3
К вечеру соседка принесла ему стакан кофе, градусник и капли от насморка. Ради интереса он измерил температуру. Ртуть быстро поднялась к тридцати восьми. Стряхивать термометр Шаталов не стал. Соседка просила его не делать этого самому. Она была убеждена, что мужчины бьют все стеклянные предметы. А градусники сейчас на вес золота.
Выпив кофе и пустив в нос едкие капли, Шаталов стал приводить себя в порядок. Бреясь, он думал о том, что спутники летают, а градусники — дефицит. Черт бы побрал этих аптекарей. Да и сам тоже хорош: и простуда, и кости болят, и сердце бьется, и хвост трясется… Будто старик уже… Только и делать с такой температурой, что ездить на Дальний Восток и обратно… Манька вот не болел ни разу в жизни. Ему ветер, холод, мокрые портянки в сапогах — как смоленой шпале снежок.
Выбривая упрямую щетину на кадыке и все больше злясь, Шаталов заметил, что у него слегка дрожат руки. Неужели впереди больница? Этот запах салицилки!.. Бр! Руки дрожат… У Маньки они дрожали один-единственный раз, его большие и грубые солдатские руки с неимоверной твердости ногтями. Нет, два раза: когда он рассказывал про эсэсовца и когда первый раз увидел Ольгу.
Вспомнилось, как белой весенней ночью они с Манькой дневалили возле училищных шлюпок на Фонтанке — охраняли их.
Было свежо и ясно все вокруг. И только от воды временами, когда замирал ветер, попахивало гнилью. Река чуть слышно взбулькивала, обтекая шлюпки. Набережные были еще пустынны, и лишь кое-где начинали появляться белые фартуки дворничих.
Чугунные сфинксы на устоях разрушенного моста поднимали над водой бесстрастные, холодные лица. В телах сфинксов чернели дыры — следы снарядных осколков.
Шлюпки стояли вдоль гранитной набережной цугом — одна за другой — и поскрипывали пеньковыми швартовыми. В крайней из них сидели Шаталов и Манька со штыками на поясе и сине-белыми повязками на рукавах бушлатов. Еще дремали дома. Коты бродили по карнизам и кричали страшными голосами. Солнце должно было высунуться из-за крыш с минуты на минуту.
Штормтрап, привязанный к решетке набережной, давно купал последние ступеньки в грязной воде Фонтанки, и все лень было протянуть руку и втащить его в шлюпку.
Они сидели молча и мечтали каждый о своем. И вдруг Маня сказал:
— Дима, я вот думаю сейчас, зачем живет человек. Он живет, чтобы радоваться, понимаешь? Но вся суть жизни в том, сколько человек получает человечности в единицу времени. И сколько отдает ее… — Маня в ту пору уже победил математику и прочно усвоил разные математические выражения.
Шаталов было собрался сказать ему об этом, но тут по набережной зазвучали шаги невидимых людей и неожиданно оборвались, стихли где-то рядом. Женский голос, чуть растягивая слова, произнес:
— Вот я и дома… Как быстро кончилась ночь сегодня…
Мужской ответил:
— Да, пожалуй…
И опять женский, будто бы шутливый, а на деле тревожный и тоскливый:
— Ты не хочешь меня поцеловать на прощание?
— Конечно, поцелую.
— Вот это да, — сказал Маня шепотом и подмигнул.
— Вся суть в том, сколько человек получает поцелуев в единицу времени, — наставительно прошептал в ответ Шаталов.
— Ну и дурак, — обиделся Маня.
Мужчина наверху горько вздохнул:
— Курить как хочется!.. Тут возле шлюпок всегда военные дежурят… Что, если у них папироску спросить?
— Конечно, Игорь!.. Подожди минутку…
Зачастили по граниту набережной каблуки, и наверху, возле решетки появилась девушка… Вот тогда-то задрожали Манины руки. Так задрожали, что от шлюпки, наверное, побежали круги по воде до самого Балтийского моря.
Пальто у нее было наброшено на голову. Из-под пальто выбивались распущенные волосы, кудрявые и золотистые. Она поставила ногу на перекладину перил, и они увидели над собой узкую маленькую подошву.
Девушка неторопливо оглядела их обоих и сразу поняла, к кому следует обращаться.
— У вас нет папиросы? — спросила она у Мани и улыбнулась. И сразу выкинулось из-за крыш солнце.
