Глава 9. Сладкая смерть
Два последующих дня не принесли ничего нового. Жизнь текла размерено, и со стороны могло показаться, что в семье Толстяковых царили мир и согласие. На самом деле, супруги спали в разных комнатах и почти не общались между собой, не считая нескольких обыденных фраз, которыми они обменивались за завтраком, обедом или ужином. Сергей Николаевич вновь звонил в редакцию газеты. Редактор Кривошапка сообщил, что никто из знакомых литераторов поэта и прозаика Петражицкого (Аненского) нигде не видел. Говорят, что дома он так и не появлялся, будто испарился.
По утрам гости ходили к морю и возвращались только к обеду. Вот и сейчас все три семьи сидели на террасе, наслаждаясь двумя цыплятами, изжаренными на вертеле.
— Да, хорош цыплёнок, ничего не скажешь, — вытирая губы салфеткой, заключил податной инспектор. — Но уксуса в мясе явно не хватает. Видать перед забоем забыли дать.
— Какого ещё уксуса? — вздёрнул брови Сергей Николаевич.
— Винного, конечно же, хотя и яблочный тоже сойдёт.
— Что вы имеете в виду? — заморгав, осведомилась супруга присяжного поверенного.
— Видите ли, Вероника Альбертовна, существует старый и проверенный способ приготовления этого блюда. Откормленной курице вливают в клюв десертную ложку уксуса и запирают в сарае. И только часа через два-три режут. Потом, понятное дело, чистят, потрошат, моют. А дальше всё в точном соответствии с тем, как её приготовил ваш повар: солят, жарят, на вертеле, поливая жирным бульоном. Затем, распускают ложку масла, и, поджарив в нём тёртую чёрствую булку, размешивают в сковородке, чтобы разом облить тушку.
— Так уж и обязательно поить её уксусом? — подняла брови Надежда Алексеевна.
— Нет, Наденька, можно поступить иначе. После того, как птицу зарезали, её опускают на час в холодную воду, после чего закапывают в песок на сутки. И только затем ощипывают, потрошат и солят.
— Но зачем?
— У курятины появляется изумительный привкус, свойственный дичи.
— А я знаю другой способ, — вступил в разговор Ардашев. — Надобно смешать маковое семя поровну с кукольванцем и дать курице поклевать. Наевшись, она уснёт наподобие мёртвой. В это момент её можно легко ощипать. Птица совершенно ничего не чувствует, точно находится под действием морфия. Тут же её обмазывают яичным желтком и дают высохнуть. На вид она кажется жареною. А дальше кладут на блюдо, украшают зеленью и подают на стол. Затем вы предлагаете гостям откушать-с. Берёте нож и делаете вид, что пытаетесь отрезать кусок. Но стоит лезвию поранить кожу, как она тут же подскочит с блюда и убежит.
— Ай да Клим Пантелеевич! Ай да шутник! — вскинул руки Пантелеймон Алексеевич. — А ведь от такого розыгрыша и удар схватить может.
— Раз уж пошёл разговор о шутках с едой, то позволю добавить трюк с окрошкой, — просиял Толстяков. — Для этого понадобиться две кастрюли — одна большая, другая маленькая — и предварительная договорённость со всеми гостями, за исключением того, над кем вы решили подшутить. — Газетчик сделал паузу, окинул всех многозначительным взглядом и продолжил: — В большую кастрюлю ставится маленькая, уже наполненная водой, а окрошка заливается в пустое пространство. Хозяйка разливает её поочерёдно каждому гостю и только в последнюю очередь — жертве. Маленькую кастрюлю надобно после этого протопить. Естественно, ему в тарелку попадает только вода. Он пробует, не понимает ничего, и говорит, что у него одна вода. Остальные едят, нахваливают, уверяют бедолагу, что у него тоже вкусная окрошка, показывают кастрюлю, убеждают, что никакой воды там и быть не может. Обычно всё это длится до тех пор, пока кто-то из гостей не рассмеётся. Правда, бывали случаи, когда, обидевшись, разыгрываемый вставал и уходил. Так что лучше с эти фокусом не затягивать.
