4
– Прошу вас, не спрашивайте ни о чем, – сказала она. – Пожалуйста.
Родные не ожидали ее приезда и не готовились к встрече. Рассеянные по комнате, будто опавшие листья, они встретили ее появление тревожными односложными восклицаниями.
Конечно же, они поняли, что произошло. Винил ли кто-то из них в происшедшем себя? Этого Эстар не заметила. Об этом она просто не задумывалась. Она не думала ни о чем, и меньше всего – о том, что в конце концов должна будет вернуться туда, откуда сбежала.
Уйдя в свои комнаты в доме Левина, она окинула взглядом незнакомые знакомые стены и вещи и улеглась в давно позабытую издавна памятную постель.
– Принесите чего-нибудь усыпляющего, – сказала она домашним роботам.
Роботы повиновались. Выпив лекарство, Эстар закрыла глаза и утонула в море глубиною в тысячу миль. Ей снились сны, но все они были путаными, отстраненными. В краткие минуты пробуждения она не могла вспомнить ничего, кроме ярких красок да бесформенных вихрей вопросов и шума. Сны ничем не угрожали. Окончательно проснувшись, она велела принести себе еще снотворного и вновь провалилась в сон.
Шли дни, шли ночи. Пробуждаясь от сна, Эстар позволяла роботам приносить ей что-нибудь еще. Поглощала соки, витамины и мелкие фрукты. Шла в ванную, погружалась в ароматную жидкость, вытиралась и возвращалась в постель. И засыпала.
Само собой, однажды это должно было кончиться. Все это вовсе не было способом умереть. Эстар требовалось лишь временное забвение, пародия на приближение смерти. За ее физическим равновесием бдительно следили роботы – сбавила в весе фунтов на пять, только и всего. Никто ее не тревожил, ни о чем не просил, ни в чем не упрекал. Каждое утро ей доставляли одну-две коротких записки – от Рады с Лирой, а раз или два и от Левина. Написанные от руки, они были насквозь пронизаны тихой заботой. Родные были очень мягки и терпеливы. Конечно, с ее стороны нехорошо было тревожить их, так беспардонно перекладывая на них свое бремя, но это ее не слишком-то волновало.
В конце концов ее гальванизировало и выгнало из убежища фальшивой смерти одно простое и неизбежное обстоятельство. Сны упорядочились, мало-помалу обрели смысл, и ей начал сниться он. В тот самый миг, когда он вышел из воды, и она увидела его таким, какой он есть. Таким образом, сны обрекли ее переживать этот момент снова и снова – точно так же, как она снова и снова переживала его, когда он еще не наступил. Естественно, после того, как сны обрели такую способность, спать больше не имело смысла. Пришлось пробудиться и искать убежища в другой крайности – в бессоннице.
Миновало семь дней. Эстар поднялась из глубин сна вампиром, готовым поглотить, пожрать все живое в доме – их жизни, их мир, все-все-все, только бы набить до отказа разум и чувства. Родные вновь уступили, приноровились к ней. Никто ни словом не упомянул о том, что послужило всему этому причиной, но общая напряженность была очевидна. С каждой секундой Эстар любила их крепче и крепче, и все меньше и меньше нравилась сама себе. Как она только могла навлечь на них такое? Однако навлекла.
Прошло три дня и три ночи. Она ни минуты не спала.
Впитывая домашнюю атмосферу, как губка, сын Рады сделался капризным и раздражительным. Кошка носилась из угла в угол, шипела на любую тень, а стоило коснуться ее шерсти, пальцы жалили разряды статического электричества. Лиру начали мучить приступы жуткой головной боли. Она не жаловалась, но боль явственно отражалась на ее лице. Ее возлюбленный был в отъезде. Эстар понимала: должно быть, Экосун ненавидит ее – ведь это она причиняет сестре такие страдания. Наконец Рада не выдержала и сказала:
– Мне очень жаль. Поверь.
Эстар оставила напоминание о том прощальном разговоре без ответа.
– Левин связался с Коммерческим Сенатом, – продолжала Рада. – Власти у них хватает. Может, и удастся настоять на своем.
– Подобного еще не удавалось никому на свете.
– Ну, что мне для тебя сделать? – спросила Рада. – Броситься в реку с самого высокого обрыва?
Невесело рассмеявшись, Эстар обняла сестру.
– Ты здесь ни при чем. Мне все равно рано или поздно пришлось бы… Словом, ты была права. Права, права…
– Да, – ответила Рада. – Я была права. А это, пожалуй, самое чудовищное из известных человечеству преступлений.
