на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



1

Его сто пятьдесят первый день рождения занялся зарей на борту изящного стреловидного космического корабля с Лазури, высоко над укрытым шапками белых облаков океаном Земли. К ночи он будет дома – в своей прекрасной, целиком и полностью роботизированной обители. Высокие окна снова откроют вид на красоты западного полушария, на незапятнанную белизну заснеженного склона, ведущего вниз, к замерзшей глицериновой реке. Там, вдали от больших городов и от систем управления погодой, приход и уход времен года страстен и ярок, как встреча и расставание с юной девушкой. С одной из тех трех юных девушек, что, подобно временам года, сменяли друг друга в доме.

Смуглая, стройная Лира с глазами-звездами и таким подходящим музыкальным именем. Еще более смуглая Рада – кожа цвета черного дерева, ангельские глаза, звонкий смех и тоже очень подходящее имя. И младшая, Эстар, единственное дитя, зачатое им от женщины, с которой он давным-давно расстался. Темно-русые волосы, выкрашенные в зеленый, в цвет летних дубрав, беспокойный мятежный дух и совершенно неподходящее имя, данное ей в честь далекой планеты и означающее то же, что греческое «Психея» – душа.

Похоже, его семени суждено было порождать дочерей, будь оно смешано с клетками незнакомых женщин в стеклянных пробирках или в человеческом чреве. Все они были наследницами его низменных богатств и подлинных сокровищ – произведений искусства и знаний. Он любил всех троих и, в свою очередь, был любим ими. Вот только Эстар порой внушала ему странные опасения. Никогда ее жизни не бывать простой, а может быть, и счастливой. Он не любил думать о том, что когда-нибудь она покинет его дом – самое надежное убежище, какое он только мог ей обеспечить. Но еще лет пятьдесят-шестьдесят – и жизнь его, по-видимому, завершится. И что тогда?

Сегодня вечером дома готовился праздник в честь его возвращения и дня рождения. Будут очаровательные гости, будет пир в золоченых стенах. И, конечно же, будут подарки – ведь каждый свой день рождения он не только получал, но и сам дарил подарки. На этот раз все трое смеялись, рассказывая, чего бы им хотелось.

– Только природное! Только естественное! – восклицали они.

Лира выбрала жемчуга – настоящие, какие можно добыть только из раковин моллюсков, умерших собственной смертью, ни в коем случае не выращенных в садках и не погубленных ради жемчужин рукой человека. Рада пожелала платье старинного шелка, сшитое до того, как люди прекратили разводить шелковичных червей. Судя по всему, к этим мыслям их подсознательно подтолкнула Эстар. Когда черед дошел до нее, он замер от непонятной, необъяснимой тревоги.

– Розу, – сказала она. – Розу в полном расцвете. Только те, что из теплиц или из городских питомников, не подойдут.

– Среди этих-то снегов?! – воскликнула Рада.

– Можно послать за ней на восток, – сказал он.

– Нет, – тихо (слишком уж тихо) возразила Эстар. – Ты должен сорвать ее сам.

– Но, чтобы сделать тебе такой подарок, ему придется отклониться от курса, возвращаясь с Лазури, – заметила Лира. – Он не успеет вернуться домой к началу праздничного ужина.

– Похоже, задала я тебе задачку, папа, – с улыбкой сказала Эстар.

– Похоже на то, – согласился он, чуть вздрогнув при слове «папа» – титуле, выкопанном Эстар из какой-то древней книги. Остальные дочери звали его по имени, тем самым позволяя ему оставаться личностью, а не просто каким-то сопутствующим родственником. – Что ж, придется мне смотреть в оба, чтоб отыскать розу в снегу.

Однако его никак не оставляли самые дурные предчувствия. Отчего? Это он понял только после посадки на огромном западном терминале.


– Меркатор Левин? Не будете ли вы так любезны проследовать за мной?

Обратившийся к нему служащий был человеком – формальная любезность, не предвещавшая ничего хорошего.

