на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Красна, как кровь

[3]

Прекрасная королева-ведьма распахнула резные костяные дверцы, закрывавшие волшебное зеркало. А сделано было то зеркало из темного золота – из темного золота точно того же цвета, что и локоны королевы-ведьмы, ниспадавшие на ее плечи и спину. Так вот, сделано было то зеркало из темного золота, и было оно очень древним – таким же древним, как и семь черных корявых карликовых деревьев, растущих за бледно-голубым стеклом окна.

– Speculum, speculum, – сказала волшебному зеркалу королева-ведьма. – Dei gratia.[4]

– Volente Deo. Audio, – ответило зеркало.[5]

– Зеркальце мое, – спросила королева-ведьма, – ответь: кого ты видишь?

– Вижу тебя, госпожа, – отвечало зеркало, – и всех в нашей земле. Кроме одного.

– Зеркало, зеркало, кого же ты не видишь?

– Не вижу одной только Бьянки.

Королева-ведьма осенила себя крестным знамением. Закрыв дверцы зеркала, она медленно подошла к окну и взглянула сквозь бледно-голубое стекло наружу, на древние карликовые деревца.

Четырнадцать лет тому назад здесь, у этого самого окна, стояла другая женщина, совсем не такая, как королева-ведьма. Волосы ее были черны и ниспадали вниз до самых щиколоток, а одета она была в багровое платье, перепоясанное высоко, под самой грудью, так как совсем скоро ей предстояло родить на свет дитя. Распахнув застекленные рамы, она выглянула в зимний сад, где съежились среди сугробов старые деревья. Взяв костяную иглу, она вонзила ее в палец и стряхнула на землю три яркие красные капли.

– Пусть будут у моей дочери, – заговорила женщина, – волосы – черные, как мои, черные, как эти кривые колдовские деревья. Пусть будет кожа ее, как моя – белой, как этот снег. И пусть будут губы ее, как мои – красны, как моя кровь.

Тут женщина улыбнулась и лизнула уколотый палец. Корона на ее голове сверкнула в сумерках, будто звезда. Она никогда не подходила к окну до сумерек, так как не любила день. Она-то и была первой королевой, и у нее не было зеркал – ни одного.

Вторая королева, королева-ведьма, обо всем этом знала. Знала, что первая королева умерла, рожая дочь. Гроб с ее телом отнесли в собор, прочли заупокойную мессу. Ходили вздорные слухи, будто под брызгами святой воды мертвая плоть задымилась. А еще считалось, что первая королева приносит королевству несчастья. Стоило ей появиться во дворце, всю страну охватил странный мор – опустошительная болезнь, от которой не было исцеления.

Минуло семь лет. Король женился на второй королеве, не похожей на первую в той же мере, в какой ладан не похож на смирну.

– А это моя дочь, – сказал король своей второй королеве.

Неподалеку стояла маленькая девочка почти семи лет от роду. Ее черные волосы ниспадали вниз до самых щиколоток, ее кожа была бела, как снег. На губах девочки, красных, как кровь, играла улыбка.

– Бьянка, – сказал король, – ты должна полюбить свою новую матушку.

Бьянка улыбнулась ослепительнее прежнего. Зубы ее блеснули, как острые костяные иглы.

– Идем, Бьянка, – сказала королева-ведьма. – Идем со мной. Я покажу тебе мое волшебное зеркало.

– Пожалуйста, мама, не надо, – тихонько ответила Бьянка. – Я не люблю зеркал.

– Она скромна, – пояснил король. – И очень нежна. Никогда не выходит из дворца днем. Солнечные лучи причиняют ей боль.

В ту же ночь королева-ведьма распахнула дверцы волшебного зеркала.

– Зеркальце мое, кого ты видишь?

– Вижу тебя, госпожа, и всех в нашей земле. Кроме одного.

– Зеркало, зеркало, кого же ты не видишь?

– Не вижу одной только Бьянки.

