* * *

– Подними. И морду ему утри.

Меня вздёргивают на колени. Чем-то жёстким, кожаным утирают лицо, сметая с ресниц песок.

Ничего. Фигня. На Волчанке хуже утирали. Там было страшнее. И от ощущений, и, главное, от непонимания, от внутренней паники при общении с мохнатыми троглодитами и трёхающими лошадьми. А здесь паники нет. Так… лёгкий ужас. Уж я-то теперь знаю! Это ж всего-навсего «Святая Русь»! Прорвёмся!

Меня снова сгибает приступ рвоты. Прямо к ногам стоящего передо мной представительного нестарого мужчины.

– Экое уродство. Монахиня-переросток. Да ещё и лысая.

– Что ж ты, Петенька, такой невнимательный. Видишь, а не разумеешь. Это ж не монахиня, и не девица, и не молодка…

Софья — это её замедленный, многообещающий, глубокий голос — обходит меня по кругу, опускается на колени у моего плеча и, ласково улыбнувшись мне в лицо, резко отдёргивает сбившийся на колени подол подрясника, запуская руку мне под одежду. Я, ещё не отошедший от удара по голове, от сотрясения, падения, от всего случившегося, чуть дёргаюсь, морщусь. Но она только сжимает крепче.

– Это, Петенька, юноша. Горячий, глупый. С очень миленькими… бубенчиками. Жеребчик. С головы кровь бежит, а промеж ног — уже стоит. Хо-о-док. Жено-люб. Блудо-дей. Раз-вра-атник.

Она произносит слова тягуче, с паузами, в каждой из которых равномерно мнёт, гладит, крутит… и моё тело, не управляемое ошарашенными произошедшим мозгами, отзывается на её характерные прикосновения.

– Покажь.

Мужики, держащие меня за плечи, опрокидывают навзничь. Вздёргивают вверх платье. Этот… Петенька глубокомысленно разглядывает открывшееся взгляду зрелище. Легонько тычет сапогом. Как я когда-то Божедара. Сопровождая уместными междометиями:

– ё!.. ну них…! итить-молотить!..

«Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной».

Но кто сказал, что в «старом» — наше место не изменится? Или хотя бы — его понимание? Я здесь, в «после Кащенки», уже почти пять лет. Для думающего человека — это много. Чтобы чуток научиться понимать. Хотя бы — куда смотреть, хотя бы — понимать видимое.

Я смотрю в сторону и вдруг понимаю — что я вижу. Тёмная куча в нескольких шагах от меня — тело нашей проводницы, «убогой». У неё в спине торчит короткое копьё. Один из мужчин подходит, упирается в спину покойнице сапогом, покачав, выдёргивает.

С другой стороны до меня доходят звуки спора. Мужчина, явно — духовный, с окованной дубинкой в руке, спорит о чём-то с этим «Петенькой». Тот резко обрывает препирательства:

– Инокини — ваши. Остальные — наши. Грузите.

Меня вздёргивают вертикально, я успеваю увидеть, как два монаха с дубьём на поясе, хватают нашу «убогую» за ноги и тянут её волоком по песку к озеру. Одежда покойницы задирается, монахи деловито тащат её за бесстыдно раздвинутые, полные, белые в неровном свете факела, ноги.

Кому тут стыдиться? Женщине? — «Мёртвые сраму не имут». Монахам? Так они службу сполняют. За их грехи ответит десятник. Или епископ. Или ГБ.

ГБ — за всё ответит. За всех.

Они даже не заходят в воду. Раскачивают тело за руки — за ноги, и кидают.

Тут же мелко! Она же не утонет!

За ночь течение снесёт покойницу вдоль берега, куда-нибудь к Которосли. Или где-то по дороге зацепится. На утренней зорьке будет какому-нибудь местному рыбачку подарочек: «Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца». Или — мертвячку? Как-то в женском роде у нас отсутствует… А пора: Неро — женский могильник. На моей памяти — постоянно. То — блудниц, то — монашек…

Меня снова бьют, одевают на голову мешок, выворачивают руки, так что я вынужден согнуться. «Поклон в пояс». Так вертухаи зеков водят. С первого же шага наступаю на подол, падаю. Меня снова бьют, поднимают, затыкают подол за ворот, тянут куда-то… снова роняют. Теперь в воду. Я захлёбываюсь, задыхаюсь, барахтаюсь… Меня держат. Дают вздохнуть. Судорожно. Заглотить кусочек воздуха с всхлипом… и снова втыкают головой в воду…

Говорят, что в последние мгновения перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Я — не вспоминаю. Значит — это ещё не смерть. Но как же больно! Когда лёгкие рвутся от удушья.

Меня то топили, то мордовали, то что-то спрашивали. Через мокрый мешок на голове — не слышно. Да я бы и не понял: когда дышать нечем — даже если бы пальцы ломать начали — не обратил бы внимания.

Проще надо, Ваня. Проще-прощее. Вообразил себе невесть что. Воевода Всеволжский, Зверь Лютый, царь и бог всея Стрелки, надежда всего прогрессивного человечества… а тебя — мордой. Хорошо что в воду, а не в дерьмо. Захлебнуться дерьмом — как-то… не оптимально. Это ты там, у себя, на десяти верстах Дятловых гор — что-то из себя… А «здесь и сейчас» — просто вошь на гребешке. «Сейчас» — всегда. «Здесь» — везде. Шаг — в любую сторону. «Конвой стреляет без предупреждения». «Конвой» — «Русь Святая». Та самая, которая — «в ризах образа», которая — «сосёт синь».