– Что-то не так с мои грузом? – спросил он.

– Уверяю вас, все в полном порядке. Начальник космопорта желает побеседовать с вами по иному вопросу.

Не на шутку озадаченный, он последовал за служащим и вскоре вошел в круглый кабинет с панорамным видом на посадочные площадки. Сгущались сумерки, и многомильный простор космодрома сиял созвездиями огней. Вдали медленно, будто огненные мотыльки, снижались и взлетали космические корабли.

Ему предложили вина, чаю, кофе и прочие социальные стимулянты. Он отказался от всего. Тревога на сердце росла с каждой минутой. Начальник порта, лишь несколькими годами младше него, был явно взволнован – настолько, что даже не знал, как перейти к делу. Наконец он откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди и заговорил:

– Меркатор Левин! Мой долг – информировать вас, что, в зависимости от того, как вы склонны видеть ситуацию сами, вашу семью вот-вот постигнет либо великая честь, либо великое горе.

– Что бы это могло значить?

– Нам поручено передать вам вот это, сэр.

Стоило только взглянуть, взглянуть и увидеть – и все самообладание полутора сотен лет исчезло, как не бывало. Из углубления в столешнице, озаренный лучами искусственного солнечного света, поднялся тонкий, прозрачный хрустальный футляр. На дне его лежал холмик грунта. Над холмиком возвышался матовый бледно-бледно-зеленый стебель без единого листка. На верхушке стебля цвела роза, продолговатая, будто тюльпан, с бледными лепестками, отливавшими зеленью. Шипов на стебле не было, кроме одного, да и то метафизического, однако невыносимо колкого.

– Я вижу, о чести речь не идет, – сказал начальник порта. Его слова прозвучали так мягко, что Левину оставалось только гадать, что это – искреннее сочувствие или изощренный садизм. – Мне очень жаль, Меркатор, но выбора у меня нет. У вас, как вам известно, тоже. Как видите, имя и код, выбитые на хрустале, ваши.

– Да, – согласился он.

– Итак, если вы будете столь любезны… я засвидетельствую акт, понимаете ли, передачи.

– Но я не приму этого, – сказал Левин.

– Вы понимаете, сэр, несоблюдение…

– Знаю. Я все возьму на себя. Но принять это? Как я могу?

– Отказываться вы не вправе, – негромко, но твердо сказал начальник космопорта, потупив взгляд.

Стоило Левину приблизиться к столу и прозрачному футляру на фут, хрусталь раскрылся. Левин протянул руку и сомкнул пальцы на гладком стебле зеленой розы. Разорванные корни хрустнули, как свежий салат-латук, и кабинет наполнился сладким ароматом. Никогда в жизни Левин не встречал запаха более отвратительного, более тошнотворного, чем этот!


Возвращение домой, обычно такое радостное, было проникнуто ужасом. На гребне холма он отпустил снегомобиль и, как всегда, двинулся к милому просторному дому пешком. Большая часть дома была одноэтажной ради устойчивости к сильным ветрам, дувшим в этих краях всю зиму, а нередко и по весне. Дом укрывала от непогоды чудесная пластисталь стен, казалось, умевшая хранить в себе все особенности внешнего освещения и в эту минуту тускло отливавшая серебром, подобно темнеющему небу. Кроме этого, дом опоясывала сотня золотых окон – приветствуя возвращение хозяина, в комнатах зажглись все огни.

Внутри царил теплый, изысканный аромат старого дерева и тонкой синтетики. Благодаря стараниям роботов-слуг, в его комнатах все лежало наготове, вплоть до подборки музыки и книг на сон грядущий, не говоря о багаже, опередившем его в пути. Приведя себя в порядок, он переоделся к праздничному ужину и отправился вниз. Он торопился, но вовсе не от нетерпения. Приготовленный слугами бокал спиртного остался нетронутым.

