– А я уже был в тюрьме, – небрежно бросил Джулиан и развалился на кровати, как на своей собственной. Рубашка его выбилась из брюк, открыв пупок. Я завороженно уставился на его бледный живот.
– Не ври, – сказал я.
– Был. Честное слово.
– Когда? За что?
– Был, но не сидел.
Я рассмеялся:
– А я-то уж подумал…
– Да нет, это была бы совсем умора. Я ездил туда с отцом. Он помогал человеку, который убил жену, и взял меня с собою в Джой.
Я восхищенно вытаращился. В том возрасте я упивался историями об убийствах, а учителя постоянно стращали нас тюрьмой Маунтджой, в обиходе просто Джой. За любой проступок, от невыученного урока до зевка в классе, нам сулили, что мы закончим свои дни в петле палача, хотя в Ирландии уже отменили смертную казнь.
– Ну и как там? – спросил я.
– Сильно воняло уборной, – ухмыльнулся Джулиан. Я подхихикнул. – Меня усадили в уголок, и тут приводят убийцу, отец его расспрашивает и делает пометки – мол, надо кое-что прояснить, чтобы все растолковать адвокату, а тот человек, значит, интересуется, имеет ли значение, что жена его была потаскуха, которая ложилась под всякого мужика, и отец отвечает, что надо выставить жертву в самом невыгодном свете и тогда присяжные, скорее всего, простят убийство шлюхи.
Я аж задохнулся, ибо еще не слыхал таких слов, наполнявших меня восторженным ужасом. Джулиан меня просто покорил, я был готов целый день его слушать и задать еще кучу вопросов о его тюремных впечатлениях, но тут дверь опять отворилась и в комнату заглянул рослый мужчина с потешно кустистыми бровями.
– Мы уходим, – сказал он, и Джулиан вскочил как ошпаренный. – Почему ты босой?
– Я прыгал на кровати Сирила.
– Кто такой Сирил?
– Это я, – сказал я, и человек оглядел меня, словно мебель, которую он подумывает купить.
– А, объект милосердия, – равнодушно бросил он, и я не сразу нашелся, что на это ответить, а когда собрался с мыслями, отец и сын уже спускались по лестнице.