Тогда вторая королева подарила Бьянке крохотное распятие из филигранного золота. Но Бьянка не приняла подарка. Она побежала к отцу и зашептала:

– Боюсь, мне не нравится вспоминать, что Господь наш умер в муках на кресте. Она хочет меня напугать. Вели ей убрать это.

Тогда вторая королева вырастила в саду дикие белые розы и пригласила Бьянку прогуляться после заката, чтобы взглянуть на них. Но Бьянка отпрянула прочь.

– Шипы непременно уколют меня, – зашептала она отцу. – Она хочет мне зла.

Шли годы, Бьянке исполнилось двенадцать, и королева-ведьма сказала королю:

– Бьянке нужно пройти конфирмацию, чтобы она могла ходить с нами к причастию.

– Это невозможно, – отвечал король. – Скажу тебе: она даже не крещена, такова была последняя воля моей прежней жены. Она молила не делать этого, ибо ее вера отлична от нашей. Как же не уважить последнюю волю покойной?

– Но разве тебе не хотелось бы получить благословение церкви? – спросила Бьянку королева-ведьма. – Преклонить колени у золотого ограждения перед мраморным алтарем? Пропеть хвалу Господу, отведать пресуществленного хлеба, глотнуть пресуществленного вина?

– Она хочет, чтоб я предала свою родную мать, – сказала Бьянка королю. – Когда же она прекратит меня мучить?

В тот день, когда Бьянке исполнилось тринадцать, она поднялась с постели и увидела на простынях пятно – красное-красное, будто роза.

– Теперь ты стала женщиной, – сказала ей нянюшка.

– Да, – откликнулась Бьянка.

И подошла она к ларцу с драгоценностями родной матери, и вынула из него материнскую корону, и водрузила ее на голову.

И когда она шла в сумерках под древними черными деревьями, корона сверкала, будто звезда.

И опустошительная хворь, не тревожившая земли королевства вот уж тринадцать лет, внезапно вспыхнула снова, и исцеления от нее не было.


Королева-ведьма сидела в высоком кресле у окна, забранного бледно-зеленым и темно-белым стеклом, а в руках держала Библию в переплете из розового шелка.

– Ваше величество? – с низким поклоном сказал охотник.

То был человек лет сорока – сильный, приятный на вид, искушенный и в тайнах леса, и в оккультных знаниях земли. И убивал он без колебаний – таково уж было его ремесло. Убивал и хрупких, стройных оленей, и лунокрылых птиц, и пушистых зайцев с печальным всепонимающим взглядом. Да, он жалел их, но, жалея, убивал. Жалость не могла помешать ему. Таково уж было его ремесло.

– Посмотри в сад, – сказала королева-ведьма.

Выглянул охотник в сад сквозь темно-белое стекло. Солнце уже село за горизонт, и под деревьями гуляла девушка.

– Там принцесса Бьянка, – сказал охотник.

– А еще что? – спросила королева-ведьма.

Охотник перекрестился.

– Сохрани меня Господь, владычица, не скажу.

– Но знаешь?

– Кто же этого не знает?

– Король не знает.

– Или знает слишком хорошо.

– Ты человек храбрый? – спросила королева-ведьма.

– Летом я охочусь на диких вепрей. Зимой истребляю волков.

– Но достаточно ли ты храбр?..

– Если таков будет ваш приказ, госпожа, – отвечал охотник, – я постараюсь.

Королева-ведьма, не глядя, открыла Библию. Внутри оказалось плоское серебряное распятие, указывавшее на слова: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень».

Охотник поцеловал распятие, надел его на шею и спрятал на грудь, под рубашку.

– Подойди ближе, – велела королева-ведьма, – и я объясню, что тебе нужно будет сказать.


И вот, как только зажглись в небе звезды, вышел охотник в сад. Подошел он к Бьянке, стоявшей под кривым карликовым деревом, и встал на колени.

– Принцесса, – сказал он, – прошу прощения, но я пришел с дурной вестью.

– Рассказывай же, – велела девочка, играя длинным бледным стеблем сорванного ночного цветка.