— Есть!! — сипло рявкнул Маня, и штормтрап заскрипел и закачался под тяжестью его массивного тела. Наверху он схватился одной лапой за стойку перил, а другой стал обшаривать карманы своей робы.
Шаталов намеренно помедлил и наконец сказал невозмутимым тоном:
— Они в шлюпке, а не у тебя в карманах. Они лежат в корме, позади заспинной доски, под флагом, твои папиросы.
Девушка заглянула Мане в глаза и сказала:
— Вы очень хорошо лазаете по этим веревкам, прямо как обезьяна!
— Он еще не то умеет, — буркнул Шаталов, наблюдая, как Манька, обжигая ладони, рушится обратно в шлюпку.
Спустя неделю Маня невзначай сказал:
— Знаешь, Димка, я все не могу забыть… ну, ту — на Фонтанке. Мне, по правде говоря, хотелось бы ее еще разок увидеть…
— Сегодня же ты должен что-нибудь набедокурить. Ну, пихни под ребро соседа в строю после команды «смирно», — посоветовал ему тогда Шаталов. — И вообще получай как можно больше нарядов вне очереди. И старайся заступать дневалить возле шлюпок. Она живет там где-то рядом. И, поверь моему опыту, все будет в порядке.
— Ты думаешь? — спросил Маня задумчиво. Он все всегда понимал буквально и на вечерней поверке, когда комроты зачитывал приказ, взял и ни с того ни с сего пихнул под ребро стоящего сзади курсанта. И не отходя от кассы заработал пять нарядов вне очереди.
Интеграл сказал ему по этому поводу:
— Маня, ты уважать себя заставил и лучше выдумать не мог.
А флегматичный Пашка добавил:
— Но твой пример — другим наука…
После каждого дневальства Маня честно рассказывал новости. Как однажды увидел ее в окне четвертого этажа, как пронюхал номер квартиры… И, наконец, Ольга сама подошла к Фонтанке, поставила стройную ногу на перекладину перил и, покачивая туфелькой над похолодевшим Маней, сказала:
— Вы не мальчик, а я не девочка. Правда?
— Так точно, — сказал Маня.
— Вы очень добрый, неловкий и вообще хороший человек, да?
— Да, — смиренно согласился Маня.
— Ну, вот… Я так и знала. Вылезайте сюда наверх и поговорим.
Он, конечно, вылез, хотя дневальным у шлюпок вылезать наверх запрещалось.
— Я люблю, — сказала она спокойно. — И я счастлива… И не смотрите больше на мои окна так подолгу, иначе кто-нибудь украдет все ваши лодки, а вас засадят в кутузку.
— Хорошо, я не буду больше смотреть, — ответил Маня. — Я ни на что и не рассчитывал. Я, по правде говоря, только хотел бы иногда быть вам полезным… Вот только и всего…
— Спасибо. Я это запомню, — сказала Ольга.
Так они познакомились. И скоро отношения их стали сложными и для Мани болезненными, но в то время он, Шаталов, был слишком молод и глуп и слишком любил острить по всякому поводу и без повода, чтобы понять это. Теперь он острит меньше. Он стал серьезнее и грустнее. Он, между прочим, понял, что отношения с женщиной требуют очень большого душевного напряжения. Женщины любят усложнять и запутывать жизнь, умеют будить в людях жалость к себе, а потом пользуются этим…
Закончив бритье, Шаталов попудрил ободранный кадык, оделся и поехал к Ольге, хотя от промозглой сырости на улице его прохватывала дрожь.
Знакомый облупившийся дом на Фонтанке. Четвертый этаж. Шаталов дал три длинных звонка. Это по азбуке Морзе — буква «О». Когда-то Ольга знала морзянку и мечтала о кораблях.
Открыла она:
— Разве можно так трезвонить в коммунальных квартирах? Ты все остаешься прежним…
— Я сперва хотел выбить «СОС», но шесть точек и три тире действительно многовато. — Он несколько потерялся. Когда люди долго не видятся, они отвыкают друг от друга. И как-то странно говорить «ты» тридцатилетней красивой женщине, которая разглядывает тебя насмешливыми глазами.
— Дима, это глупо, но я волновалась, ожидая тебя… А где погоны? Демобилизовался… Сейчас многие демобилизуются. Ну, проходи в комнату.
