Знак издательского дома Филда

И поверх этого Джек Эджерли через несколько лет после того, как книга была издана, собственноручно поставил свою печать: «Знаком этим отмечаю я книгу, в коей говорится о тех, кого довелось мне знать».

Джим время от времени возвращался к этому, не дававшему ему покоя, занятию: медленно перелистывая страницы книги, он снова и снова вглядывался в имя Шекспира, посвящение Саутгэмптону, в античные имена. Кого же ты знал из них, Джек? Кого?

В тот день, в поезде, он смотрел на проносящиеся за окном зеленые июньские просторы — поля, холмы, покрытые лоскутными одеялами трав и злаков всех оттенков зеленого с яркими заплатами лимонно-цветущего рапса. Лора Марлинг в наушниках пела:

«И многие остаются неназванными». И вдруг ему вспомнился эпизод из подростковой юности, интенсивность переживания в котором была тогда сильнее всех последовавших в его жизни надрывающих сердце разрывов и потерянных встреч. У него впервые в жизни болело сердце от нестерпимого чувства утраты, нагрянувшего в считаные секунды, почти молниеносно после того, как в его воображении, завладев всеми чувствами сразу, появился образ одной-единственной женщины. Ему было тогда лет пятнадцать. Перебирать несвязные образы фантазий, будоражимый желанием поторопить время, чтобы получить первый опыт, он начал двумя годами раньше. Однако до сих пор это все напоминало то запрещенную шалость, то знобящие приступы жара, с какими раньше он сносил болезни вроде ангины и гриппа. Но вдруг все переменилось. Его желание еще было смешано с пугливой настороженностью перед пропастью собственного любопытства. Он читал тогда очерк Вирджинии Вулф «Своя комната», готовясь к сдаче эссе на тему «Феминизм в литературе XX века. 1000 слов. Обсудить». Энциклопедия подсказала, что «Своя комната» — это отличная декларация как раз на тему феминизма: «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната». Читая, однако, он нашел другое. Можно сказать, что он нашел ее — свою женщину.

С одной из страниц на него взглянуло лицо, не похожее ни на одно другое. Его сотрясла такая дрожь, что он едва не охнул. Если самоощущение мужчины в мужчине просыпается прежде, чем он получает первый опыт близости с женщиной, если он взрослеет от самого осознания того, что он — мужчина, то с Джимом это произошло именно в тот момент. Он читал и видел ее. Необычайный этот образ девочки, похожей на смелых женщин в пьесах Шекспира, которые ради любви не боялись блеснуть отвагой, красотой, талантом, находчивостью и умом, трогал до слез, радовал, волновал, горел в воображении, вызывая желание чуть ли не раствориться в ней.

Дальше… он не мог выйти из лабиринта отчаянного сопротивления тому, что написала о ней Вирджиния Вулф. Он то и дело возвращался к предыдущей странице, переворачивал ее, не желая потерять этот образ, по замыслу автора пропавший однажды без вести и растертый под лондонскими мостовыми. Он был потрясен степенью горя и горечи, безысходности и боли, какие переживал, читая и перечитывая всего две небольшие страницы.

Что заставило его вспомнить об этом? Разрыв, расставание, разговор с Линдой, мысли о книге и о тайне знака Джека Эджерли, о содержании самой эротичной и одной из самых эмоционально проникновенных во всей лирике Шекспира поэмы, песня Марлинг о тех, кто «остается неназванным»?

Джим понимал — первое, что он сделает по приезде в Эджерли-Холл — откроет вновь главную книгу библиотеки.

В доме было тихо. Он быстро прошел наверх и открыл хранилище ценных изданий. Надев стерильные перчатки из хлопка, он положил «Венеру и Адониса» перед собой.