— Вот это номер! — весело воскликнул податной инспектор, но вдруг его лицо посерьёзнело. Теперь он смотрел уже не на Ардашева, а куда-то мимо него.
— А это ещё кого нелёгкая несёт? — тихо спросил Стахов.
Ардашев с женой обернулись.
Приближались два человека. Один из них, высокий, с усами-колечками и бравым видом, был в полицейском мундире. Другой, маленький человечек с густыми бачками, бритым подбородком и без усов, с хитрыми бегающими глазами, производил впечатление статского. Он был одет в простую тёмную пару и котелок; в руках держал кожаный портфель с массивными бронзовыми застёжками.
— Добрый день, господа, — проговорил полицейский. — Позвольте отрекомендоваться: пристав Закревский. А это мировой судья Дериглазов.
— Проходите, присаживайтесь, — засуетился Толстяков. — Быть может, откушаете чего-нибудь с нами? Я прикажу подать приборы…
— Нет надобности, Сергей Николаевич, — сухо заметил полицейский. — Мы пришли допросить вас в связи со смертью госпожи Бобрышевой. Вчера её доставили в местную больницу с тяжёлым отравлением, а несколько часов назад она скончалась. Мы считаем, что её убили с помощью цианистого калия.
— Как убили? — вставая, воскликнул хозяин. — Этого не может быть! Кто?
Пристав усмехнулся, но его глаза так и остались холодными.
— А вы не знаете? — лукаво справился он.
— Н-нет. А п-почему, собственно, я д-должен зн-наать? — заикаясь от волнения, задал вопрос издатель.
— А потому что именно вы подозреваетесь в этом преступлении, и от ваших ответов будет зависеть ваша дальнейшая судьба.
— Я? То есть как? — дрожа всем телом, возмутился Толстяков.
— А причём здесь мировой судья? — вмешался податной инспектор.
— Видите ли, согласно Уставу Уголовного Судопроизводства, в нашем городе обязанности судебных следователей по делам подсудным Окружному суду возлагаются на участковых мировых судей. Опытная станция относится к участку Арсения Ивановича. Итак, — он обернулся к владельцу имения, — я предлагаю уединиться и поговорить.
— Что ж, прошу в кабинет, — придя в себя, пролепетал Сергей Николаевич и, кивая на присяжного поверенного, добавил: — Я бы хотел, чтобы со мной находился присяжный поверенный Ардашев
— Ардашев? — пристав удивлённо повёл бровью. — Из Ставрополя?
Клим Пантелеевич поднялся.
— Очень приятно! Я ведь тоже из Ставрополя, — улыбнулся Закревский, и пожал адвокату руку. — Служба забросила меня в Новороссийск, а оттуда — в Сочи. Но я премного наслышан о вас. Ефим Андреевич Поляничко — мой старинный друг. Мы встречались с ним в прошлом году, и, чего греха таить, выпили по рюмочке. Он очень тепло о вас отзывался. Знаете, я отпуск всегда у родителей провожу. Там на Хопёрской, за аптекой Байгера, стоит отцовский особняк.
— Смею напомнить, Филипп Ерофеич, что присяжный поверенный не может присутствовать при проведении предварительного следствия, — недовольно пробубнил Дериглазов.
— Это любой другой не может, — подкручивая правый ус, возразил пристав, — а Климу Пантелеевичу сам Бог велел. Он уже стольких злодеев отыскал, что пора нашему родному министерству ему выдать награду. Вот и сейчас его присутствие не будет лишним.
Мировой судья пожал плечами, но уступил, не желая ссориться с полицейским.
Толстяков, Ардашев и двое визитеров под удивлёнными взглядами оставшихся проследовали в кабинет.