– Ваша мачеха, эта треклятая завистливая ведьма, задумала погубить вас. Помочь тут ничем нельзя, но вы должны бежать из дворца – сейчас, этой же ночью. Если позволите, я отведу вас в лес. Там – те, кто позаботится о вас, пока опасность не минует и вы не сможете вернуться домой.

Бьянка не сводила с него глаз, но взгляд ее был мягок, доверчив.

– Что ж, я пойду с тобой, – сказала она.

Потайным путем – подземным ходом – вышли они из сада, прошли сквозь густую рощу диких яблонь, и двинулись по разбитой дороге среди огромных кустов.

В ночи, дышащей темной, искристой синевой, дошли они до леса. Ветви деревьев сомкнулись над их головами, будто огромный оконный переплет. Сквозь них, точно за синим стеклом, тускло мерцало небо.

– Я устала, – вздохнула Бьянка. – Можно мне чуточку отдохнуть?

– Конечно, – ответил охотник. – Вон там, на полянке, по ночам собираются поиграть лисы. Смотрите туда и непременно увидите их.

– Как ты умен, – сказала Бьянка. – И как мил на вид.

Усевшись в траву, она устремила взгляд в сторону поляны.

Охотник беззвучно вытащил нож, спрятал его в складках плаща и встал над девушкой.

– Что такое ты шепчешь? – спросил он, опуская руку на ее волосы – черные, как черное дерево.

– Всего лишь стишок, которому научила меня матушка.

Тогда схватил ее охотник за волосы, запрокинул ей голову и занес нож над ее белым горлышком. Но удара не последовало – ведь в руке его оказались золотистые кудри королевы-ведьмы, а смеющееся лицо, обращенное к нему, было ее лицом!

Захохотав, королева-ведьма обняла его и сказала:

– О, добрый человек, о, милый мой, все это было лишь испытанием! Разве я не ведьма? И разве ты не любишь меня?

Охотник затрепетал. Он и вправду любил королеву-ведьму, а она прижалась к нему так крепко, что ему почудилось, будто ее сердце бьется в его груди.

– Спрячь нож. А дурацкое распятие выброси. Все это нам ни к чему. Король и вполовину не так хорош, как ты.

Послушался ее охотник и отшвырнул и нож, и распятие далеко-далеко, под корни деревьев. Привлек он королеву к себе, а она припала лицом к его шее, и боль ее поцелуя была последним, что он почувствовал на этом свете.

На ту пору небо стало черным-черно, а лес – еще чернее. Лисы так и не пришли поиграть на полянке. Взошла луна, и ее бледный луч, пронизав полог леса, блеснул в пустых, мертвых глазах охотника. Бьянка утерла губки увядшим цветком.

– Семеро спят, семеро – нет, – сказала Бьянка. – Дерево к дереву. Кровь к крови. А вы – ко мне.

В ответ на эти слова вдалеке, за деревьями, за разбитой дорогой, за яблоневой рощей, за подземным ходом, раздался громкий треск – один, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. За ним последовал грохот – точно тяжкие шаги семи огромных ног. Ближе. Ближе…

Хоп, хоп, хоп, хоп. Хоп, хоп, хоп.

От семи тяжелых, глухих ударов содрогнулась яблоневая роща.

Семь черных пятен скользнули вдоль разбитой дороги среди высоких кустов.

Зашуршали ветки, затрещали сучья.

Из лесу на полянку вышли семеро – семь жутких, уродливых, согбенных, низкорослых тварей. Черный, как черное дерево, мох шкур, черные, как черное дерево, безволосые маски лиц. Глаза – точно блестящие щелки, пасти – точно сырые пещеры. Бороды из лишайника. Пальцы – кривые сучки. Оскалились. Преклонили колени. Припали лицом к земле.

– Приветствую вас, – сказала Бьянка.


Тем временем королева-ведьма подошла к окну цвета разбавленного вина и взглянула в волшебное зеркало.

– Зеркальце мое, кого ты видишь?

– Вижу тебя, госпожа. Вижу человека в лесу. Шел он на охоту, да только не за оленем. Глаза его открыты, да только он мертв. Вижу и всех прочих в нашей земле. Кроме одного.

