LXXXVII

В этом жалком состоянии он еще сочинял стихи, пел, разговаривал, он делал все, чтобы обмануть меня, чтобы скрыть от меня часть своих печалей. Он не мог ни есть, ни спать, похудел страшно, часто падал в обморок и всякий раз, через несколько минут возвращаясь к жизни, он ободрял меня.

То, что он выстрадал в течение девяти долгих месяцев, неописуемо. Наконец, было разрешено, чтобы состоялась консультация. Приехал главный доктор, одобрил все, что испробовал доктор, и, не высказав своего мнения относительно болезни и относительно того, что остается делать, уехал.

Спустя минуту, приходит суб-интендант и говорит Марончелли:

— Главный доктор не решился объясниться здесь в вашем присутствии: он боялся, что у вас не будет сил выслушать объявление жестокой необходимости. Я уверил его, что у вас достанет к тому мужества.

— Надеюсь, — сказал Марончелли, — что я дал тому некоторое доказательство, перенося без криков, без стонов эти мучения. Мне, ведь, предлагают?..

— Да, синьор, ампутацию. Только главный доктор, увидав вас столь изможденным, не решается советовать ее. При такой слабости чувствуете ли вы себя способным вынести ампутацию? Хотите ли вы подвергнуть себя опасности?..

— Умереть? А разве я все равно не умру вскоре, если не положу конца этой болезни?

— В таком случае мы тотчас же дадим знать обо всем этом в Вену, и как только придет разрешение ампутировать…

— Что? Да разве нужно на это разрешение?

— Да, синьор.

Через восемь дней пришло ожидаемое согласие.

Больной был принесен в большую комнату, он попросил, чтобы я следовал за ним.

— Может быть, я умру при операции, — сказал он, — так пусть уж я буду, по крайней мере, в объятиях друга.

Мне было разрешено быть вместе с ним.

Аббат Врба, наш духовник (преемник Пауловича), причастил несчастного. Когда этот обряд был исполнен, мы стали ждать хирургов, а они все не появлялись. Марончелли стал еще петь гимн.

Наконец пришли и хирурги, их было двое. Один — наш домашний хирург, т. е. наш цирюльник, который, когда было нужно произвести операции, имел право делать их собственноручно и не хотел уступать этой чести другим. Другой был молодой хирург, воспитанник венской школы, уже пользовавшийся славою очень искусного хирурга. Будучи прислан губернатором для присутствия при операции и руководства ею, он хотел было произвести ее сам, но ему пришлось удовольствоваться наблюдением за ее выполнением.

Больной был посажен на край кровати со спущенными вниз ногами: я держал его в своих объятиях. Повыше колена, где бедро было не поражено, была наложена повязка, обозначавшая место, где должен был пройти нож. Старый хирург все кругом обрезал глубиною в палец, потом стянул вниз обрезанную кожу и продолжал резать обнаженные мускулы. Кровь потекла ручьями из артерий, но они тотчас же были перевязаны шелковой ниткой. Наконец, он перепилил кость.

Марончелли не испустил ни одного крика. Когда он увидел, что уносят прочь его отрезанную ногу, он кинул на нее взгляд сожаления, потом, обратившись к хирургу, сказал ему:

— Вы меня избавили от врага, а у меня нет средств вознаградить вас за это.

На окне тут стояла в стакане роза.

— Принеси мне, пожалуйста, эту розу, — сказал он мне.

Я принес ему ее. И он предложил ее старому хирургу, говоря ему:

— У меня нет ничего другого поднести вам в знак моей благодарности.

Тот взял розу и заплакал.