Главная общая комната в доме, площадью около сорока квадратных метров, была согрета до летнего зноя. Тепло исходило от пола, а кроме того – от огромного открытого очага в самом центре, топившегося натуральным углем. Нависший над огнем дымоход казался иллюзией, призрачным стеклянным столбом. Как этот дымоход завораживал Лиру и Раду в детстве! В его силе и изысканной, легкомысленной неактуальности было что-то такое…

Некоторое время в комнате все шло по-прежнему. Его еще не заметили, хотя и ждали в любую секунду. Лира в лучах прожекторов играла на пианино. Каково-то придется ей, отосланной из дому? Она училась у двух величайших музыкантов эпохи, и ее собственные композиции – три концерта, симфония, песенные циклы и сонаты – уже были феноменальны, неповторимы. Она так много обещала себе и своему миру! Вдобавок, она была влюблена. В юношу, что стоял у пианино, не сводя глаз с ее лица и рук. Взглянув на него, Левин почувствовал отцовскую ревность пополам с отцовской гордостью: да, возлюбленный дочери должен быть красив с виду и добр. Его янтарная кожа, резные черты лица, темные глаза, пальцы скрипача и талант к своему делу – все это было очаровательно, достойно всяких похвал.

А вот и Рада, слушающая Лиру, стоя у очага, черная, как смоль, на фоне алых углей… Дымоход ее больше не завораживает: теперь она заворожена двумя своими поклонниками – юношей и девушкой. Оба были ее друзьями, поэтами, чуть эксцентричными, подобно всем друзьям Рады. Поначалу это тревожило его. Он опасался, что Рада будет вынуждена измениться. Но Рада не менялась, она лишь озаряла собственным светом других, придавая им недостающую уравновешенность, но ничуть не теряя ее сама. Сейчас она была беременна, на четвертом месяце. Эту новость она, сияя от счастья, сообщила ему в день отъезда. Новость была просто великолепна! При мысли о Раде – матери собственных детей – сердце Левина исполнилось щемящей радости. Кто же отец ее будущего сына? Этого она не знала и не желала знать, не желала тратить время на анализы и выяснения. Он мягко упрекнул ее: в конце концов, отец имеет полное право знать, но Рада лишь рассмеялась:

– Потом, потом. Пока что он только мой.

И вот теперь отослать Раду из дому, не одну жизнь, а две… Нет! Нет, нет…

Другие гости, сидевшие между огнем и пианино, тоже слушали музыку. Четверо сверстников Левина – люди хорошо известные, впечатляюще солидные, опытные. Один из них был истинным гением, трое других также пользовались всеобщей любовью, и все они были друг с другом на короткой ноге. Здесь же – с краю, в одиночестве – сидела и его третья дочь, родная дочь. Дурное знамение было столь безошибочно, что Левин похолодел. Ее темно-русые волосы были заново окрашены в цвет яблок, платье по моде так называемого «Второго Ренессанса» – сшито из светлой зеленоватой ткани. В левой руке она держала бокал вина, а в правой – соломинку. Зеленоватую матовую соломинку. Как будто знала – заранее знала обо всем. До Левина уже доходили слухи о подобных вещах. И – надо же – именно в этот миг злая ирония судьбы напомнила ему о том, что Эстар была на волосок от того, чтоб вовсе не родиться на свет. Невоздержанный образ жизни ее матери создал все условия для выкидыша. Да, девочку удалось спасти, она благополучно продолжала расти в материнской утробе весь тщательно высчитанный семимесячный срок. Но все же как близко, как близко…

Казалось, Эстар почувствовала его взгляд. Она оглянулась, не говоря никому ни слова, поднялась и тихо подошла к отцу, остановившемуся в дверях. Высокая, стройная, почти чужая…

– Добро пожаловать домой, папа.

Замкнутая, едва ли не застенчивая, она не потянулась к нему с поцелуем, как сделала бы другая. Он часто замечал подобное среди «родных» детей. Парадокс: тем, кто не был выношен в чреве из человеческой плоти, куда легче даются плотские проявления чувств…

– Ты нашел для меня розу? – спросила Эстар.