Он вошел. В комнате с высоким потолком, со старинной неуклюжей мебелью ничего не изменилось. И на книжном шкафу все так же сидел бронзовый Будда.
Осмотревшись, Шаталов сунул кулаки в карманы и сказал, сразу переходя к делу:
— Манька лежит в дрейфе. Надо запросить, что с ним случилось.
— Плохо, что мы находим друг друга только тогда, когда дела наши швах, — оказала Ольга. — Садись, человек дальних плаваний, рассказывай подробнее…
Он вытащил телеграмму, положил на стол:
— Это все, что я знаю. Я четыре года его не видел.
Она не сразу взяла бланк.
— Отчего так хрипишь? Простыл? Железный вы народ, моряки… Да, пахнет от тебя… как это говорят романисты?.. «йодистым запахом водорослей»… — она насмешничала привычно, без напряжения. Но Шаталову показалось, что ей совсем не хочется сейчас шутить и насмешничать.
— От долгих разлук люди вообще чужеют, но в чем-то начинают относиться друг к другу проще и лучше, — ты не согласен? — спросила она, закуривая сигарету.
Он не согласился, и она наконец взяла телеграмму. Потом забралась на стул с ногами, обтянула на коленях юбку и рассмеялась, как только развернула бланк.
— Эти «тэчэка» и «зэпэтэ»! Весь Маня здесь!
— Да, — сказал Шаталов.
Он начинал почему-то злиться. Он давно не видел женщин, и Ольга сейчас волновала его. И ее губы, и обтянутые юбкой ноги, и красные бусы, которые скользнули за воротничок белой кофточки… Ему вдруг стало совестно такой своей тонкой наблюдательности перед Манькой и вообще. Зачем он сюда поехал? Что она может объяснить и чем помочь?
— Маня влюбился, — все улыбаясь, сказала Ольга и щелчком перекинула Шаталову телеграмму. — Уверяю тебя. Я рада. Ему давно пора выкинуть из головы такую дрянную женщину, как я.
— Успокойся, он тебя давным-давно выкинул, — сказал Шаталов и добавил, подумав: — Я не подозревал, что с возрастом ты станешь самокритичнее…
Ольга прошлась по комнате, заговорила устало, без улыбки.
— Ты еще многого не знаешь. Боже, как медленно вы взрослеете! Плаваете по морям, тонете, воюете, командуете пароходами — и все мальчишки. А спроси вас, что такое жизнь — понятия не имеете. И у вас насморк, и вам надо поставить горчичники… И руки у тебя грязные. Иди в кухню, помой их. Тогда дам выпить.
Шаталов невольно протянул руки ближе к свету и, повертев кистями, сказал:
— Чистые совсем. Все ты врешь.
— А ногти?
— Ногти! Тебе бы вот повытаскивать сети с селедкой из океана! «Мальчишки»! Это и не грязь вовсе!
— Ты… рыбак? Ловишь рыбу?
Ему вдруг захотелось что-нибудь соврать про себя, выду-мать что-нибудь красивое и удачливое, но на это не было времени.
— Рыбак? Нет, что ты! Я плаваю в тропиках. Как у Грина и Паустовского… Пальмы, солнце и женщины, смуглые, как ананасы, бегают вокруг по волнам, — он невесело хихикнул и все-таки пошел в кухню.
Слова Ольги про мальчишек и их незнание жизни звучали как-то судорожно. Ей надо было дать время успокоиться. И он намеренно долго мыл руки и думал о том, почему в комнате не видно следов мужчины, ведь Ольга замужем. Она любила этого своего будущего мужа еще со студенческих времен. А он, кажется, не любил ее всерьез. Хотя, может, и любил. Здесь сразу не разберешься. Но что-то он натворил, уехал, они расстались. И Ольга совсем сходила с ума, на нее смотреть было страшно, и она чуть было не наделала глупостей, но он вернулся, и они поженились.
Когда Шаталов вернулся, на столе стоял графинчик и лежала всякая еда.
— А я не догадался чего-нибудь купить, — сказал Шаталов.
— Не будь ханжой! Если во мне есть что хорошее, так это отсутствие ханжества. — Она пилила батон хлебной пилой, волосы лезли ей на глаза, и вид был сердитый. — А тебе невесело живется, судя по ананасам…
— Дай, наконец, полотенце, — миролюбиво попросил Шаталов. — И потом мы все уходим от главной темы. Может, Манька сейчас концы отдает.