Эстар учтиво извинилась и ушла к себе. Рада ее не удерживала. Рада не чувствовала за собой вины, она лишь сожалела о последствиях того, чего было не избежать. Благодаря чистоте ее совести конфликт и не получил дальнейшего развития: ведь только те, кто чувствует за собой вину, всегда спешат винить во всем других, а уж обвинив, прощать отнюдь не склонны.
После этого Эстар начала проводить с Радой все больше и больше времени, но новых разговоров о нем не последовало.
На двенадцатый день Эстар одолел сон. Едва закрыв глаза, она увидела его на фоне бассейна и растений с его планеты, и тут же с громким гневным возгласом проснулась.
По-видимому, отныне ей никогда не забыть этого ужасного откровения, никуда от него не скрыться. А раз так, она с тем же успехом может вернуться на гору. Вероятно, теперь он полностью предоставит ее самой себе. Ну, а там она мало-помалу как-нибудь да успокоится, как-нибудь да смирится, и они снова встретятся и смогут общаться – в определенных пределах. Со временем. Возможно. Вероятно.
Остаток этого дня и вечер Эстар провела в одной из общих комнат отцовского дома. Все это время она старалась возместить доброту и тревоги родных своим новообретенным покоем и нежным смехом. Всем этим – восстановленным самообладанием, смирением с примесью надежд (хотя бы смутных) и чувством юмора, вновь поднятым ввысь, будто яркое знамя – она благодарила родных, благодарила от всей души.
Пили шампанское и водку со льда. Под прозрачной, наполненной дымом колонной дымохода ревело пламя – ведь ночи-то были еще холодней, чем напитки в бокалах. Выросшая в этом доме, Эстар внезапно, совершенно неожиданно, вспомнила все позабытое и улыбнулась отцу. Не так уж давно он сказал, что любит ее больше всех остальных дочерей… Конечно, она знала, что это неправда, однако сейчас эти слова стали для нее дороже всего на свете.
иблась. Письмо состояло всего из одной строки, гласившей: «Эстар, завтра возвращайся на гору». И подпись – имя, которого она не могла ни прочесть, ни произнести, однако знала, наверное, как свое собственное, а то и лучше…
Эстар надолго задумалась, глядя на прекрасные неземные буквы. Родные молча смотрели на нее, и, наконец, она сказала:
– Завтра я возвращаюсь на гору. К нему.
На ее лице вновь появилось выражение, почти не сходившее с него с тех самых пор, как она вновь вошла в дом Левина в начале этого последнего визита. (Да. Визита. Теперь она была здесь лишь гостьей.) Дитя Земли, принесенное в жертву чудовищу или чудовищному богу, вынужденное оставить уют родного дома ради жизни со зверем… Взгляд, исполненный жуткой, безнадежной тоски, всепоглощающего бессилия перед лицом неотвратимого… Однако голос ее не дрогнул, шаг по пути из комнаты был тверд и быстр. При виде этого Левин невольно вспомнил о леммингах, беззаботной толпой мчащихся к берегу моря, чтоб броситься в воду и утонуть.
Дом и сад на горе окутал сумрак – зеленый, словно павлинье перо. Оглядевшись, Эстар замерла от изумления. Этот сумрак изменил все вокруг. Казалось, она – на какой-то новой планете, чужой и для нее, и для него.
Капсула, принятая в начале пути, подарила ей сон. В дремотном умиротворении Эстар вошла в дом, и перед ней, словно радуясь ее возвращению, запрыгала в воздухе говорящая бусина.
– Где он? – спросила Эстар, направляясь к своим комнатам.
И, отворив двери, обнаружила его у себя.
И отшатнулась. Даже в сине-зеленом смолистом полумраке она сразу же увидела, что на нем – одежда родной планеты, не скрывающая почти ничего.
Она отвернулась и холодно сказала:
– Ты со мною нечестен.
– Скоро стемнеет, – возразил он. – Если не зажигать ламп, ты бы и не разглядела меня. Но ты меня уже видела. С притворством покончено.
Его голос звучал без искажений. Значит, вот каков он на самом деле…
Войдя в комнату, Эстар села у окна. Там, за прозрачной панелью, колыхались, как водоросли в море неба, высокие топиары. Эстар смотрела на них и вовсе не смотрела на него.
Однако только его и видела.
