ХРЕН РЕДЬКИ НЕ СЛАЩЕ

Двор кожевенного завода заставлен длинными столами. На столах, покрытых выутюженными скатертями, блестят под солнцем графины с водкой и в шеренги выстроились высокие пивные бутылки. Вдоль столов тянутся сиденья для гостей сосновые доски на врытых в землю кольях. В воздухе, уже по-осеннему холодном, приятно пахнет смолой от свежевыструганных досок. Но, когда со стороны кирпичного корпуса, в котором отмокают кожи, набегает ветерок, непривычному человеку дышать трудно. Ляся то и дело прижимает к носу платок, а Кубышка и Василек морщат нос и сплевывают. Кроме них, на скамьях пока никого: все четыреста с лишком рабочих стоят нестройной толпой в другом конце обширного двора, где под открытым небом совершается богослужение по случаю конца операционного года.

С тех пор как Герасим побывал в домике в Камышанском переулке, Василек заважничал и во всем стал подражать Кубышке. Дело не в том, что к девяти годам и двум месяцам его жизни прибавились еще три месяца, а в том, что он стал выполнять страшно тайные поручения. «Чтоб меня громом убило, чтоб мне не видать ни отца, ни матери, чтоб подо мной земля провалилась!» - божился он самой страшной божбой, что нигде, никому и ни за какие леденцы не выдаст тайны.

Время от времени он отправлялся на рынок и становился там перед одноногим, который каждый день собирался поехать в Ростов на операцию. «Мальчик, купи тетрадку, - говорил калека. - Я дешево продам». И Василек с тетрадкой в кармане мчался домой.

В синей обложке тетрадки был всего один листик, да тот исписанный. Кубышка внимательно прочитывал о, сжигал и пепел выбрасывал за окошко. Но Василек уже заметил, что после каждого такого листка в кукольном представлении появлялись или новые слова, или даже новые куклы. Вот и на этот раз: только два дня назад Василек принес Кубышке тетрадку, а в сундучке у Кубышки уже новая кукла черный жирный кот. И от ожидания, что еще покажет лысый волшебник, у Василька сладко замирает душа.

- Ныне, и присно, и во веки веко-ов! - тянет старческим жидким тенорком усохший священник, облаченный в искрящуюся на солнце фиолетовую ризу.

- Ами-инь! - тоскливо отвечает ему хор.

Впереди толпы стоит председатель правления завода бельгиец мусье Клиснеё, тучный, широколицый, с черной, блестящей, как шелк, бородой и красными, плотоядными губами. Он крестится по-католически - слева направо, крестится наугад, так как ни слова не понимает по-церковнославянски. Рядом благоговейно подняла к небу светло-голубые глаза его пышнотелая золотоволосая жена, а с другой стороны презрительно выпячивает нижнюю фиолетовую губу морщинистая теща, о которой говорят, что она прожила в России двенадцать лет и знает по-русски только два слова: «гостиница» и «извозчик».

Но вот служба подошла к концу. Дряхлый священник наскоро пробормотал свою проповедь, благословил Клиснеё и уступил ему место у самодельного аналоя.

Клиснеё перекрестился, поправил галстук, откашлялся и тоже начал речь:

- Господин наши служащи, наша дороги рабочи! Ваша батюшка просил велики бог наш, чтоб он дать покой нашей… как эта по-русски?.. нашей душа. И я, и моя жена Аннетт, и моя теща мадам де Пурсоньяк тоже просим бог, который всех нас сделаль, чтоб наступиль у нас мир, покой и хороша жизнь. Пускай женераль Деникин едет на белий шваль… как эта по-русски?.. на белий кобыля в древни столиц Моску. Прошу всех вас, дороги наши служащи и рабочи… как эта по-русски?.. из кожи пошель вон, чтоб помочь женераль скоро доехать до Моску. Для этого надо делать на наша и ваша завод крепки продюкт. Такой крепки, чтоб скорей нога пропаль, чем сапог. А то эст такой… как эта по-русски?.. сукинь синь, который портит продюкт. Всех вас, чесни рабочи, мы любим и говориль мерси…

Далее Клиснеё поведал, что в его прекрасной Бельгии хозяева и рабочие живут «душа на душа», что и здесь, в России, Бельгийское акционерное общество выделило рабочим завода приличную премию и что он, представитель этого общества, просит всех, по русскому обычаю, идти «на стол».

