ГЛАВА ВТОРАЯ

Но, ладно, где я остановился? Кэролайн. Ты хотела знать, как я познакомился с ней.

Ну, здесь есть что рассказать, как говорят. Здесь есть что рассказать. Для этого мне придется вернуться назад, в то время, когда я был простым фермером, когда я еще не знал ничего ни об ассассинах, ни о тамплиерах, о Черной Бороде, о Бенджамине Хорниголде, о Нассау или об Обсерватории, и я бы никогда не узнал ни о чем этом, если бы не случайная встреча в "Старой дубинке" одним жарким летним днем в 1711 году.

Дело в том, что я был одним из тех молодых смутьянов. которые любили выпить, несмотря на то, что из-за этого я попадал в пару передряг. Было совсем немного… скажем так, инцидентов, которыми я не очень горжусь. Но это крест, который приходится нести, если ты чуть излишне любишь выпивку; пьющих с чистой совестью практически не найти. Большинство из нас зарекались от спиртного рано или поздно, чтобы изменить свою жизнь и, возможно, обратиться к Богу или сделать что-нибудь путное из себя. Но вот потом наступает полдень, и ты понимаешь, что твоей голове совсем не помешала бы еще выпивка, и вот ты идешь к таверне.

Таверны, о которых я говорю, были в Бристоле, на юго-западном берегу старой доброй Англии, где мы привыкли к суровым зимам и расцветанию лета, и в тот год, именно в тот год, в год, когда я впервые встретился с ней, в 1711, как я уже говорил, мне было всего семнадцать лет.

И, да, да, я был пьян, когда это случилось. В те дни я был пьян немалую часть времени. Возможно… ну, не буду преувеличивать, я не хочу дурно говорить о себе. Но, возможно, половину времени. Может, чуть больше.

Дом был на окраине деревни Хазертон, в семи милях до Бристоля, где у нас был небольшой участок, в котором мы держали овец. Отец был заинтересован только скотом. Он всегда был заинтересован им, и поэтому мое присутствие освободило его от той части дела, которую он презирал более остальных — путешествие в город с товаром, споры с торговцами, переговоры, сделки. Когда я подрос — считай: как только я стал способен договариваться с партнерами и торговать как равный — ну, этим я и стал заниматься. Отец был чрезмерно рад уступить мне эту роль.

Отца звали Бернард. Мать — Линетт. Они были родом из Свонси, но переехали в Уэст-Кантри, когда мне было десять лет. У нас до сих пор был уэльский акцент. Я не думаю, что он мне не нравился, раз он делал нас не похожими на других. Я был овцеводом, а не самой овцой.

Отец и мать часто говорили, что у меня подвешенный язык, и мать обычно добавляла, что я — привлекательный молодой человек, способный очаровать каждого, и это правда, я и сам так говорю, но мне было проще найти общий язык с леди. Короче говоря, дела с женами торговцев завершались по-райски успешно, нежели торговля с их мужьями.

То, как я проводил дни, зависело от сезонов. С января по май было время ягнения — наш самый занятый сезон, в течение которого я к рассвету должен был быть в сарае — с гудящей головой или нет — и проверять, не родились ли новые ягнята ночью. Если родились, то их относили в сарай поменьше и оставляли в загонах — мы называли их клетками ягнения — и дальше ими занимался отец, а я чистил кормушки, заполнял их снова, менял сено и воду, и мать старательно записывала детали родов в журнале. Я тогда не умел писать или читать. Сейчас, конечно, умею; Кэролайн научила меня этому вместе с остальным, что сделало из меня мужчину, но тогда эта роль отводилась матери, которая писала не слишком умело, но достаточно, чтобы вести записи.

Мать и отец любили работать вместе. Это было еще одна причина, по которой отцу нравилось, что я отправлялся в город. Казалось, что он и моя мать были соединены. Я никогда не видел еще кого-нибудь, столь влюбленных друг в друга, и кому надо было показывать так мало, чтобы дать знать об этом. Было очевидно каждому, что они поддерживали друг в друге жизнь. На них было приятно смотреть.