Ольга не ответила. Она сама налила рюмки, потом чокнулась с Шаталовым; помедлила и, звонко чокнувшись с графинчиком, сказала:
— Пускай это будет он. Он сегодня с нами.
— Пускай, — сказал Шаталов.
— Я каждый год получаю две телеграммы — на день рождения и на Новый год. И всегда с «тэчэка» и «зэпэтэ». Но сейчас я, по правде говоря… — здесь она не выдержала и засмеялась. — Помнишь эти его бесконечные «по правде говоря»?
— Да, — сказал Шаталов.
Наступила пауза. Шаталов подумал, что Ольга ровным счетом ничегошеньки не знает про Маню. Ей хочется повспоминать прошлое, молодость. Поэтому она, наверное, и позвала его.
— Где твой муж?
— Где? Не знаю. Давно уже не знаю. Ты удовлетворен?
— Я? Да. Я рад. Мне всегда было обидно за Маню. И, если хочешь, за тебя тоже.
— Оставим это… А что ребята? Володя Кузнецов, Паша, Слава?
— Раскидало всех по разным флотам, — сказал Шаталов. — У тебя нет горчицы? Когда насморк, колбаса кажется овсяной кашей.
— И это все, что ты можешь мне сказать про друзей?
— Ну, Интеграл удачно атаковал Пашкину подлодку на учениях… Ну, это тебе интересно? А больше я ничего не знаю.
Он на самом деле больше ничего не знал.
После демобилизации все дальше и дальше отходил от ребят. Сняв погоны, он утратил право знать то, что знали они. Это было обидно. И потом все время казалось, что ребята считают его закоренелым неудачником, жалеют. От этого делалось как-то стыдно и неприятно. Нашлась еще одна причина: когда морской офицер попадает в Ленинград в отпуск, у него всегда есть деньги. А у Шаталова с деньгами случались перебои. Веселиться за чужой счет он не любил. Может, все это было мелко и глупо, но так… Друзья двигались вперед по жизни, и он считал, что не следует путаться у них под ногами. Даже по отношению к Мане он вел себя безобразно: перестал отвечать на письма, отказался как-то ехать вместе с ним в отпуск отдыхать.
— Ну, ну! — сказала Ольга. — От твоих рассказов першит в ушах. Ты стал таким же занудным, как и Маня.
— Манька не зануда.
— Маня — человек примитивно простых целей, — задумчиво сказала Ольга. — Он ограничен. Он добр, но духовно ограничен. «Надо уметь хорошо стрелять», «нельзя жениться на женщине, если она тебя не любит до сумасшествия», — все это правильно, но сегодняшний мир сложен и запутан…
— Хорошая горчица, — пробормотал Шаталов, затягивая ответ. В ее словах была какая-то правда. Манька не был способен на порывы и отвлечения в сторону от основной своей линии. Но это как раз и помогало ему. Однако последовательности у Маньки было чересчур. И это было скучно.
— Не тебе судить его, — сказал Шаталов, наполняя рюмки. В голове уже приятно шумело, ломота и боль в костях ослабели. И, в конце концов, сидеть за столом с красивой женщиной — это очень приятно после разных дрифтеров, кухтылей, ваеров и селедки.
— Я не сужу, — Ольга махнула рукой, отгоняя от лица дым сигареты. — Я убеждена только, что и эта его телеграмма — какая-нибудь чепуха.
— Ты, сложная натура, очень увяла за то время, что мы не виделись, — сказал Шаталов осторожно.
— Может быть, — равнодушно ответила она, накручивая на палец бусы. — А в то, что он выбросил меня из головы, я не верю. Маня может решить, что гражданский долг мужчины — завести семью и троих детей. И он женится, и перевыполнит план — вырастит пятерых. Но меня он не забудет никогда. Давай-ка еще.
— Я налью. Ты сиди, — тихонько сказал Шаталов. Он взял графин и почему-то вспомнил зимнюю штормовую Атлантику, совершенно ровные по величине, огромные валы с дымящимися вершинами, тяжелые, неотвратимо накатывающиеся на траулер; стремительный кивок мачт навстречу каждому из них и лицо мастера по рыбодобыче Ершинина с выбитыми зубами, с напряженной ухмылкой на плоских растрескавшихся губах: «Держись, паря! Все на свете корытом крыто!» И от этого воспоминания, от того, что он никогда больше не увидит ни этих валов, ни кивка мачт, ни полос сдутой ветром пены, ни ухмылки Ершинина, Шаталову стало горько и обидно.