Королева-ведьма прижала ладони к ушам.

В саду, раскинувшемся под окном, больше не было семи черных, кривых карликовых деревьев.

– Бьянка… – прошептала королева.


Окна были завешены и не давали света. Свет хлынул в комнату из неглубокой чаши, поднявшись над нею, будто синеватый пшеничный сноп. Свет этот озарил четыре меча, указывавших на север и на юг, на восток и на запад.

Четыре ветра ворвались в зал, скрылись под тремя арочными сводами, вздымая в воздух хладные огни, иссушая моря, взвихряя серебристую пыльцу Времени.

Руки королевы-ведьмы вспорхнули в воздух, будто свернутые листья, пересохшие губы дрогнули, и королева-ведьма запела:

– Pater omnipotens, mittere digneris sanctum Angelum tuum de Infernis[6].

Свет приугас, засиял ярче прежнего…

И видит королева: там, меж рукоятей четырех мечей, стоит во всей своей мрачной красе ангел Люцифиэль; лицо его скрыто в тени, за спиной златом сверкают распростертые крылья.

– Коли уж ты призвала меня, твое желание мне известно. Безрадостным будет оно. Ты просишь о страдании.

– Тебе ли говорить о страдании, Владыка Люцифиэль, познавший самую жестокую муку на свете? Ту муку, что хуже гвоздей в ступнях и запястьях? Ту муку, что хуже тернового венца, и уксуса на губах, и острой стали в подреберье? Да, многие взывают к тебе ради злых дел, но я не из их числа. Я понимаю твою истинную природу, сын Божий, брат Сына Божия.

– Что ж, ты узнала меня. Я исполню то, о чем ты просишь.

И с этими словами Люцифиэль (именуемый некоторыми Сатаной, Князем Мира Сего, однако ж, по замыслу Божию – левая длань, шуйца Господа) призвал с небес молнию и поразил ею королеву-ведьму.

Ударила молния королеву в грудь, и рухнула королева замертво.

Сноп света, поднимавшийся над чашей, озарил золотые глаза Ангела, и, как ни ужасен был взор их, они были полны сострадания. Миг – и четыре меча разлетелись вдребезги, и Люцифиэль исчез.

А королева-ведьма с трудом поднялась с пола. Вся красота ее исчезла, как не бывало. Прекрасная королева превратилась в дряхлую слюнявую старуху.


Сюда, в чащу леса, солнечный свет не проникал даже в ясный полдень. В траве там и сям виднелись цветы, но все они были бесцветны. С черно-зеленой крыши над головой свисали тенета густого, зеленоватого полумрака, в котором порхали бабочки-альбиносы да трепетали, точно в горячке, мотыльки. Стволы деревьев были гладки, словно стебли подводных трав. Здесь среди бела дня порхали летучие мыши и птицы, тоже считавшие себя летучими мышами.

И был здесь склеп, поросший мхом. Кости, выкатившиеся наружу, лежали в беспорядке у подножья семи корявых карликовых деревьев. Да, выглядели они, как деревья. Но иногда они двигались. А иногда среди морщин их коры поблескивало во влажном сумраке нечто вроде узкого глаза или клыка.

В тени от двери склепа сидела, расчесывая волосы, Бьянка.

Вдруг густой сумрак дрогнул, встревоженный шарканьем шагов.

Семь деревьев, семь карликов повернули головы на звук.

Из лесу на поляну вышла безобразная дряхлая старуха. Спина ее была согнута дугой, отчего голова – сплошь в морщинах, почти лишенная волос, как у стервятника – хищно торчала вперед.

– Вот мы наконец-то и здесь, – скрипучим, как у стервятника, голосом проскрежетала старуха.

Подойдя ближе, она с трудом опустилась на колени и пала перед Бьянкой ниц, уткнувшись лицом в траву среди блеклых цветов.

Бьянка глядела на нее во все глаза. Старуха поднялась и обнажила в улыбке желтые пеньки зубов.

– Я пришла к тебе от ведьм с низким поклоном и с тремя дарами, – сказала она.

– Зачем тебе это?