Клиснеё поднял руку, будто посылал полки в бой, крикнул: «Браво!», оркестр грянул марш, и люди, повторяя особенно «удачные» фразы из речи хозяина, подмигивая и посмеиваясь, двинулись к столам.

Теперь наступила очередь действовать мадам Клиснеё. Повязав изящный кружевной фартучек, она брала из рук поваров большие блюда с заливным сомом или телятиной и ставила их перед рабочими на стол. «Кушайте, дорогие друзья, приветливо говорила она почти без акцента. - С праздником вас поздравляю». Иных рабочих она называла по имени-отчеству. «А, Никодим Петрович, вот куда вы от меня спрятались, на самый край стола! Но я все равно вас нашла. Нашла, нашла, Никодим Петрович! - кокетливо щурилась она. - Подставляйте ваш бокал». Потом, сделав озабоченное лицо, спрашивала: «Как здоровье вашей супруги? Помнится, у нее все зубы побаливали. Привет ей от меня. И знаете что? Передайте-ка ей вот это. Говорят, оно здорово помогает от зубной боли». И, сняв со своей молочно-белой, полной шеи нитку искусственных жемчугов, которым в Бельгии грош цена, протягивала рабочему.

Не все знали, сколько стоило усилий «хозяйке праздника» заучить десяток имен рабочих, чтоб не назвать Семена Спиридоновича Никитой Ивановичем или не вручить брошь из позолоченного серебра Николаю Михайловичу для его супруги, умершей еще пять лет назад. И также не все знали, какую ничтожную долю годовой прибыли составляли все премии, которые выдавались рабочим за их каторжный труд в мокрых и зловонных цехах, за изуродованные ревматизмом руки и ноги, за преждевременную старость и инвалидность.

Кубышка внимательно присматривался к тому, что происходило вокруг, и морщил лоб, прикидывая что-то в уме. На мгновение взгляд его встретился со взглядом человека в добротном пальто, в фетровой шляпе, с красивой тростью в руке. Несмотря на молодость, человек был толст, даже тучен. Он быстро отвел глаза и заговорил с другим человеком, тоже молодым, но худощавым и таким рыжеволосым, что золотыми были даже ресницы.

Оркестр перебрался на деревянные подмостки, сколоченные тут же, между столов. Меланхолические вальсы из «Веселой вдовы» сменялись быстротемпными «Матчишем» и «Кек-уоком». На подмостки выходили то иллюзионист, превращавший дамские платочки в живых голубей, то встрепанный поэт, читавший разбитым, плачущим голосом стихи о «святом подвиге» белой армии, то танцоры, дробно отбивавшие чечётку. Наконец один из танцоров, он же и конферансье, объявил:

- Народный кукольный театр «Петрушка».

На скамьях захлопали, послышались выкрики:

- Даешь!

В городе уже крепко полюбили забавных кукол. Кубышка, подмигивая по старой клоунской привычке, расставил на подмостках ширмы, Ляся стала рядом. Василек, не посмевший взобраться наверх, чтобы, как всегда, стоять рядом с Лясей и, в случае чего, преданно защищать ее, вцепился в край подмостков и во все глаза смотрел на ширму.

Сперва все шло обычно: Петрушка пел, плясал, озорничал, колотил палкой капрала, попа, цыгана. Но вот Ляся объявила:

- Начинается новое представление: «Кот в сапогах».

Послышалось густое мяуканье, и на ширму вскарабкался толстый черный кот с зелеными глазами. Петрушка в страхе попятился:

- Музыкантша, это что же такое за чудовище морское?

- Это, Петр Иванович, не морское, а заморское, - ответила Ляся многозначительно.

- А можно его палкой?