Он аккуратно поставил графин на стол, сказал:
— Держись, Оля, все на свете… — он вовремя удержался. Она с притворной небрежностью махнула рукой, попросила:
— Знаешь, ты выйди, а я форточку открою… Душно очень, накурили мы с тобой… А ты простужен…
«Пожалуй, — думал он, расхаживая по коридору, — мы с ней чересчур быстро понимаем друг друга. В чем-то мы похожи. Но усталости у меня нет. Все неприятности в моей жизни происходят только от самого меня и касаются — лупят — только по мне одному… А Ольга странная женщина. Она, очевидно, из тех, для которых любовь — счастливая или несчастливая — это самое главное в жизни… Как плохо, что в момент встречи с Маней она любила другого. Если бы не это… Вот что я сделаю: измерю этот коридор шагами. И если число шагов четное, то завтра я еду в управление и выколачиваю две тысячи рублей в счет окончательной расплаты. Потом я вылетаю в Москву, а оттуда проще выбираться дальше. Послезавтра я в Хабаровске. Противная вещь — эти посадки. Уши болят, и даже тошнит. И ноги крутишь, вертишь… Да, самолет — противная вещь…»
Чтобы не обманывать самого себя, он зажмурился и пошел по коридору, вытянув вперед руки. На семнадцатом шаге руки уперлись в стенку. Он сделал восемнадцатый, коснулся стенки носом и решил, что судьба сказала свое слово. Но и без этого слова он чувствовал, как что-то уплотнилось, утрамбовалось внутри. И теперь появилось нетерпение: «Надо ехать к Мане. Надо. Зря он не позовет. Надо!»
Вероятно, когда кружится голова, легче совершать нелепые поступки.
Шаталов вернулся в комнату, ощутил прохладную свежесть воздуха, глубоко вздохнул, и вдруг понял, что в самом деле пришла весна.
— Весна! — сказал он. — Утром меня вез один шофер… И вот он так радовался весне, а я его обозвал дураком… Стыдно даже вспоминать… Неважно мне, Оля, последнее время. Очень. Не повезло мне.
— Я вижу, — кивнула она. — А к Мане ты полетишь?
— Да. Мне это нетрудно… Маяков я в своей жизни не зажег, но с якорей научился сниматься легко и быстро.
Она помолчала и вдруг засмеялась, подошла к нему, положила руки на плечи:
— Это глупо — то, что ты решил лететь, но в чем-то хорошо для тебя самого. А еще… еще мне тебя жаль, Димка. Не потому, что летишь, нет. Просто так… — Она нагнулась и поцеловала его в щеку.
— Как только раздобуду валюту, махну в столицу, — хрипловато сказал он и встал со стула. — Прямых билетов нет на Хабаровск. И не будет до четверга. А про жалость не смей больше говорить — за волосы оттаскаю…
— Мальчишка! — сказала она. — Обыкновенный мальчишка. Сиди и жди меня. Мне надо сейчас уехать, а ты меня жди до любого часа. Будешь ждать?
— Буду, — послушно сказал он.
Она быстро собралась и ушла, а Шаталов подсел к окошку и стал глядеть вниз на отблески фонарей в черных полыньях Фонтанки, на отвалы грязного снега вдоль набережных. Знакомые сфинксы лежали теперь по углам нового, широкого моста. Через мост шли трамваи и показывали Шаталову длинные, гибкие спины, и роняли в ночь синие вспышки. От шума трамваев и грузовиков стекла в окнах подрагивали.
Раньше, когда моста здесь не было, возле дома Ольги стояла тишина. Пахло старым Петербургом и морем. И об этом всегда думалось на ночной вахте у шлюпок.
Шаталов вспомнил первый приход к Ольге. Манька один идти боялся и пригласил с собой его и Интеграла. Они отправились — чистенькие, надраенные до ослепительного блеска курсантики.
Пришли, постояли возле закрытых дверей и ушли — Ольги не оказалось дома, хотя время назначила сама.
На улице Интеграл сказал, как всегда, чужими стихами и очень многозначительно:
— Умолкнул бес. Мария в тишине коварному внимала сатане!