Левин взглянул на дочь с бесконечной тоской.

– Поначалу казалось, будто я тебя подведу, – ответил он. – Но под конец… Смотри. Вот она.

Ни слова больше не говоря, он подал ей зеленый цветок.

При виде розы бледное лицо Эстар сделалось белее снега. Она понимала, в чем дело, и, если и предсказала подобный исход волею случая, то, конечно, не думала ни о чем подобном сознательно. Она надолго замерла без движения, затем протянула руку и приняла розу. Тем временем музыка шла к концу. Минута – и все присутствующие узнают о его прибытии и увидят эту сцену на пороге.

– Да, – сказала Эстар. – Понимаю: это должна быть я. Они… они твои дочери, а я – только гостья.

– Эстар… Что ты говоришь?

– Нет, не так. Прости. Я только хотела сказать, что мне терять нечего, или почти нечего – разве что родной дом да любящего отца. А вот они потеряли бы все… Любовь, детей, таланты… Нет, уж лучше это буду я, верно?

– Я собираюсь подать прошение… – начал было Левин, но тут же умолк.

– Ты же знаешь: прошения подают все. И всё – без толку. Когда я должна уехать?

– Обычный срок – месяц. О, Эстар… Если бы только тут можно было чем-то…

– Ты сделал бы все возможное, я знаю. Ты – просто чудо, но всему есть свои пределы. К тому же, ведь мы расстаемся не навсегда. И… я уважаю твое решение. Правда. Ты не ошибся в выборе.

Музыка стихла. Загремели аплодисменты, зазвенел смех, и кто-то первым в комнате выкрикнул его имя.

– Глупая, – сказал Левин младшей дочери, – разве ты не понимаешь? Я выбрал тебя не потому, что дорожу тобой меньше всех, а оттого, что больше всех люблю тебя.

– О, – вздохнула Эстар, склонив голову, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах.

– Да, нас принуждают к этому решению, – сказал Левин. – К кровавой жертве. Я понимаю, моя просьба непростительна, но… пожалуйста, не говори никому ни о чем, пока не кончится этот треклятый праздник.

– Конечно, – ответила дочь. – Я ненадолго уйду к себе – минут на десять, не больше. А потом вернусь, сияющая, как солнце. Вот увидишь. Ты будешь гордиться мной. А им скажи, что я ушла поставить твой… твой подарок в вазу с водой.


Во время первого официально зафиксированного посещения родной планеты пришельцами со звезд Левин был мальчишкой пяти лет от роду. Инопланетные корабли свалились как снег на голову. Впрочем, не слишком густой: кораблей было немного. Лунные города, марсианская Марша, звездочки орбитальных колоний, паривших в пространстве между ними – все это пришельцы оставили без внимания. Они явились прямо в метрополию и принесли с собой дары, дары культуры, подобной земной, и в то же время так непохожей на земную, а главное – ушедшей далеко вперед: чистые и безотказные технологии, блестящие плоды интеллекта и развитой индустрии. Вскоре после этого, будто мудрые гости, не желающие испытывать гостеприимство хозяев, инопланетные корабли и большинство прибывших убрались восвояси. Главная цель визита, несмотря на весь их альтруизм, так и осталась загадкой. О цели тех, кто остался, думали разное. Поначалу их полагали кем-то вроде префектов. Земля ведь, до некоторой степени, была завоевана, и, хоть сохранила полную видимость свободы, несомненно, должна была время от времени держать ответ перед благосклонными «старшими братьями». Однако оставшимся инопланетянам ни ответы, ни лакеи не требовались. Казалось, они остались лишь потому, что так пожелали, всей душой полюбив Землю либо устав от странствий… ну, что-нибудь в этом роде. Превосходно обслуживаемые собственной автоматикой, устроившие себе жилища вдали от больших городов и оживленных транспортных артерий, они ни на что не накладывали лапу и ни во что не вмешивались. Судя по всему, они были довольны самим пребыванием на Земле. Таким образом, забыть о них для большинства землян оказалось несложно.