- Да ты сначала поговори с ним, Петр Иванович.

- Кис-кис-кис!.. - позвал Петрушка. - Тебе чего надо?

- Дошел до меня слушок, будто ты на все руки мастерок, - басом ответил кот с легким иностранным акцентом и ласково замурлыкал.

- Будьте покойны, Кот Котович: захочу, так и блоху подкую.

- А сапоги мастерить умеешь?

- Ого!.. Лапти умел, а то чтоб сапоги не посмел! Много ли надо?

- Мрр… мрр… - еще ласковее замурлыкал кот. - Если будем делать вместе, то тысяч двести.

- Ты, кот, обалдел? На кой черт тебе такой задел?

И тут кот объяснил, что он уж старый, наел живот, обленился, а есть все больше хочется. Пошли белые мыши войной на серых. Кот помирился с белыми мышами, а те ему стали за это пленных серых доставлять. Все б хорошо, да трудно белым мышам в походах по болотам и полям без сапог маршировать.

- Ладно, - сказал Петрушка, - сяду сейчас за работу, а ты приходи в субботу: выдам тебе сапог партию на всю твою шатию, а тебе, кот, самые крепкие, большие, прямо как стальные.

Петрушка выдал коту сапоги, кот ушел, но вскоре вернулся: на ногах у него опорки. Уж не мурлычет, а ворчит:

- Ты что ж, обманом занимаешься? Песни поешь да прохлаждаешься, а подошвы на сапогах вширь и вкось потрескались!

- Ну?! Это я их малость не дожирил и в сушилке пересушил. Приходи в понедельник, смастерю тебе сапоги, и чересседельник.

Кот забрал новую партию сапог с чересседельником, но опять вернулся и уже не ворчит, а рычит - в первый же день сапоги расползлись.

Петрушка весело хохочет:

- Это я перезолил, кислоты с полпуда лишек в чан подложил! Жди меня в среду, я сам к тебе с товаром приеду.

Потом подкрадывается к коту и колотит его палкой, приговаривая:

- Получай сапоги! На-ка, ешь пироги!

Кот с ревом убегает. Но рева не слышно: его заглушает буйный хохот, несущийся со всех скамей.

Василек в восторге: никогда еще их театру так не хлопали, как сегодня.

Хлопал и сам Клиснеё, сидевший за отдельным столом в обществе священника, дам и старших служащих: плохо зная русский язык, он так и не понял зловещего для него смысла этой «милой народной сказки».

За смехом никто не услышал лошадиного топота и опомнились только тогда, когда у самых столов выросли два чубатых казака на взмыленных дончаках.

- Атставить! - скомандовал один из них. Смех и аплодисменты смолкли.

- Кто тут главный начальник?

Клиснеё недоуменно поднялся:

- Я эст главний начальник. Что вам угодно?

Казаки взяли под козырек:

- Господин начальник, его высокопревосходительство главнокомандующий вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант Деникин выехали из Оружейного завода и изволят сейчас прибыть сюда.

Стало так тихо, что у самых дальних столов услышали, как грызут лошади удила.

Затем все заговорили, а около Клиснеё началась суета.

- Надо блюдо, блюдо!.. - истерически выкрикивала длинноносая лаборантка завода, прицепившая на голову шляпу с яркими цветами. - Хозяин должен высокого гостя с блюдом встречать.

Кто-то услужливо подвинул к Клиснеё огромное блюдо с фаршированной рыбиной аршина в полтора, и хозяин уже было взялся за него двумя руками, как толстенькая жена главного бухгалтера в ужасе воскликнула;

- Что вы делаете, мусье Клиснеё! Вы не знаете русского обычая: надо каравай, а не сома! Каравай и серебряную солонку с солью!

- Соли давай! - заорал повару бородатый заведующий хозяйством, вечно перехватывающий от излишнего усердия. - Давай соли, балда!

Меж тем во двор въехало еще несколько всадников. Они расположились так, что наглухо отделили двор от столов с людьми. Рабочие, став на скамьи, с любопытством следили за всеми этими приготовлениями.