– Ишь, какое шустрое дитя – а ведь ей всего четырнадцать. Зачем? Из страха перед тобой. Я принесла дары, чтобы снискать твое благоволение.

Услышав это, Бьянка рассмеялась:

– Что ж, показывай.

Старуха взмахнула рукой в зеленоватом воздухе, и в руке ее появился шнур из пестрого шелка, затейливо переплетенного с человеческими волосами.

– Вот пояс, что защитит тебя от злых козней попов – от распятия, от потира, от этой треклятой святой воды. Вплетены в него и волосы непорочной девы, и волосы женщины нестрогого нрава, и волосы покойницы. А вот… – еще взмах руки, и на ладони старухи появился лаковый гребень, расписанный лазурью по зелени, – …вот гребень из самых морских глубин, русалочья безделка, чтоб очаровывать и повелевать. Расчеши им локоны, и ноздри мужчин наполнит аромат моря, а уши – рокот волн, и этот рокот свяжет их надежнее любых цепей. И, напоследок, – добавила старуха, – тот древний символ коварства, тот красный Евин плод, то самое яблоко, румяное, как кровь. Откуси кусочек – и разом познаешь все зло, которым похвалялся змей.

Взмахнула старуха рукой в последний раз, добыла прямо из воздуха яблоко и вместе с поясом и гребнем подала его Бьянке.

Но Бьянка окинула взглядом семь кривых карликовых деревьев.

– Дары мне по нраву, – сказала она. – Но я не слишком доверяю ей.

Из клочковатых бород выглянули наружу безволосые маски. Блеснули щелки глаз. Щелкнули сучковатые когти.

– Но все-таки, – продолжала Бьянка, – я позволю ей повязать мне пояс и расчесать волосы гребнем.

Старуха, расплывшись в глупой ухмылке, повиновалась и заковыляла к Бьянке, будто жаба. Повязала ей пояс. Расчесала надвое волосы. Зашипели, брызнули искры: от пояса – ослепительно-белые, от гребня – цвета павлиньего глаза.

– А теперь, старуха, отведай-ка сама свое яблоко.

– Какая честь для меня, – заскрипела старуха. – Расскажу сестрицам, что разделила с тобой этот плод – то-то они позавидуют!

С этими словами вгрызлась старуха в яблоко, шумно зачавкала, проглотила, да еще облизнулась.

Тогда и Бьянка взяла яблоко, впилась в него зубками…

И, вскрикнув, поперхнувшись, вскочила на ноги! Ее волосы заклубились в воздухе, словно черная грозовая туча. Лицо ее посинело, почернело, как аспидная доска, и снова сделалось белым. Пала Бьянка среди бледных цветов и замерла, не шевелясь и даже не дыша.

Семь карликовых деревьев засучили лапами, затрясли клочковатыми бородами, но все напрасно. Без помощи Бьянки они не могли сдвинуться с места. Их когти рванули старуху за редкие волосы, за плащ, но та, проскочив между ними, пустилась бежать – по залитым солнцем лесным полянам, вдоль разбитой дороги, через яблоневую рощу, в тайный подземный ход.

Вернувшись потайным ходом во дворец, старуха поднялась потайной лестницей в покои королевы. Спина ее согнулась чуть ли не вдвое, ладонь была прижата к ребрам. И вот костлявые пальцы старухи распахнули резные костяные дверцы волшебного зеркала.

– Speculum, speculum. Dei gratia. Кого ты видишь?

– Вижу тебя, госпожа. И всех в нашей земле. И вижу я гроб.

– Чье тело лежит в том гробу?

– А этого я не вижу. Должно быть, Бьянки.

Старуха – она-то и была прекрасной королевой-ведьмой – устало опустилась в высокое кресло перед окном из огуречно-зеленого и темно-белого стекла. Лекарства и снадобья ждали, готовые избавить королеву от безобразной колдовской старости, насланной на нее ангелом Люцифиэлем, но она не спешила прибегнуть к ним.

Яблоко таило в себе частицу Тела Христова, гостию, святое причастие.