Владелец «Петербургской газеты» плотно закрыл дверь, и, указав на стулья и кресла, уселся за рабочий стол.
— Ну-с, господа, я готов ответить на все ваши вопросы, — с едва заметным волнением начал он.
Дериглазов вынул из портфеля открытое письмо и положил перед Толстяковым.
— Узнаёте?
Сергей Николаевич надел пенсне и взял карточку.
— Почерк вроде бы мой, — неуверенно вымолвил издатель, — только я не припомню, чтобы это писал.
— А подпись чья? — не унимался Дериглазов.
— Я бы сказал, что она похожа на мою.
— Что значит «похожа»? Ваша или нет?
— А то и есть, что именно «похожа», потому что последний завиток сильно уходит вверх, а я так не расписываюсь.
— А слова: «Тебе, милая»?
— Я же сказал, что я не помню, чтобы писал нечто подобное. — Он повертел в руках прямоугольник письма и заключил: — Нет. Заявляю официально: я никогда не покупал открытое письмо с рисунком, изображающим букет роз.
— Вы уверены? — вмешался Закревский.
— Абсолютно. Как филателист, всегда обращаю внимание на главную и оборотную сторону открыток.
— Позвольте полюбопытствовать, — Ардашев взял открытое письмо, зачем-то понюхал его, подошёл к окну и стал рассматривать на свет. Затем, повернулся и изрёк: — Я полагаю, госпоже Бобрышевой послали коробку шоколадных конфект, начинённых ядом, так?
— Ага! Милостивые государи! — мировой судья радостно поскрёб себя по правому бакенбарду. — Вот вы и попались! О том, что покойной прислали конфекты «Фабрики Абрикосова» знали только несколько человек: её муж, доктор и мы. Всё-с. Проговорились, голубчики!.. Вот видите, Филипп Ерофеич, — он окинул пристава победным взглядом — а вы говорили, что этому адвокату можно доверять. Да тут одна шайка-лейка!
— Послушайте, сударь, я попросил бы вас выбирать выражения, — присяжный поверенный пробуравил мирового судью острым взглядом. — Или я буду вынужден охладить ваш пыл. Не думаю, что вам это понравится.
— Что? Вы угрожаете мне при отправлении правосудия? — выпрямившись в кресле, прохрипел Дериглазов.
— Правосудие вы будете вершить в судебной камере, да и то по менее значительным делам. А пока вы всего лишь замещаете судебного следователя. Что касается моей догадки относительно коробки шоколада, то тут нет ничего сложного: открытка сохранила не только его запах, поскольку, лежала внутри, но и следы. Немудрено, что при такой жаре шоколад начал плавиться, попадая на открытое письмо. Но я больше скажу: Сергей Николаевич не писал её. Посмотрите на его настольный прибор: здесь два гусиных пера. Господин Толстяков человек старых привычек. Это известно многим. Он пишет только гусиными перьями, а они, как известно, не оставляют следов давления ни на почтовой бумаге, ни, тем более, на картоне, из которого изготавливаются открытые письма. Здесь же, — присяжный поверенный поднял вверх открытку, — явные следы давления, сиречь верный признак использования стального пера. Именно это я и заметил, когда подошёл к свету.
— Помилуйте, Клим Пантелеевич, — полицейский поднялся, заложил руки за спину и зашагал по кабинету. — А разве это обстоятельство его полностью оправдывает? А что, если он умышленно использовал стальное перо, чтобы отвести от себя подозрение?
— О да! — рассмеялся Ардашев. — Если придерживаться ваших рассуждений, то получается, что господин Толстяков, продумав даже такую ничтожную деталь, как использование стального пера при написании текста, вдруг вложил в коробку с отравленным конфетами открытку с собственноручной подписью, чтобы, тем самым, фактически подарить полиции доказательство своей причастности к смертоубийству Елены Никаноровны Бобрышевой, так? Где же логика?