Воды неба подернулись рябью, совсем как поверхность бассейна, и вот из неба, из бассейна вышел он. Он стоял перед ней, словно во всех этих снах – нагой, без маски, такой, какой он есть. Природа бассейна была такова, что он даже не намок.
Назвать волосяной покров, присущий представителям его расы, мохнатой шкурой… нет, это было бы неверно, это совершенно не совпадало с реальностью. Скорее, он был похож на мех короткошерстых кошек, но более всего напоминал пушистый бархат. Пришелец был черен, как сестра Эстар, Рада, но кончики его короткой бархатистой шерсти – каждого волоска – отливали янтарной желтизной, и его цвет каждую секунду, от каждого прикосновения света и тьмы, при каждом вдохе менялся, из черного, как смоль, превращался в блестящее золото. Все его великолепное тело переливалось оттенками этих двух так не похожих одна на другую красок; прекрасные рельефные мускулы, очерченные эбеново-черными тенями, сверкали золотистыми бликами. Там же, где шерсть не росла, эти два цвета смешивались, придавая губам, ноздрям, векам, гениталиям, подошвам ног и ладоням строгий оттенок корицы – тонкий, изысканный, чувственно-маслянистый, но вовсе не оскорбляющий ни взора, ни эстетических чувств. А вот белые, вполне человеческие на вид зубы в темной золотой пещере полости рта (ее он тоже ухитрился продемонстрировать Эстар) действительно вызывали шок. В паху бархат шерсти заметно прибавлял в длине, становился похожим на распутанный шелк. Так же обстояли дела и с головой: его голову покрывала пышная, расходящаяся лучами в стороны грива черных блестящих волос, а кончики их переливались, полыхали янтарем и охрой, словно вспышки на черном солнце. Полупрозрачные, яркие, как язычки пламени, когти шестипалых рук и ступней отливали темной бронзой. Черты его лица были крупны, но неожиданно изящны, и, если только смотреть не в профиль, их скульптурная правильность поначалу скрадывалась чередой угасаний и вспышек черного и золотого, а главное – властью удивительных, все вокруг затмевающих глаз. Крупные коричневые веки, густые ресницы – на удивление не черные, а льняные, того же цвета, что и кончики волос на затылке, их нетрудно было спутать с человеческими… А уж сами глаза… Они могли быть сделаны из двух отшлифованных до блеска золотистых топазов. Их чистая шафрановая желтизна темнела к краям, почти сливаясь с коричневыми веками, сходилась к черным точкам бездонных зрачков причудливой, тонкой угольной растушевкой. Пожалуй, эти глаза были подобны львиным. Он был во многом подобен льву: мощное тело; безупречная, что чаще свойственно не человеку, а зверю, кожа; окаймленная бледным пламенным ореолом грива… Однако он не был ни зверем, ни человеком. Он был самим собой, одним из собственного рода, и глаза его были их глазами – неотразимыми, сияющими огнем мысли и знания, которого не могла затмить ни его чужеродность, ни даже его красота. Да, он был красив. Невероятно, пугающе прекрасен. Появись он на Земле в эпоху ее дикости – перед ним в ужасе пали бы ниц, как перед божеством. Так, значит, он и его собратья вынуждены скрывать свой истинный облик из опасений ослепить, ошеломить до глубины души любого, кто их увидит? В этом-то и причина их скрытности, а заодно и корень всех заблуждений и вымыслов? Да, страх перед необходимостью созерцать их уродство – версия простая, доступная всем, а главное – безопасная. Страх перед их дивным великолепием, перед их безмерным превосходством – это уже попахивало бы иными чувствами, далекими от разума и доброты.
Конечно, именно от этого бежала и она сама. Не от неземного безобразия – от его лучезарной, всепобеждающей красоты. Снизойти, отдаться тому, кого превосходишь внешностью – это вполне приемлемо. Но предлагать себя молнии, звездному пламени… Увидев его, она была испепелена, унижена, превращена в ничто – и бежала, устыдившись своей любви. А теперь, сгорая от стыда, вернулась, исполненная решимости забыть обо всех чувствах к нему – и только зарождающихся, и даже воображаемых. Твердо решив стать не более, чем спутницей, собеседницей его разума. Конечно, его разум тоже был ослепителен, словно звезда, однако невидим, неосязаем, и потому предстать перед его разумом будет легче.
Но в эту минуту он был здесь, в одной комнате с Эстар, без маскировки, в изящных одеждах родной планеты, во всем блистательном великолепии собственной расы, и Эстар не понимала, как это вынести.