Но далее, примерно в то время, когда Левин заканчивал «взрослое» образование – то есть, дожил лет этак до двадцати шести – были разосланы первые розы. С головой ушедший в последнее восхитительное исследование чего-то давным-давно позабытого, он все пропустил. Всполошила его только лавина шумных протестов. Зловещая, навязчивая тревога, охватившая его в те дни, осталась в памяти навсегда. По-видимому, пришельцы наконец решили кое-чего потребовать. Вернее попросить кое о чем – предельно вежливо, но твердо. Каким-то непостижимым образом всему человечеству сделалось ясно, что взять желаемое они могли бы без всяких просьб, что просьба – всего лишь дань вежливости. Роза означала любезный вызов к себе, и первые розы сопровождались пояснениями, что повлекут за собой эти любезные вызовы. Невзирая на все протесты, петиции, громкие речи во всех сенатах и советах всех государств и этнических альянсов планеты, вызовам повиновались. Иного выбора не было. Любое «нет» вдребезги разбивалось о несокрушимое, безапелляционное «да».

Без применения силы, без малейших угроз, одним лишь невысказанным, никак не продемонстрованным, однако известным всем доводом… Земля была в долгу перед своими друзьями. Первый и единственный ошеломляющий удар – и исход битвы решен. Собственно, и битвы-то никакой не последовало. Бои начались позже, семьдесят лет спустя, когда умиротворенное человечество всколыхнула вторая волна роз – пурпурных, лазоревых, зеленых неземных роз, выращенных в садах, засеянных семенами иной планеты. Тогда некоторые из вызванных предпочли спрятаться, пуститься в бега, другие – сопротивляться. Третьи попросту твердо, наотрез отказались повиноваться и остались сами по себе. Но и на этот раз незримое, неощутимое, однако ж невыносимое давление одолело и тех, и других, и третьих. Вскоре обнаружилось, что люди конфликтуют только с другими людьми. Пришельцы ни с кем не воевали, никого не захватывали силой. Но они ждали, и это чувствовалось – да еще как. Розы, брошенные в огонь, не сгорали. Розы, вышвырнутые в мусор, таинственным образом возвращались – свежее и чище прежнего. Пришельцы не повторяли требования дважды. Первого раза всегда было довольно.

Без инопланетных подарков о процветании, подобном нынешнему, человечеству нечего было и думать. Постепенно, поддавшись на убеждения собственных соотечественников, сбитые с толку, уставшие биться лбом о бетонные стены цензуры, и те, кто прятался, и те, кто дрался, и те, кто держался сам по себе, сдавались, смирялись с поражением, повиновались.

Немалую роль играл и еще один факт. Ни в первых двух волнах роз, ни при спорадических индивидуальных вызовах за все пятьдесят лет, миновавшие после второй волны, пришельцы ни разу не попросили ничего от тех, кто не мог позволить себе удовлетворить просьбу. В этом чувствовалась какая-то бездушная математическая логика – безнадежно нечеловеческая, бесчеловечная.

Получавшие розы семьи неизменно были богаты. Не просто зажиточны – зажиточными теперь сделались почти все, – но более того. Богатство, многочисленные друзья и родственники, сила духа и разума – все это служило утешением перед лицом неизбежной утраты. Утраты одного из детей. Сын или дочь – любой, кого семья предпочитала отослать из дому, без кого легче всего могла обойтись – как правило, находил открывшуюся перспективу заманчивой, приемлемой, или хотя бы сносной.

Левин помнил, как в двадцать шесть все это напоминало ему жертвоприношения Молоху или Юпитеру, младенцев, отдаваемых на заклание, дабы умилостивить божество. Но это, конечно же, было глупо. Те, кто отправлялся во владения инопланетян, шли туда не на смерть, не для того, чтоб поклоняться новым богам, и даже не на долгую службу. Никто из них не становился ни жертвой, ни рабом. После этого их часто видели, они навещали семьи, поддерживали связь с родными. Их жизнь продолжалась на крохотных клочках занятой пришельцами земли практически без изменений. Они были вольны идти, куда угодно – гулять по владениям пришельцев, входить в любое здание, странствовать по окрестностям, вольны изучать мир инопланетян в любых его проявлениях, во всем многообразии его наук и искусств.