Положив на колени Библию в переплете из розового шелка, королева-ведьма открыла ее, не глядя.

И в страхе прочла первое попавшееся на глаза слово: Resurcat[7].


Казалось, гроб отлит из стекла – из стекла молочно-белого цвета. А появился он вот как. От кожи Бьянки поднимался тоненький белый дымок. Она дымилась, как дымится огонь, угасающий под каплей воды. А все – кусочек святого причастия, застрявший в ее горле. Он-то, словно вода, погасившая ее огонь, и заставил ее задымиться.

Затем на землю пала ночная роса, к полночи похолодало, вот дым угасающей Бьянки и застыл вокруг нее льдом. А иней украсил глыбу туманного льда, внутри которой покоилась Бьянка, серебряными узорами.

Холодное сердце Бьянки не могло растопить лед. Не растаял он и в зеленом, лишенном солнца сумраке дня.

Оставалось лишь любоваться на нее, распростертую в гробу, сквозь стекло. И как же прекрасна Бьянка была с виду! Черна, как черное дерево, бела, как снег, румяна, как кровь…

Над гробом нависли семь карликовых деревьев. Шли годы. Деревца разрослись, раскинули ветви, укачивая гроб, точно в колыбели. Глаза их сочились плесенью и зеленой смолой. Янтарно-зеленые капли застывали поверх стеклянного гроба россыпью драгоценных камней.

– Кто это лежит здесь, под деревьями? – спросил принц, выехавший на полянку.

Казалось, он привел за собой золотую луну, озарившую золото его кудрей, и золото его доспехов, и его плащ белой парчи, расшитый золотым и черным, кроваво-алым и васильково-синим. Его белый скакун ступал по блеклым цветам, но, стоило коню поднять копыто, цветы поднимались вновь. С седельной луки свисал щит, и странный же то был щит: с одной стороны – морда льва, с другой – морда ягненка.

Деревца застонали, головы их затрещали, разевая огромные пасти.

– Уж не гроб ли это Бьянки? – спросил принц.

– Оставь ее с нами, – заскрипели семь карликовых деревьев, изо всех сил стараясь вытянуть из земли корни.

Земля задрожала. Гроб подскочил кверху и треснул пополам. Бьянка кашлянула, и…

От толчка кусочек святого причастия выскочил из ее горла. Гроб разлетелся на тысячу осколков. А Бьянка села, удивленно взглянула на принца и улыбнулась.

– Привет тебе, любимый, – сказала она.

Поднявшись на ноги, Бьянка откинула с лица волосы и пошла навстречу принцу на бледном коне.

Но, сделав шаг, она очутилась в сумрачном пурпурном зале. Еще шаг – и пурпурный зал сменился алым, и свет, исходящий от алых стен, пронзил ее, точно тысяча ножей.

Еще шаг – и Бьянка вошла в желтый зал, и там услышала плач, раздиравший уши. Казалось, и тело, и кости ее исчезли – осталось лишь бьющееся сердце. Биения сердца сделались парой крыльев, и Бьянка взлетела. Вот она – ворон, а вот – сова… Устремившись вперед, она влетела в искристое стекло. Сияние опалило ее, раскалило добела, сделало белой, как снег. Теперь она стала голубем.

Усевшись на плечо принца, она спрятала голову под крыло. В ней больше не было ни черного, ни красного.

– Начни все заново, Бьянка, – сказал Принц, снимая ее с плеча.

На его запястье белела отметина. Будто звезда. Когда-то сюда вбили гвоздь…

Бьянка вспорхнула ввысь, пронеслась над пологом леса и влетела в открытое окно – изящное окно цвета разбавленного вина. Она была во дворце. И было ей семь лет от роду.

Новая матушка, королева-ведьма, повесила ей на шею филигранное золотое распятие.

– Зеркальце мое, – спросила королева-ведьма, – ответь: кого ты видишь?

– Вижу тебя, госпожа, – отвечало зеркало, – и всех в нашей земле. Вижу и Бьянку.


Танит Ли


Введение: погрузиться с головой | За темными лесами. Старые сказки на новый лад | * * *