Глава XXIX

Если Ван-Лун решал что-нибудь сделать, он торопился выполнить свое решение. Чем больше он старился, тем нетерпеливее спешил покончить днем с делами, чтобы провести вечер мирно и праздно, смотря на заходящее солнце, или вздремнуть слегка после обхода своей земли. Он сказал старшему сыну о своем решении, велел молодому человеку покончить это дело и послал за средним сыном, чтобы он пришел и помог им перебраться. И как только сборы были кончены, они переехали: сначала Лотос и Кукушка со своими рабынями и пожитками, а потом старший сын Ван-Луна с женой, слугами и рабынями.

Но сам Ван-Лун не хотел уезжать сразу и оставил с собой младшего сына. Когда пришло время расстаться с землей, на которой он родился, оказалось, что не так легко сделать это, как он думал. И когда сыновья стали его уговаривать, он ответил:

— Ну, что же, приготовьте мне отдельный двор, и я перееду в какой захочу день. Может быть, накануне рождения моего внука. А если захочу, то вернусь к своей земле.

И когда они снова начали его уговаривать, он сказал:

— Остается моя бедная дурочка, и я не знаю, брать ее с собой или нет. А не взять нельзя: без меня некому даже посмотреть, сыта она или нет.

Ван-Лун сказал это в укор жене старшего сына, потому что она не хотела видеть дурочку около себя, а ломалась, привередничала и говорила:

— Такая, как она, совсем не должна была бы жить, и если я буду смотреть на нее, мой ребенок родится уродом.

Старший сын Ван-Луна помнил, что его жена не любит дурочки, и потому промолчал и не сказал ничего. Тогда Ван-Лун раскаялся в своем упреке и сказал кротко:

— Я перееду, когда найдется невеста для моего среднего сына, потому что удобнее оставаться здесь вместе с Чином, пока это дело не будет улажено.

Поэтому средний сын перестал его уговаривать. Кроме Ван-Луна с младшим сыном и дурочкой, в доме остались только дядя с женой и сыном и Чин с работниками. И дядя с женой и сыном перебрались на внутренний двор, где жила прежде Лотос, и забрали его себе. Но это не особенно огорчило Ван-Луна, так как он ясно видел, что дяде осталось прожить немного дней. Когда этот праздный старик умрет, кончатся обязанности Ван-Луна к старшему поколению, и если двоюродный брат не будет подчиняться, никто не осудит Ван-Луна если он его выгонит из дому. Чин перебрался в передние комнаты, и работники вместе с ним, а Ван-Лун с сыном и дурочкой жил в средних комнатах и нанял дородную женщину, жену одного из работников, прислуживать им.

И Ван-Лун спал, отдыхал и не заботился ни о чем. Он вдруг почувствовал большую усталость. В доме было тихо и мирно. Никто не беспокоил его, потому что младший сын, молчаливый юноша, сторонился отца, и Ван-Лун едва знал его: настолько молчалив был юноша.

Но в конце концов Ван-Лун отдохнул и велел Чину искать невесту для среднего сына. Чин от старости съежился и высох, как тростинка, но в нем еще оставалась сила старого и преданного пса. Ван-Лун не позволял ему работать мотыкой в поле или итти за плугом, и все же он был полезен, потому что присматривал за работниками и следил, как вешают и меряют зерно. Выслушав, чего хочет от него Ван-Лун, он умылся и, надев свой новый халат из синей бумажной материи, отправился по деревням. Там видел он многих девушек и наконец вернулся и сказал:

— Мне было бы легче выбрать жену для себя, чем для твоего сына. Но будь я молод и на месте твоего сына, я взял бы девушку за три деревни отсюда — это хорошая, веселая, заботливая девушка, и недостаток у нее только один: она смешлива. Отец ее согласен и даже рад породниться с твоей семьей через дочь. Но я сказал, что без твоего согласия не могу ничего обещать.