Вероятно, он и сам не знал, почему вдруг ляпнул такое двустишие, но Маня весь передернулся и закосил глазами. Шаталов первый раз увидел своего добродушного друга в бешенстве. Интеграл оказался на волосок от той сковородки, которая ожидает его в аду. Шаталов прыгнул тогда на Маню, обхватил за шею и повис, поджав ноги. Только поэтому Манин кулак не дошел до цели.
Минут через пять Маня пришел в себя и смог наконец говорить.
— Прости, Вова, пожалуйста… — сказал Маня. — Я понимаю, что ты не хотел ничего плохого про нее… Но не надо больше шутить.
…Как Манька мечтал ходить в отпуске целый месяц подряд вот по этой мокрой набережной Фонтанки, под этими окнами! И каждый отпуск уезжал то в Среднюю Азию, то в Сибирь. Он искал братишку.
Отец Мани умер еще до войны в тюрьме, куда угодил за кражу. Мать погибла при бомбежке, когда они бежали из горящего Смоленска. Она завещала Мане разыскать младшего брата Федьку. Федька пропал в сумятице эвакуации. И Маня много-много лет искал его. Маня неколебимо верил в то, что Федька жив. И нужно было во что бы то ни стало выполнить последнюю волю матери. И он нашел. Где-то в Караганде, в детдоме. И привез Федьку в Ленинград, в Суворовское училище.
— Вот видите, — с гордостью сказал Маня, представляя Ольге и Шаталову веснушчатого робкого паренька, и ласково постукал по его стриженой голове кулаком. — Вот видите, я и сколотил себе семью. Теперь мне не надо никуда ездить.
— Очень рада за тебя, — рассеянно сказала Ольга.
Они заканчивали тогда третий курс, а она — университет по географическому факультету. Ее дела были совсем плохи. Человек, которого она любила, уехал и ее бросил. Она похудела, повзрослела и начала курить. И теперь стреляла папиросы уже для себя, потому что у студентов всегда нет денег и нет табаку. А она еще осталась без стипендии, но все равно ни черта не делала. Не могла она тогда заниматься, часто плакала. А когда к ней приходил Маня, смеялась над ним. Смеялась бездумно, но зло. Ей надо было на ком-то вымещать свое горе, что ли. А Маня так терпеливо все сносил и все прощал! И это еще больше раздражало Ольгу. Каждое увольнение Маня сопровождал ее в филармонию. Это Манька, который непробудно засыпал от любой музыки, кроме джаза!
Да и джаз должен был греметь на всю железку. Но Мане было необходимо видеть Ольгу хотя бы раз в неделю. Для этого он был готов на все.
Но вот как-то перед самым отъездом на практику, когда каждый час увольнения особенно дорог, Маня вдруг возвратился из города раньше срока.
Шаталов изучал денежный фетишизм, греясь на весеннем солнышке во дворе училища, — готовился к сдаче политэкономии. Рядом — вдоль забора — расхаживал часовой, тоскливо глядел на воскресную улицу и напевал песенку:
Сегодня воскресенье,
Будет увольненье,
Мама будет целый день с тобой…
Изредка он останавливался и бросал кирпичи в крысу. Она все хотела пролезть под дверь овощного склада.
И вдруг в эту скучную жизнь вернулся из города Маня. Он медленно подошел к Шаталову, сел рядом и отцепил от пояса палаш.
— Почему ты разоружаешься, дружище? — спросил Шаталов, разглядывая его грустную физиономию.
Маня засопел и вытащил палаш из ножен.
— Сегодня произошло событие чрезвычайной важности, — сказал он и проткнул палашом консервную банку. — Оля предложила мне выйти за нее замуж. То есть, по правде говоря, жениться. Она все назвала своими именами, — ровным, но безжизненным голосом продолжал Маня. — Ей все одно — я или колонна Фондовой биржи. Ей надо так отомстить. И точка. Я этого не понимаю, но…
— Н-н-да, — сказал Шаталов, закрывая конспект с денежным фетишизмом.
Маня ухватил Шаталова за ногу повыше ботинка и подтянул вплотную к себе.
— Зачем ты это делаешь? — машинально спросил Шаталов.
— Мне плохо сейчас. И Оле плохо. И я хочу чувствовать тебя поближе, потому что ты — мой друг.
Шаталов молчал. Он не знал, что тут надо советовать и говорить.
Часовой все ходил и пел свою идиотскую песенку.