— Но мотив? Мотив-то у Сергея Николаевича есть? Вы же не будете это отрицать? — продолжал спорить Закревский.
— Муж покойной нам рассказал про адюльтер, — вставил фразу Дериглазов.
— Да? А с чего вы взяли, что сии амуры и впрямь имели место? — возразил адвокат. — Надеюсь, господин Лесной кондуктор поведал вам об анониме, подбросившем ему послание? Ведь никаких доказательств этого любовного треугольника нет. Есть лишь некая безымянная машинопись, что между покойной и хозяином этого дома существовала тайная любовная связь. И ничего более.
— Так была связь или нет? Прошу вас ответьте, Сергей Николаевич, — не отводя взгляда от Толстякова, осведомился полицейский.
— Да, мы любили друг друга и были близки, — потупив взор, тихо вымолвил газетчик.
— Вот-вот! Quod erat demonstrandum![13] — обрадовано выпалил Дериглазов.
— Должен вас огорчить, сударь, — остудил его адвокат. — Наличие купидонов в данном случае никак не доказывает существование у господина Толстякова мотива на убийство жены Бобрышева.
— Это почему же? Потрудитесь объяснить!
— Хорошо. Но только прежде я задам вам всего один вопрос: рассказывал ли вам Артём Викторович об опасности, угрожавшей его жене? И сообщил ли он вам, что совсем недавно я просил его не оставлять жену в одиночестве?
— Ничего такого он нам не говорил, — покачал головой мировой судья. — Однако теперь я жду ваших толкований.
— Извольте. Дело в том, что с некоторых пор Сергей Николаевич получает по почте, главу за главой, роман неизвестного автора под названием «Черновик беса». Этот сочинитель, безуспешно пытавшийся издаться в «Петербургской газете», решил отомстить главному редактору. Как следует из первой главы под названием «Сгоревший труп», именно от его руки в столице погиб секретарь Сырокамский. Затем, в следующей главе, он пригрозил, что расправится с домашними питомцами господина Толстякова и уничтожит одно из его любимых растений. И это, к сожалению, ему удалось. В последней главе он обещал убить супругу Бобрышева таким образом, что подозрение падёт на Сергея Николаевича. Вот потому-то мы и предупредили господина Лесного кондуктора о возможной опасности, подстерегающей его жену. Как видно, преступник вновь нас опередил. Мало того, что он расправился с жертвой, не имеющей никакого отношения к «Петербургской газете», так ещё и сумел убедить вас, что в её смерти виноват собственник этого имения.
— Прошу вас передать нам сии главы. Мы приобщим их материалам дела. Надеюсь, вы их сохранили? — с хитрым прищуром спросил мировой судья.
— Безусловно, — кивнул Толстяков, выдвинул ящик стола и протянул Дериглазову несколько листов почтовой бумаги, которые тот поспешно сунул в портфель.
— И ещё одно важное обстоятельство, — добавил Ардашев. — Вся рукопись и анонимное послание Бобрышеву о неверности его жены набраны на одной и той же печатной машинке. И это несмотря на то, что вторую главу он передал Пантелеймону Алексеевичу Стахову — шурину Сергея Николаевича — в Новороссийске. Стало быть, автор подготовил текст заранее. Отсюда следует, что, возможно, он ехал на том же самом поезде, что и господин Стахов, и машинку, скорее всего, сдал в багаж. Как вы понимаете, я изучил специфические черты буквенных оттисков и вот к какому заключению пришёл: литера «с» завалена слегка вправо, а буква «т» имеет ярко выраженный левый наклон, да и рычажок «а» сработался и не пропечатывает верхнюю часть буквы. Эти черты характерны как для рукописи, так и для анонимного письма, посланного Бобрышеву. Следовательно, вывод простой: злоумышленник приехал сюда со своим «Ундервудом», «Империалом», «Ремингтоном», «Юнионом» или «Адлером». А посему, нет смысла связывать его поимку с поиском печатной машинки в самом Сочи. Думаю, это первая оплошность злодея. Я бы на его месте постарался нас запутать и напечатал бы анонимное послание на другом механизме.