Ван-Луну показалось, что это достаточно хорошо, и так как ему не терпелось покончить с этим делом, он дал свое согласие, а когда были присланы бумаги, поставил на них свою подпись и, вздохнув с облегчением, сказал:

— Остался еще один сын, и я покончу со всеми этими свадьбами и женитьбами. Я рад, что близок мой отдых.

И, назначив день свадьбы, он отдыхал и дремал, сидя на солнце, как сидел прежде его отец.

Ван-Лун начал подумывать, не сдать ли дальние поля в аренду крестьянам, так как Чин стал слаб и стар, и сам он отяжелел от еды и старости, а третий сын был слишком молод, чтобы взять на себя ответственность.

Так и сделал Ван-Лун, и многие крестьяне из окрестных деревень приходили к нему снимать землю, договариваясь об арендной плате, и становились его арендаторами: половина урожая отходила к Ван-Луну как владельцу земли, а половина к арендатору за его труд; Ван-Лун обязывался доставлять условленное количество навоза и бобовых жмыхов и кунжутных отходов с маслобойни, после того как смолото будет кунжутное семя, а арендатор должен был поставлять разные овощи к столу Ван-Луна и его домашних.

И так как уже не было прежней нужды в его руководстве, Ван-Лун отправлялся иногда в город и спал во дворе, который велел для себя приготовить. Но с наступлением дня он возвращался к своей земле, проходя через ворота в стене, окружающей город, как только они отпирались на заре. Он вдыхал свежий запах полей и, возвращаясь на свою землю, радовался ей.

Потом, словно боги смягчились на этот раз и хотели приготовить ему мирную старость, сын его дяди, который не мог ужиться в доме, где стало тихо и не было женщин, кроме дородной служанки, жены одного из работников, услышал о войне на Севере и сказал Ван-Луну:

— Говорят, что к северу от нас идет война, я хочу воевать. Я пойду на войну, если ты дашь мне серебра на одежду, на постель и чужеземную огненную палку, которую носят на плече.

Сердце Ван-Луна подскочило от радости, но он искусно скрыл ее и начал притворно возражать:

— Ты единственный сын моего дяди, и после тебя некому продолжать его род, а мало ли что может случиться, если ты уйдешь на войну?

Но сын его дяди ответил, смеясь:

— Ну, я не дурак и не пойду туда, где моя жизнь будет в опасности. Если начнется сражение, я убегу и не вернусь, пока оно не кончится. Я хочу перемены, хочу попутешествовать и посмотреть чужие края, пока еще не состарился.

Ван-Лун охотно дал ему серебра, и, высыпая серебро в руку двоюродного брата, он думал: «Ну, если ему понравится воевать, конец этому проклятию в моем доме, потому что у нас всегда где-нибудь идет война. А может быть, его и убьют, если счастье мне не изменит: ведь иногда на войне убивают».

Он очень развеселился, хотя и скрывал это, стал утешать жену дяди, когда она заплакала, услышав об отъезде сына, подарил ей еще опиума и раскурил ей трубку, говоря:

— Наверное, он дослужится в армии до больших чинов, и, всем нам будет почет тогда.

Наконец он зажил спокойно, потому что кроме него в деревенском доме оставались только два дремлющих старика, а в городском доме приближался час рождения внука Ван-Луна.

Теперь Ван-Лун все дольше и дольше оставался в городском доме, расхаживал по дворам, неустанно размышляя о том, что случилось, и не переставая изумляться тому, что здесь, в этих дворах, где жила когда-то знатная семья Хуанов, живет теперь он со своей женой, и с сыновьями, и с их женами, а скоро родится ребенок у его сына и даст начало третьему поколению.