Кажется, я снова вырубился.

Очнулся от холода. Сводило всё тело, лязгали зубы, под коленями… какие-то деревяшки. Очень твёрдые, болючие. Свежий воздух. Насыщенный влагой. Ритмичный плеск, покачивание. Лодка?

С меня вдруг сорвали мешок. Резко стало светло. Просто ударило по глазам. Больно. Ошеломительно. И — холод от мокрой одежды. Такой, что стучащие зубы не остановить.

– Ты кто?

Голос мужской. Знакомый. Где-то я его…

– Не будешь говорить — опять искупаем.

– Б-буд-ду. Х-хол-лод-дно.

– Ни чё, потерпишь. Звать как?

Абсолютное пренебрежение. Вопрос, наполненный равнодушием до такой степени, что оно аж капает. Я осторожно попытался приоткрыть один глаз. Зря осторожничал — глаз не открылся. Заплыл. Здорово ж они меня… Второй… Потихоньку, через щёлочку, через реснички… О! Вчерашний. «Петенька». Как он меня ночью сапогом потыкивал… По самому моему дорогому…

С-с-с… Спокойно.

Мужик, не получив ответа, досадливо хмыкнул, поднялся с корточек, повернулся. Сейчас скомандует — «за борт» и…

– И-и-и… Иван. З-зовут — И-иван.

– Гы-гы-гы… Иван. А бабой одет. Гы-гы-гы…

Приятно слышать здоровый мужской смех. Даже — идиотский. Кто-то из слуг.

– Не бабой, а монашкой.

Глубокий женский голос. Тоже знакомый. Это ж… княгиня! Улита, которая Софья! Которая… сволота. Нас всех… «Убогую» — зарезали! И кинули в озеро. Она ж никому ничего…

Не сесть толком, ни толком посмотреть — я не мог. Даже шевельнутся… Ой! Больно! С-с-с… Что ж они с ногами-то моими…?

– Ты б, сестрица, отошла бы где сидела, не гуляла по лодии, да в разговор не влезала.

Оставалось — слушать. И проверять — где у меня ещё болит. Мест, где у меня «ещё»… — становилось всё больше.

– Слышь ты, дурень. Ты с откудова?

Откудова-откудова… с оттелева, с Боголюбова.

– Из Боголюбова.

Не запутаться бы. Точно — с Боголюбова иду. Шёл.

– От князя, что ли?

– От него, от князь Андрея.

– А с чем послан?

– Про то сказать могу только бывшей княгине Улите, нынешней инокине Софье.

– Говори. Вот она я.

Софья широко шагнула откуда-то со стороны, переступила лодейную скамейку, к которой меня привалили плечом, присела рядом с «Петенькой».

– Ну, говори. Что князь велел передать?

– Велено сказать: послан привезти ко мне. Тайно. Для разговора о делах семейных. Для подтверждения — дана пуговица от евоного полукафтанья. Для обихаживания — служанка, Сторожея. Что с ней?

Они переглянулись, потом снова уставились на меня:

– О каких делах?

– О том не сказано. Моё дело — привезть.

– Ещё чего велено?

– Ещё… ничего. Пуговица… Сторожея… для дорогой обихаживания…

Они снова уставились друг на друга. Похожи. Брат с сестрой? Он её «сестрица» называет.

Так это тот «Пётр», который брат-любовник из «свитка кожаного»?! Импозантен, величав. Чувствуется порода. И «глубокая уверенность в завтрашнем дне». Самодоволен, самоуверен, глуповат. Выше среднего, приличного телосложения, светлобород, светловолос, светлоглаз, лет 30–35. Светло-голубые глаза на чистом, довольно правильном, белом лице. Внезапные приступы подёргивания ножкой.

«Вчера перекрасилась в блондинку. Сразу стало проще жить».

Этот — «блондин природный». Софья ему примерно ровесница. Но выглядит… старше. Потому что умнее. Глупцы часто выглядят моложаво — забот меньше.

У неё — «куриные лапки у глаз», вглядывается в меня — пристальнее. С, пусть и раздражённым и, даже, враждебным, но — интересом. Пытливо. Без того высокомерно-презрительного всеобъемлющего равнодушия, которое постоянно демонстрирует её братец.

Теперь он демонстрирует раздражение:

– Дура. С ничего крик подняли. Пуганая ворона куста боится. И Якун туда же. Вывозить, прятать… Андрей дознается — всем головы…

Резкий удар Софьей по ноге Петра заставил его замолчать. А выразительный взгляд экс-княгини в сторону гребцов — послужил аргументом.

Голос кормщика:

– К устью подходим, господине.

Петенька обрадовано приступил к своему любимому делу — к командованию. Он горделиво выпрямился, окинул орлиным взглядом горизонт, положил руку на рукоять кинжала на поясе, принимая более приличествующую предводителю и владетелю монументальную позу, и провозгласил волю свою боярскую:

– Поворачивай.

После чего соблаговолил снизойти и бросить в мою сторону:

– Замотать.

И удалился на нос лодии для надзора за правильностью указанного им корабельного манёвра и контроля исполнения оного.

Меня снова замотали платками, всунули в рот кляп, накрыли мешком и оставили помирать.

А чего ещё делать? — Еды — нет, воды — нет, сортира — тоже нет.

А я — есть. Потому как: «мыслю — значит существую». Больше заняться нечем — остаётся мыслить. Это хоть несколько отвлекает. От головной боли. И от всех остальных разнообразных… ощущений.

О-ох… Факеншит…!

Извиняюсь, это я пошевелился.