Осенью мы приводили баранов и овец на пастбище, чтобы к весне у нас были ягнята. За полями требовалось ухаживать; заборы и стены нужно было строить и чинить.

Зимой, если погода была очень плохой, мы приводили овец в стойло и держали их в тепле до января, когда начинался сезон ягнения.

Но именно лето было моим временем. Сезон стрижки овец. Мать и отец трудились день и ночь, пока я бегал в город чаще обычного, и не с пустыми руками за мясом, а с загруженной шерстью тележкой. Летом, когда появлялась такая возможность, я частенько забегал в местные таверны. Можно сказать, я примелькался там, в длинном камзоле, брюках по колено, белых чулках и слегка потрепанной треуголке, которую считал своим отличительным знаком, потому что мама говорила, что она идет к моим волосам (которым, к слову, не повредила бы стрижка, но они были потрясающего песочного цвета, и это даже я признавал).

Именно в тавернах я узнал, что мой талант к болтовне раскрывался после нескольких кружек эля. Знаешь, выпивка оказывает такой эффект, да? Развязывает языки, размывает мораль… Не то что бы я был очень робким и застенчивым в трезвом состоянии, но эль давал мне дополнительное преимущество. Ну, или, по крайней мере, я так себе говорил. В конце концов, деньги, вырученные от моих продаж по пьяни полностью покрывали то, что я потратил на алкоголь. Ну, или, по крайней мере, я так себе говорил.

Было что-то еще кроме того, что Эдвард пьяный был лучшим торговцем, чем Эдвард трезвый, и этим "что-то" был мой настрой.

Потому что, по правде говоря, я думал, что был особенным. Нет, я знал, что был особенным. Я часто сидел один ночью и смотрел на мир по-своему, по-особенному. Теперь-то я знаю, что это такое, но тогда я не мог объяснить это другими словами, кроме как сказать, что я чувствовал себя не таким, как все.

Либо из-за этого, либо несмотря на это я решил, что не хочу быть фермером всю свою жизнь. Я знал это с самого первого дня, когда пришел на ферму как работник, а не как ребенок, посмотрел на отца и понял, что игры кончились, а дома меня ждут лишь мечты о том, как я буду бороздить моря. Нет, вот оно, мое будущее, прямо передо мной. Я проведу всю свою жизнь как фермер, работая на отца, женюсь на местной девушке. Она родит мне сыновей, которые тоже станут фермерами, как их отец и дед. Я видел всю свою жизнь перед собой, но вместо того, чтобы почувствовать тепло удовлетворенности и счастья, я пришел в ужас.

И правда была в том, что — прости меня, отец, да упокоит Бог твою душу — я ненавидел свою работу, и это нельзя сказать мягче. После нескольких кружек эля, что ж, я ненавидел ее чуть меньше, но это все, что я могу сказать. Выбалтывал ли я свои мечты по пьяни? Возможно. Тогда я толком не думал об этом. Я знал только то, что во мне сидело глубокое отвращение к тому, как разворачивалась моя жизнь — или, что еще хуже, то, как она уже развернулась.

Возможно, когда речь шла о моих настоящих чувствах, я был слегка несдержанным. Возможно даже, у моих собутыльников сложилось обо мне впечатление, что я чувствовал, что жизнь готовила мне что-то получше. Что я могу сказать? Я был молодым надменным выпивохой. Плохой набор и в лучшие времена, а те времена лучшими никак нельзя было назвать.

"Ты думаешь, ты выше людей типа нас, да?"

Я частенько такое слышал. Или как минимум разные вариации этой фразы.

Наверно, было бы вежливее отвечать "нет", но я так не делал, из-за чего частенько оказывался в драках. Наверно, я хотел доказать, что я был лучше них, в бою в том числе. А может, так я защищал имя своей семьи. Да, возможно, я был пьяницей. Обольстителем. Наглым. Ненадежным. Но я не был трусом, нет. Я никогда не убегал, поджав хвост.

Именно летом моё безрассудство достигало самых высот. Именно тогда я был самым пьяным и самым буйным, и, по правде сказать, той еще занозой в заднице. С другой стороны, именно тогда я был более готов спасти молодую девушку в беде.