И он так возгордился, что ни один товар не был для него достаточно хорош, и он купил атласа и шелка для своей семьи, потому что нехорошо было видеть слуг в простых бумажных халатах рядом с резными стульями и столами из южного черного дерева. Он купил также хорошей бумажной материи, синей и черной, на халаты для рабынь, чтобы никто из них не ходил в рваной одежде. Так он сделал и был доволен, когда друзья его старшего сына, которыми тот обзавелся в городе, приходили во дворы, и гордился тем, что они все это видят.

И Ван-Лун полюбил тонкие блюда, и ему, который прежде довольствовался хорошим пшеничным хлебом с чесноком, теперь нелегко было угодить каким-нибудь кушаньем, когда он спал до позднего дня и не работал сам в поле. Он лакомился зимним бамбуком, икрой креветок, и южной рыбой, и моллюсками из южных морей, и голубиными яйцами, и всем, что придумали богачи для возбуждения ослабевшего аппетита. И его сыновья тоже ели, и Лотос с ними, а Кукушка, видя, что происходит, засмеялась и сказала:

— Что же, это похоже на старое время, когда я жила на этих дворах, только сама я увяла и высохла и не гожусь даже для старого господина.

При этих словах она лукаво посмотрела на Ван-Луна и снова засмеялась, а он притворился, что не слышит ее бесстыдных слов, хотя ему польстило сравнение со старым господином.

Так, проводя жизнь в праздности и роскоши, вставал он когда вздумает, и спал, сколько вздумает, и дожидался рождения внука. Однажды утром он услышал, как стонет женщина, и пошел во двор к старшему сыну. Сын встретил его и сказал:

— Час настал. Но Кукушка говорит, что это кончится не скоро, потому что у жены узкий таз и роды будут трудные.

Ван-Лун вернулся на свой двор и сел, прислушиваясь к крикам, и в первый раз за много лет он был испуган и нуждался в помощи какого-нибудь бога. Он встал и пошел в лавку, где продавались курения. Купив курительных палочек, он пошел в городской храм, где в золоченой нише восседает богиня милосердия, подозвал священника, дал ему денег и велел зажечь курения перед богиней.

— Хоть и не годится мне как мужчине делать это, — сказал он священнику, — но у меня рождается первый внук, и роды очень тяжелы для его матери: она горожанка, и таз у нее слишком узкий; а мать моего сына умерла, и в доме нет женщины, чтобы зажечь курения.

Потом, наблюдая, как священник ставит палочки перед богиней в полную пепла курильницу, он вдруг подумал со страхом: «А что, если это не внук, а девочка?» И промолвил торопливо:

— Если родится внук, я заплачу за новый красный халат для богини, но ничего не дам, если родится девочка!

Он вышел взволнованный, потому что до сих пор ему не приходило в голову, что может родиться не внук, а внучка, и он зашел купить еще курений. И хотя день был жаркий и на улице лежала пыль по колено, он все же пошел к маленькому деревенскому храму, где восседала чета богов, охранявшая поля и землю, поставил перед ними палочки, зажег их и пригрозил им:

— Ну, мы о вас заботились, — и мой отец, и я, и мой сын. А теперь тело моего сына дает отпрыск, и если у него родится не сын, а дочь, то ничего вам больше не будет!

И, сделав все, что мог, он вернулся домой и сел за стол. Ему хотелось, чтобы рабыня принесла ему чаю, а другая принесла бы смоченное в кипящей воде и выжатое полотенце, чтобы утереть лицо, но сколько он ни хлопал в ладоши, никто не являлся. Никто не обращал на него внимания, все бегали взад и вперед, а он не смел остановить кого-нибудь и спросить, какого пола родился ребенок, и родился ли вообще. Он сидел весь в пыли, усталый, и никто не заговаривал с ним.

Наконец, когда ему казалось, что скоро наступит ночь, — так долго он ждал, — вошла Лотос, покачиваясь на маленьких ножках, потому что стала очень толста, и, опираясь на Кукушку, сказала, громко смеясь:

— Ну, в доме твоего сына родился сын. И мать и сын живы. Я его видела: ребенок красивый и здоровый.