— А какова же его вторая оплошность? — поинтересовался пристав.
— Это послание Бобрышевой, написанное почерком Сергея Николаевича, и имитация его подписи. Теперь мы знаем, что, так называемый Бес, имел или имеет доступ к бумагам с подписью Толстякова. Это вторая ниточка, которая, рано или поздно, приведёт нас к преступнику.
— Да, но кто это может быть?
— Пока трудно сказать, но нельзя исключать не только недовольных авторов, но и друзей и даже не близких родственников.
— На господина Стахова намекаете? — раздумчиво спросил Дериглазов.
— Я ни на кого не намекаю, а лишь описываю круг кандидатов в преступники.
— А что, если кто-то из ваших работников общается с этим писателем-неудачником? — предположил Закревский. — Вдруг Бес — не один человек, а целая компания злодеев?
— Нет-нет, господа, я в это не верю, — замахал руками издатель. — Этого не может быть. Посудите сами, зачем им убивать своего коллегу Сырокамского?
— А может, всё-таки стоит проверить фамилии всех, кого вы знаете по оплате курортного сбора в Сочи за последнюю неделю? — предложил адвокат.
— Неплохая идея, — согласился Дериглазов. Он достал из портфеля карандаш, записную книжку и строго сказал: — Итак, Сергей Николаевич, попрошу назвать фамилии.
— Ну что ж, — сдался Толстяков. — Записывайте: Кривошапка Аверьян Никанорович — редактор, Глаголев Феофил Матвеевич — студент, Петражицкий Рудольф Францевич — писатель, ну и здешний актёр, и писатель Бардин-Ценской.
— Фёдор Лаврентьевич? — удивился полицейский. — Он что тоже пишет?
— Да, к моему глубочайшему сожалению, — кивнул газетчик.
— И господина Стахова мы так же внесём в число подозреваемых, — довольно заключил Дериглазов.
Пристав сел в кресло, потёр ладонью лоб и сказал:
— Раз Бобрышев знал про «Черновик беса» и главу с угрозой для его жены, то ведь он мог и сам её отравить? А почему нет? Месть, знаете ли, за измену. Да и подозрение падёт не на него, а на этого безымянного Беса. А роспись вашу подделать совсем несложно. И почерк. — Он посмотрел на Толстякова и спросил: — Он мог видеть, как вы расписываетесь?
— Да, конечно. Я дарил ему на День ангела несколько книг и вкладывал туда открытки с поздравлениями. Естественно, я там поставил подпись.
— Список возможных преступников замыкает господин Лесной кондуктор. Итого, — подытожил мировой судья, — под подозрением шесть душ.
— Бес-бес-бес, — выговорил скороговоркой Закревский. — Откуда же ты взялся на нашу голову? Чувствую, и намаемся мы с ним! Ладно, будем думать.
Пристав поднялся, и, подойдя к двери, сказал:
— Благодарю вас, Клим Пантелеевич за помощь. Надеюсь, вы сообщите нам любые новости, как только они появятся.
— Несомненно.
— Не сегодня-завтра, он подбросит новую главу.
— Бесспорно, — поддакнул Дериглазов.
— Честь имею, — попрощался полицейский.
— Честь имею, — ответил Ардашев.
— Позвольте, господа, я вас провожу, — засуетился Толстяков.
Когда визитёры уже спустились вниз по аллее, издатель долго глядел им вслед, потом закрыл лицо ладонями и прошептал:
— Лена, Леночка, милая, прости…
Адвокат сделал вид, что не расслышал. Он достал из кармана коробочку монпансье, положил под язык зелёную конфетку и, оставив Толстякова в одиночестве, пошёл обратно, к дому.