Может, ее страдания и стыд доставляют ему удовольствие? А если нет, отчего он не отпустит ее навсегда?
Однако, представив себе подобный исход, Эстар тут же усомнилась, что после встречи с ним сумеет жить где-либо еще, кроме этого дома, в котором не сможет жить ни за что.
Небо неторопливо темнело. Оба молчали.
В сгущающейся тьме сияли мириады крупных, ярких далеких солнц, что миллиарды лет неизменно дарили Земле свой свет.
Когда он окликнул ее по имени, она не удивилась, не вздрогнула, не обернулась к нему.
– Настало время рассказать тебе кое о чем, – сказал он. – Готова ли ты меня выслушать?
– Хорошо.
– Ты полагаешь, будто все, что я в силах сказать, не может иметь к тебе никакого отношения. Это не так.
Эстар устала настолько, что не могла ни заплакать, ни возразить, ни даже уйти прочь.
– Я знаю, – тихо сказал он. – И во всем этом нет никакой надобности. Слушай, и я все объясню.
Как оказалось, пришельцы явились на Землю и горстку иных населенных планет вовсе не просто так. Они спустились с небес на сверкающих кораблях, принесли в дар драгоценные жемчужины своей науки и культуры, оставили на каждой из посещенных планет по нескольку своих собратьев, мужчин и женщин, поселившихся в уединенных усадьбах и ничего не требовавших от хозяев до первого расцвета инопланетных роз, до первой волны мягких, но неуклонных похищений сыновей и дочерей местных жителей, имея перед собой вполне определенную цель.
Цель эта никогда не предавалась гласности. Но власть, особенно мягкая и благожелательная, легко растет и крепнет. Они покорили всех. В том числе и Землю.
К тому моменту, как их корабли покинули родную звездную систему, они достигли совершенства – совершенства ума и тела, и к совершенству духа были ближе всех, с кем им доводилось встречаться. Их неотъемлемой чертой сделалось милосердие всемогущих, великодушие ни в чем не знающих нужды.
Однако их совершенство, их всемогущество принесло с собой аномальный, нежеланный побочный эффект. Как оказалось, пик развития в силу самой своей природы способен сам себя свести к нулю.
Обнаружилось это примерно в те же годы, когда они поняли, что перед ними лежат бескрайние раздолья для развития – если не в материальной сфере, то, несомненно, в сфере интеллекта и духа. Как всякие разумные существа, они понимали, что все их знания – только заря новой эпохи. Им предстояло достичь немыслимого. Радуясь своему гениальному младенчеству, они смотрели вдаль в предвкушении безграничных перспектив, но обнаружили, что их собственный путь окончен, что дальше им дороги нет. Благословленные безукоризненным здоровьем, долголетием, силой и красотой, против них взбунтовались их гены. Их собственные гены приняли достигнутую вершину за абсолют – и, таким образом, за точку терминации.
Всего за десять планетарных лет их способность к деторождению снизилась до полной стерильности. Тела их больше не могли формировать потомство – ни в женской утробе, ни в утробах искусственных. Клетки встречались, сливались в объятиях, да так, в объятиях, и гибли. Немногие эмбрионы, успешно выращенные в хрустальных репродуктивных плацентах, порой доживали до Третьей Фазы, примерно соответствующей пятому месяцу человеческой беременности, а затем тоже гибли, и их крохотные полупрозрачные тельца плавали в амниотической жидкости, будто смятые серебряные цветы. Ради их спасения была введена особая криогенная программа. На входе в Третью Фазу живые эмбрионы начали замораживать, погружать в стазис. Мечталось, что рано или поздно способ сохранить их жизнь и возобновить развитие найдется. Но эти мечты так и не сбылись. А вскоре даже самые большие и густонаселенные города на просторах планеты под необъятным голубым небом были вынуждены констатировать, что за год, равный двум земным годам, спасти и погрузить в ледяное чистилище – в эту единственную надежду на выживание – удалось лишь восемь или девять эмбрионов.