Тогда Ван-Лун тоже засмеялся, встал и, хлопнув в ладоши и снова засмеявшись, сказал:

— А я сидел здесь, словно у меня самого рождался первенец, не знал, что мне и думать, и боялся всего.

А потом, когда Лотос прошла в свою комнату, он снова сел, и задумался, и думал про себя:

«Я не боялся так, когда та, другая, рожала первенца, моего сына».

И он сидел молча, размышлял и вспоминал тот день: как она пошла в маленькую темную комнатку, и как всегда она одна рожала ему сыновей и дочерей, как после родов выходила в поле и работала рядом с ним. А эта, жена его сына, от родовых мук кричала, как ребенок, подняла на ноги всех рабынь в доме и заставила мужа стоять у своих дверей. И, словно давно забытый сон, он вспомнил, как О-Лан, отдыхая от работы в поле, кормила ребенка, и густое белое молоко струей лилось из ее груди и впитывалось в землю. И казалось, что это было так давно, словно никогда не бывало.

Тут вошел его сын, улыбающийся и торжественный, и сказал громко:

— Родился мальчик, отец мой. И теперь нам нужно найти женщину, чтобы кормить его грудью: я не хочу, чтобы красота моей жены поблекла от кормления и чтобы ее силы надорвались от этого. Ни одна воспитанная женщина в городе этого не делает.

И Ван-Лун сказал печально, хотя и сам не знал, что его печалит:

— Что же, пусть будет так, если она не может кормить своего ребенка.

Когда ребенку исполнился месяц, его отец, сын старого Ван-Луна, отпраздновал день его рождения, пригласив гостей из города: и родителей своей жены, и всех знатных горожан. И он велел выкрасить в алую краску много сотен куриных яиц и дарил их каждому гостю. И весь дом веселился и радовался, потому что мальчик был толстый и красивый; десятый день его жизни миновал, он остался в живых, страх за него прошел, и все радовались.

Когда праздник кончился, сын Ван-Луна пришел к отцу и сказал:

— Теперь, когда в доме живут три поколения, у нас должны быть таблички предков, как у всех знатных семей, и мы должны повесить таблички и молиться перед ними по праздникам, потому что мы теперь основали род.

Это очень понравилось Ван-Луну, и он приказал повесить в большом зале ряд табличек, и на одной из них было имя его дедушки, потом имя его отца; оставались пустые места для имен Ван-Луна и его сына, когда они умрут. А сын Ван-Луна купил курильницу и поставил ее перед табличками.

Когда это было кончено, Ван-Лун вспомнил о красном халате, который он обещал богине милосердия, и отправился в храм дать денег на халат. А потом, на обратном пути, словно боги не могут щедро дарить, не спрятав жала в подарке, к нему подбежал один из работников с поля и сказал ему, что Чин умирает от удара и просит Ван-Луна притти и повидаться с ним перед смертью. Ван-Лун, слушая задыхающегося гонца, закричал сердито:

— Должно быть, этим проклятым богам в храме завидно, что я дал красную одежду городской богине, и, должно быть, они не знают, что не властны над рождением, а только над землей.

И хотя обед дожидался его на столе, он не дотронулся до палочек. Лотос громко звала его вернуться и подождать, пока солнце не начнет клониться к западу, он не послушался ее и вышел из дому. Когда Лотос увидела, что он не обращает на нее внимания, она выслала за ним служанку с зонтом из промасленной бумаги, но Ван-Лун так бежал, что дородной служанке было трудно держать зонтик над его головой.

Ван-Лун прошел в ту комнату, где положили Чина, и громко спросил окружающих:

— Как это случилось?

Комната была полна работников, которые столпились вокруг Чина, и они отвечали смущенно и торопливо:

— Он сам хотел молотить, мы ему говорили… Там был новый работник… Он не так держал цеп, и Чин хотел показать ему… Тяжелая работа для старика…

Тогда Ван-Лун крикнул грозно:

— Приведите этого работника!

