V

Как ты относишься к Пингвинам, всемогущий Господь? как поступишь с ними в день Страшного Суда? О чем ты думал, когда посулил живым существам воскресение во плоти? Неужели для твоей славы было так необходимо создать Птицу без перьев, Рыбу без плавников, Двуногое без ног?

Самые лучшие кормилицы выходят из поживших Ужей

– Если это называется жизнь, – не однажды восклицал я, – я требую, чтобы меня вернули назад в яйцо.

Однажды я так много думал, что заснул и сквозь сон услышал шум, который не был ни шумом волн, ни шумом ветра, ни каким-либо иным известным мне звуком.

– Проснись! – внушала мне деятельная половина души, та, которая, кажется, никогда не спит и которую некая сила заставляет беспрестанно бодрствовать ради нашего спасения или нашей погибели. – Проснись, говорю тебе; дело того стоит, ты увидишь нечто очень любопытное.

– Разумеется, я не проснусь! – отвечала, не просыпаясь, другая, превосходная половина души, та, которой мы обязаны способностью спать в любых обстоятельствах. – Я не любопытна и ничего не хочу видеть. Я и так уже видела более чем достаточно.

Первая половина продолжала настаивать, но сонливица по-прежнему сопротивлялась: «Хороша бы я была, если бы ради такой малости прервала столь сладкий сон; вдобавок я ничего не слышу; вы хотите меня обмануть, этот шум ненастоящий; я сплю, я вижу сон, вот и все. Оставьте меня в покое. Разве есть в мире что-нибудь лучше, чем хороший крепкий сон?»

И поскольку я в самом деле хотел спать, я старался закрыть глаза как можно крепче и цеплялся за ускользающий сон, охраняя его так трепетно, как делают настоящие любители поспать даже тогда, когда спят без задних ног.

Но, по всей вероятности, мне на роду было написано проснуться. Увы, увы! в конце концов я проснулся!

Что сталось со мною, считавшим себя самым достойным в мире Животным, да, пожалуй, и единственным Животным во всем мире (о, как я заблуждался!), что сталось со мною, когда я заметил полдюжины прелестных живых существ, которые разговаривали, летали, смеялись, пели, болтали, имели перья, имели крылья, имели ноги – одним словом, имели все то же, что и я, но только доведенное до такого совершенства, что я ни на секунду не усомнился в их принадлежности к какому-то иному, более совершенному миру; я решил, что они родились на Луне или даже на Солнце, и лишь какая-то непостижимая случайность забросила их на мгновение в окрестности моей скалы.

Существа казались весьма занятыми и в самом деле были заняты: они играли и предавались игре с такой страстью, они владели своим телом так безупречно и легкими крыльями рассекали пространство снизу вверх и сверху вниз с такой гибкостью и такой живостью, они так сильно превосходили все, о чем мог помыслить самый смелый мечтатель, что я даже не испытывал чувства зависти; поначалу они меня не заметили, а я застыл в своей расщелине и не мог сдвинуться с места, но в конце концов, вдохновляемый разом и счастливым видом неизвестных существ, и пылом юности, и, главное, неодолимой тягой всего живого к прекрасному, которое, как я убедился впоследствии, есть истинный царь земли, устремился к ним, совсем потеряв голову.

Одни спали, другие зевали или собирались зевнуть

– Птицы небесные! – кричал я. – Воздушные феи! Богини!

Кузница, хозяин которой продавал лошадям с чувствительными копытами бальные башмаки, полусапожки и мягкие домашние туфли

Но поскольку я долго гнался за ними и изо всех сил старался не упасть, а это стоило мне огромных трудов, я не смог больше выговорить ни слова и вконец смутился.

– Пингвин! – закричала тогда одна из незнакомок.

– Пингвин! – повторила вся компания.

А поскольку все они смотрели на меня со смехом, я вывел из этого, что им не слишком неприятно меня видеть.

«Любезные незнакомки!» – подумал я, после чего, набравшись мужества, поклонился им со всей возможной почтительностью и произнес самую длинную речь в своей жизни:

– Прекрасные существа, – сказал я им, – я только что родился, я оставил там наверху свою скорлупу и, поскольку до сегодняшнего дня я жил в одиночестве, я счастлив оказаться в столь замечательном обществе; вы играете; позволите ли вы мне поиграть с вами?

– Пингвин, друг мой, – обратилась ко мне та, которую я счел главной и которую, как узнал позже, звали Хохотуньей^[679], – ты еще не знаешь, чего просишь, но скоро узнаешь; никто не сможет сказать, что мы отказали в просьбе такому красноречивому маленькому Пингвину. Ты хочешь играть – играй! – и с этими словами она крылом втолкнула меня в круг своих подруг, вторая поступила так же, затем третья; каждая толкала меня то в один бок, то в другой, – выходит, я уже играл!!!

– Я больше не хочу играть, – сказал я, когда смог выговорить хоть слово.

– Фу! какой скверный игрок! – воскликнули они все разом.

А потом вновь начали игру и играли до тех пор, пока я, выбившись из сил, испытав унижение, потеряв надежду, не свалился на землю.

– Вы, кого я уважал! – закричал я. – Вы, кого любил! Вы, кого обожал! Вы, кого считал великолепными!..

Но как выразить то, что я испытывал?

Та самая, которая назвала меня «Пингвин, друг мой» и которая, однако, третировала меня сильнее всех, заметила мои страдания и раскаялась в своей жестокости.

– Прости меня, бедный Пингвин, – сказала она, – мы Чайки, Чайки-Хохотуньи, и мы не виноваты в том, что мы такие злые, потому что нам, возможно, на роду написано не быть добрыми.

И с этими словами она приблизилась ко мне с таким добрым видом, что, как бы она ни убеждала меня в обратном, я не мог усомниться в ее совершеннейшей красоте и доброте; я тотчас позабыл все свои обиды.

Однако жалость зачастую оказывается лишь мимолетным раскаянием жестокого сердца, и то, что я принял за нарождающуюся симпатию, было всего лишь уколом совести. Поэтому, лишь только прекрасная Хохотунья увидела, что я утешился, она улетела вместе со своими товарками.

Это внезапное исчезновение поразило меня до такой степени, что я не смог помешать ему ни словом, ни жестом; я вновь остался один.

А это означало, что отныне каждый мой следующий день был печальнее предыдущего, ибо с той минуты одиночество сделалось для меня нестерпимым.