Несправедливость судьбы ужасала – ведь они не ослабли, не выродились. Их расу губила собственная несравненность. И, будучи теми, кто они есть, они не смирились, не стали умирать, проклиная бога. Охваченные новой мечтой, они без промедлений пустились в погоню за ней сквозь галактики. В отличие от детородных клеток, их естественные способности ничуть не пострадали. Из этого могло следовать, что во Вселенной найдется раса, в достаточной мере подобная им, чтобы… Нет, на естественное рождение потомства в результате смешения двух рас надежд никто не питал, но в регулируемой среде искусственной матки такое было вполне достижимо. Первая планета, которая могла послужить полем деятельности, в системе, невероятно далекой от земного солнца, оказалась достаточно восприимчивой и схожей с их родиной, чтобы провести первые эксперименты. Но все эксперименты потерпели крах.
И вдруг однажды, посреди долгой ночи, где-то в восточном полушарии этой планеты у одной местной женщины случился выкидыш. Горько оплакивая утрату, она послужила им маяком, указавшим путь к воплощению мечты в жизнь.
Благодаря колоссальным, невероятным достижениям анатомической науки родной планеты, пришельцы сумели поместить в опустевшую матку одного из собственных детей, один из эмбрионов, замороженных на долгие пятьдесят лет их родного мира.
Благодаря их научным знаниям, эта матка, наполнившаяся, а затем опустевшая, была в считаные часы излечена, заживлена и приведена в состояние полной готовности, которого достигла естественным путем и вот-вот собиралась отринуть.
Мать окружили неусыпным вниманием и заботой, приготовившись уберечь ее от любых угроз и страданий. Но она чувствовала себя превосходно, и трансплантированный эмбрион рос. А по прошествии примерно десяти месяцев (нормальный по меркам той планеты срок) ребенок появился на свет, живым и здоровым. Первым сюрпризом явилось его полное сходство с представителями местной расы. Когда же он достиг зрелости, за первым сюрпризом последовал второй. Его «я», его внутренняя сущность целиком и полностью оказалась внутренней сущностью родительской расы. Он оказался пришельцем, чахнущим в окружении народа матери, что выносила его в своем чреве. И только среди своих истинных предков смог преуспеть, жить счастливо и достичь величия. Так, вопреки всему, их потомок воистину остался их потомком. Наследственность сказалась – пусть не во внешнем облике, но в его эго. И это значило, что дух их расы бессмертен, что ему нет преград, и перед нею вновь открыты все горизонты, все безграничные дали!
К тому времени, как путешественники достигли Земли, методики их были безупречны, а тайные цели ясны. Пришлось лишь добавить кое-какие детали, кое-какие тонкости, типичные для природы пришельцев. Одной из этих деталей и были розы.
Подобно самим пришельцам, растения их родной планеты отличались невероятным долголетием. Взращенные на обработанной надлежащим образом почве, хранящиеся в вакууме – подобно эмбрионам, ждущим своего часа в собственном вакууме холода – цветы, даже выдернутые из земли с корнем, могли сохранять жизнь на протяжении половины земного столетия.
Земля, боровшаяся с собственной воинственностью, выиграла эту последнюю войну задолго до появления инопланетян. Но некоторая агрессия, некоторая защитная ксенофобская спесь еще была жива. Именно Земля оказалась планетой, где правду о намерениях пришельцев пришлось хранить в секрете гораздо строже и тщательнее, чем где-либо еще. Первая же женщина, лишившаяся плода на четвертом или пятом месяце и доставленная в их медицинский центр, проявила все признаки глубокой психологической травмы – невероятно, но факт. Планета была полна живых существ, но, несмотря на все их многообразие, этот кишащий жизнью глобус был до сих пор проникнут катастрофической косностью. Впоследствии операцию проводили, погружая женщин в глубокий сон. Место погибшего и исторгнутого порождения Земли занимал инопланетный эмбрион. Помещенный в матку, он закреплялся внутри надежно, словно звезда в небе. По пробуждении женщины разражались слезами радости и тирадами облегчения, даже не подозревая, как их надули. Лекарства пришельцев были так совершенны, что некоторые даже не помнили об угрозе выкидыша. В этом поддерживался определенный баланс. Некоторые вспоминали, некоторые – нет. Однако зловещие подозрения не приходили в голову никому. В медицинские центры пришельцев попадали лишь по собственной доброй воле.
Имелось и другое условие: тщательный выбор будущего дома и приемной семьи новорожденного. Поскольку со временем ребенку предстояло покинуть этот дом, приемную семью следовало выбрать с умом – богатую (именно богатые чаще других были склонны вынашивать детей естественным путем), раскрепощенную, свободную от предрассудков и непременно многочисленную. Конечно, страданий и треволнений грядущей разлуки было не избежать, но их старались избегать или хотя бы смягчать всеми возможными средствами. К тому же, ребенка призывали вернуться не раньше, чем он достигнет определенного уровня продолжительной острой тоски, не раньше, чем он начнет слепо, интуитивно молить о спасении от совершенно не подходящего ему положения среди людей.