Они вытолкнули его вперед. Он, дрожа, стоял перед Ван-Луном, и голые его колени стукались друг о друга. Это был высокого роста, румяный, нескладный парень, передние зубы сильно выдавались у него над нижней губой, и глаза были сонные и круглые, словно бычьи. Но Ван-Лун не пожалел его. Он ударил работника по щекам, вырвав зонтик у рабыни и начал колотить им по голове работника. И никто несмел остановить Ван-Луна, чтобы гнев не вошел ему в кровь и не стал бы для него отравой. И деревенщина переносила это покорно, всхлипывая потихоньку и втягивая воздух сквозь зубы.

Тут Чин застонал на постели, куда его положили, и Ван-Лун бросил зонтик и закричал:

— Он может умереть, пока я колочу этого олуха!

Он сел рядом с Чином, взял его руку и держал ее: она была легкая, сухая и маленькая, как опавший дубовый лист, и трудно было поверить, что в ней течет кровь. Но лицо Чина, всегда бледное и желтое, теперь потемнело и покрылось пятнами, потому что вся его скудная кровь прилила к голове.

Его полуоткрытые глаза были застланы пеленой и не видели, и дыхание стало прерывистое. Ван-Лун наклонился к нему и сказал громко на ухо:

— Я здесь. Я куплю тебе гроб почти такой же, как у моего отца.

Но уши Чина были наполнены кровью, и он ничем не показал, что слышит Ван-Луна. Он тяжело дышал и умер, не приходя в сознание.

Когда он умер, Ван-Лун наклонился над ним и заплакал, как не плакал над собственным отцом. Он заказал самый хороший гроб, нанял священников для похорон и шел за гробом, облачившись в белый траур. Он заставил даже старшего сына носить белые повязки на щиколотках, словно умер близкий родственник, хотя сын жаловался и говорил:

— Он был только старший из слуг, и не годится носить траур по слуге.

Но Ван-Лун заставил его носить траур три дня. И если бы это зависело только от Ван-Луна, он похоронил бы Чина за стеной, где лежали его отец и О-Лан. Но сыновья не хотели этого, жаловались и говорили:

— Неужели нашей матери и деду лежать рядом со слугой? И нам тоже, когда мы умрем?

Тогда Ван-Лун похоронил Чина у входа в ограду, потому что не мог спорить с ними и хотел покоя в доме на старости лет. Он утешился тем, что сделал, и сказал:

— Что же, так и следует, потому что он всегда охранял меня от всякого зла.

И он завещал сыновьям похоронить его рядом с Чином, когда он умрет.

Теперь реже, чем когда-либо, Ван-Лун ходил осматривать свои земли, потому что без Чина ему было тяжело ходить одному, и он устал от трудов, и кости у него ныли, когда он ходил по неровным полям. И он сдал в аренду почти всю свою землю; а люди брали ее охотно, так как было известно, что это хорошая земля. Но Ван-Лун не хотел и слышать о продаже хотя бы пяди земли и только сдавал ее по условленной цене не дольше, чем на год. Так он чувствовал, что она вся его и все еще у него в руках. Он приказал одному из работников с женой и детьми жить в деревенском доме и заботиться о двух стариках, нашедших забвение в опиуме. И, поймав пытливый взгляд младшего сына, он сказал:

— Ну, ты можешь перебраться со мной в город, и дурочку я тоже возьму: она будет жить вместе со мной на моем дворе. Теперь, когда Чина не стало, бедной дурочке будет худо: некому ей будет пожаловаться, что ее бьют или плохо кормят. И некому учить тебя всему, что касается земли, теперь, когда Чина не стало.

И Ван-Лун взял младшего сына и дурочку с собой и после того редко оставался подолгу в деревенском доме.