С улицы донеслись автомобильные гудки, и во двор одна за другой въехали три открытые машины. Из них стали выходить военные с красными лампасами и генеральскими погонами, усатые, бритые, бородатые. Деникина сразу все узнали по портрету: плотный, в меру упитанный, с седой бородкой на полном лице, обтянутом сухой, как пергамент, кожей, он равнодушно, будто даже сонно, смотрел на неторопливо подходившего к нему ровным шагом Клиснеё с блюдом в руках. Видимо, главнокомандующему блюда эти давно уже надоели, он знал, что не торжественные речи официальных лиц решат вопрос об исходе борьбы, и если все-таки выслушивал обращенные к нему приветствия и принимал хлеб-соль, то потому, что этого избежать было невозможно.

Из последней машины вышли тоже военные, но в формах необычных: на одном, длинном и худом, был коричневый френч, лакированные краги темно-вишневого цвета и фуражка с карикатурно огромным верхом. Другой, маленький и толстенький, был в берете. Над головой третьего дрожал на пружинке большой розовый помпон, а на четвертом развевалась коротенькая юбка.

Все это были представители военных миссий разных стран, следовавших всюду за Деникиным и его штабом.

Боясь сбиться в русской речи, Клиснеё произнес свое короткое приветствие по-французски. Говорил он почтительно, но без тени подобострастия, и, когда Деникин выразил желание осмотреть завод, пошел не позади главнокомандующего, а рядом, как хозяин или по крайней мере компаньон. С тем же почтительным и в то же время независимым видом он и объяснения давал в цехах.

- Вот вы либеральничаете с рабочими, всякие празднества им устраиваете, а интендантство мне докладывает, что на фронт все чаще поступает недоброкачественная обувь, - с оттенком неудовольствия сказал Деникин. - Ваши сапоги плохо стреляют, господин председатель.

Клиснеё ответил в тоне милой шутки:

- Насколько мне известно, господин генерал, на фронте и снаряды далеко не все разрываются, хотя уважаемый директор Оружейного завода господин Попов устраивает своим рабочим празднества совсем в ином духе: он их сдает военному коменданту, а комендант сечет шомполами. Я держусь того мнения, что мой метод обращения с рабочими является более рентабельным.

И то, что бельгиец отвечал по-французски хотя главнокомандующий говорил с ним по-русски, и то, что он позволяет себе возражать, не понравилось Деникину. До каких пор эти иностранцы будут смотреть на него, как на свое доверенное лицо! Он хотел ответить резко, даже прикрикнуть, но сдержался и только сказал:

- Вот я секвеструю ваш завод, тогда на практике проверим, чей метод лучше.

Бельгиец невозмутимо ответил:

- Не думаю, господин генерал, чтоб мое правительство отнеслось к этому благосклонно. К тому же, генерал, я не вмешиваюсь, когда ваша контрразведка выхватывает у меня подозрительных ей людей.

Этой фразой как бы опять была найдена основа для примирения, и два человека, из которых каждый претендовал на роль фактического хозяина, перешли в следующий цех.

Как ни прочно отделили конники рабочих от Деникина и его штаба, как ни чуждо для русского уха звучали в цехе завода французские слова Клиснеё, но не прошло и четверти часа со времени отбытия высокопоставленных гостей, а за столом уже все знали о короткой дискуссии, возникшей между представителем иностранного капитала и главой русской белогвардейщины.

…Когда Кубышка выходил в толпе рабочих со двора завода, его дружески похлопывали по плечу, угощали папиросами, совали в карман бумажные деньги. Один подвыпивший парень, которого даже праздничный костюм не освободил от запаха сырой кожи, крепко обнял артиста за шею и громко сказал:

- Правильный старик! Хрен редьки не слаще! Всех бы их… под Петрушкину палку!

А Лясе уступали дорогу и смотрели ей вслед ласково, благодарно и немного удивленно: трудно было понять, что заставляет эту девушку, хрупкую и такую красивую, ходить с тяжелой гармошкой в самую гущу простого народа.