Всех их, ушедших к инопланетянам, отличало только одно – отстраненность, жуткое беспричинное молчание, росшее день ото дня.

Визиты домой становились все реже. Все реже становились звонки и видеочаты. Они растворялись в инопланетной культуре и исчезали. Напоследок их лица неизменно несли на себе печать тоски и тяжкого бремени, как будто каждый из них, вопреки всем предостережениям, заглянул за какую-то запретную дверь и был ошеломлен, сокрушен какой-то ужасной тайной. Осиротевшие семьи понимали: кто-то пожирает их сыновей и дочерей заживо, не оставляя даже косточек для похорон.

Имелись опасения (правда, вслух о них говорили редко), что сердца детей человечества разрушает – а может, и убивает – природная ксенофобия, естественное отвращение. Ведь они выросли среди своих собратьев, а после были отосланы к чужим! Ну, а свобода общения с семьей и друзьями только еще ужаснее подчеркивала разницу между инопланетянином и человеком. А инопланетяне (о чем не упоминали почти никогда) были уродливы – невероятно уродливы. Уж это-то выяснилось быстро, еще в самом начале. Возможно, из уважения к своей новой планете, возможно, от стыда они прятали свое уродство под элегантной одеждой, под перчатками, вуалями, капюшонами и масками. Но даже одного случайного взгляда было достаточно. Они были очень похожи на земных мужчин и женщин – немного выше ростом, стройные, мускулистые… Но эта схожесть и делала разницу особенно отталкивающей, а омерзение – еще более невыносимым. Есть ведь такое, чего не удастся прятать вечно: полоски покрытой густой шерстью кожи, многопалые кисти без перчаток, блестящие глаза без белков с желтоватой слизистой оболочкой…

Таковы были они – те, кто присылал розы.

Казалось, Левин, сам о том не подозревая, всю жизнь понимал: придет день, и эту оскорбительную жертву потребуют от него. И вот теперь к одному из этих созданий предстояло отправиться его младшей дочери, Эстар, по собственному почину одевшейся по моде возрожденной старины.

Пока она распоряжалась упаковкой багажа, он строчил письма, снимал видеозаписи прошения и речи, полной праведного гнева.

Но оба знали: все это бесполезно.

А где-то в недрах дома плакали Рада и Лира.

В первый день зимнего солнцестояния у крыльца остановился снегомобиль.

– Счастливо оставаться, – сказала Эстар.

– Я сде… – начал было Левин.

– Я знаю, ты сделаешь все, что сможешь. – Эстар повернулась к сестрам, изо всех сил старавшимся сдержать слезы горя и страха, чтоб не расстраивать ее. – А с вами увидимся весной. Уж я об этом позабочусь.

Вне всяких сомнений, это было правдой. Рада поцеловала ее. Лира, не рискнув последовать примеру сестры, ограничилась крепким рукопожатием.

– Счастливо оставаться, – повторила Эстар и двинулась к машине.

Взметнув за собой два снежных крыла, машина тронулась с места и в десять секунд умчалась на четверть мили. Потревоженный снег вновь лег на землю. Рада с Лирой заплакали навзрыд. Левин обнял обеих оставшихся дочерей, и они крепко прижались к нему. Увидев свое отражение в высоком зеркале, Левин с сухой, горькой иронией отметил, как все это похоже на сцену из древней пьесы – из греческой трагедии или Шекспира. Эдип и Антигона, Лир после утраты Корделии, «Зимняя сказка»… Интересно, дала ли Эстар волю слезам сейчас, наедине с собой?


* * * | За темными лесами. Старые сказки на новый лад | cледующая глава