О том, что час настал, сообщали розы.
Розы хранились в хрустальных футлярах, эмбрионы покоились в ледяных хрустальных утробах. Каждому из потенциальных детей сопутствовал свой цветок. Каждый цветок был напитан аурой – аурой жизни. Эта-то аура и отражала все эманации, исходившие и от ребенка, и от взрослого, которым ребенок становился со временем. Аура роз подсказывала расе, наделенной необычайным телепатическим чутьем, что настала пора для вызова, настало время спасать изгнанника.
Зеленая роза, цветущая здесь, в садике Эстар, была той самой – ее собственной розой, сделавшей свое дело и вернувшейся домой.
Женщина, носившая в себе Эстар, из-за собственной беспечности потеряла ребенка Левина и, сама об этом не зная, получила взамен инопланетянку. От нее требовалось одно – выносить дитя, но никак не растить его. Что же до Левина, он был только рад объявить полученного ребенка своим.
Но Эстар – дочь своего народа. Левин ей не отец, Лира с Радой – не сестры. Эстар росла, и выросла, и отдалилась от них, и зеленая роза, природный маяк, транслировавший всем, кто мог видеть и слышать, ее ауру, беззвучно заплакала. Потому-то Эстар и избавили от ложной личности – вернее, позволили ей освободиться самой.
И вот теперь она здесь – отвернувшись от звезд за окном, смотрит в глубину непроницаемо-темной комнаты. В его непроницаемо-темную глубину…
Долгое время она молчала, хоть и догадывалась, или телепатически чувствовала, что он ждет ее вопросов.
И, наконец, вопрос родился:
– Марша, – сказала она. – Меня не допустили туда по состоянию здоровья.
– Обман, – ответил он. – Это было подстроено. Чтобы облегчить твое перемещение, когда возникнет надобность.
– А я… – начала она, но тут же умолкла.
– А ты со мной одной крови, несмотря на все сходство с родом хозяев планеты. Так бывает всегда. Мне известна твоя истинная родословная, я знаю твоих настоящих отца и мать, и однажды ты встретишься с ними. И с тобой мы в родстве. По понятиям этого мира, в дальнем. И еще одно…
Эстар не могла его видеть. Ей и не нужно было видеть его глазами. Сейчас она ждала одного – красы его голоса.
– Выбор индивида, к которому тебя вызывают, не случаен. Ты, как и все, кто возвращается, вернулась ко мне – к тому, с кем полностью совместима. Не только как друг и собеседница, но и как возлюбленная. Как любимая жена. Видишь ли, Эстар, мы сделали еще одно чудесное открытие. Перемены, происходящие с нашей расой в утробе инопланетного существа, впоследствии сообщают нам способность иметь общих детей, зачатых и выношенных хоть естественным образом, хоть искусственно – как больше нравится.
Эстар коснулась пальцем топаза в левом ухе.
– Значит, я полюбила тебя по собственному желанию, но не имея иного выбора? Потому, что мы предназначены друг для друга?
– Тебя это оскорбляет?
– Будь я человеком, возможно, и оскорбило бы, – ответила она. – Но теперь…
– И я, конечно же, тоже люблю тебя, – сказал он.
– А мой вид… моя внешность… ты не считаешь меня уродливой?
– Я считаю, что ты прекрасна. Красива непривычной, чужой красотой. Вполне обычное дело. Хотя для меня это очень интересно, очень… волнующе.
Закрыв глаза, Эстар предоставила ему идти к ней сквозь темноту. И мысленно разделила с ним великое чудо прикосновения к ее коже, гладкой, словно прохладная листва, а он вместе с ней испытал безумное счастье прикосновения к его бархатистой шерсти, сладости его темных золотистых губ на ее губах.
Видя всепоглощающую печаль во взгляде Эстар, вынужденной хранить свою тайну, ее земные опекуны, конечно же, будут опасаться за ее судьбу.
Им никогда в жизни не узнать, что эта печаль – печаль о них. Когда она перестанет навещать их, ее будут жалеть – жалеть и оплакивать, словно мертвую. Не веря или забыв, что после любой смерти душа – Психея, Эстар (какое подходящее имя!) – вновь обретает свободу и красоту, утраченную с рождением.
Танит Ли