Приплелся Интеграл, сдернул с Маниного палаша консервную банку, шмякнул ее об забор, пробормотал:
— Буря жиреет на якоре, ребятишки.
Он совсем рехнулся от экзаменационной долбежки. Он еще постоял немножко и, укоризненно покачивая длинной головой, спросил:
— Чем пахнет ваш горизонт, старики?
Сам себе ответил:
— Дурно пахнет.
Маня дождался, пока Интеграл ушел. Потом сказал:
— Дима, я знаю, тебе трудно советовать мне. Есть положения, когда мужчина должен все решать сам. И я решил. Она, я думаю, поступает неправильно, слабо и некрасиво. Я решил отказаться. И прошу тебя только об одном: сходи сейчас к ней и скажи об этом. Она ждет. Я не могу сам. Я боюсь согласиться.
— Меня не уволят, списки давно поданы, а комроты уехал домой.
— Все это не имеет значения, — сказал Маня холодно. — Нужно, чтобы ты шел. И сразу. Она ждет. И ей плохо ждать.
Маня никогда не думал о себе, если что-нибудь для кого-нибудь делал. И просить для себя он умел так же честно и прямо.
— Добро, — сказал Шаталов. За самовольную отлучку ему полагалось двадцать суток ареста с пребыванием на гарнизонной гауптвахте. Но Маня был его друг. И Маня все понимал не хуже его, но считал это в данном случае пустяком, значит, так и было.
Шаталов дождался, когда часовой опять начал швырять кирпичи в крысу, и махнул через забор, — под арест, так под арест.
Ольга все поняла, как только увидела его вместо Мани.
— Боже, как все это глупо! Боже, как все это глупо! — твердила она…
Самоволка тогда прошла удачно: патрули в городе его не задержали, а начальство не успело хватиться…
Через несколько дней они уезжали на практику, но Ольга проводить не пришла.
Роты стояли в строю на набережной Невы. У бочек посреди реки их ожидали корабли. Маня отправлялся на минный заградитель «Алтай», а Шаталов на учебный корабль «Комсомолец».
Впервые они расставались надолго — на три месяца. И встретиться теперь должны были только после окончания практики, в Ленинграде, в отпуску…
Время приближалось к полночи.
Шаталову наскучило смотреть на Фонтанку. Он полистал книги и журналы по географии, потом подошел к статуэтке Будды, пожал все шесть рук азиатского бога, спросил:
— А где у конца начало, ты знаешь, старина?
Будда не отвечал. Только чуть приметно улыбался умным, недобрым, загадочным лицом.
Шаталову стало немножко жутко, и он обозвал Будду селедкой. Потом прилег на диван и сам не заметил, как задремал.
— Ты болен. И уже очень поздно, я задержалась, — сказала Ольга, растормошив его. — Я тебя уложу здесь же на диване. Но сперва поставлю тебе горчичники. И ты будешь их у меня держать как миленький, хотя мужчины терпеть не могут горчицу, когда она попадает к ним на спину, а не на язык…
— Давай, — сонно пробурчал Шаталов. Ему совсем не хотелось отнекиваться и по холоду ехать домой. — Давай, мажь меня горчицей, хотя ты и глупая совсем женщина, потому что упустила Маньку. Правда, ты теперь стала как-то лучше — добрее и симпатичнее.
— Я тебе покажу свою доброту! — сказала Ольга. Горчичники оказались свирепыми, а Ольга ходила вокруг и следила за Шаталовым, чтобы он не отрывал спину от дивана. Она включила приемник и музыкой заглушала его стоны и жалобы.
— Лежи, голубчик, лежи, герой, лежи, морской лев, — говорила она монотонно и давала Шаталову курить только из своих рук. Потом смазала его спину вазелином, и он уснул, а проснулся, когда позднее утро светило в окно.
Комната была пуста. Рядом с диваном, на стуле стоял будильник и звонил. Под будильником лежала записка, а рядом — деньги.
Ольга писала: «Ты ужасно храпишь. Билет на самолет до Хабаровска будет оставлен для тебя прямо в кассе аэропорта. (Вот что значит улыбка красивой женщины!) Отправление в 13.40. Ты успеешь съездить за зубной щеткой и др. манатками домой. Деньги вернешь, если сам вернешься от этого зверя живым. А ему скажи, что одно из лучших воспоминаний Ольги за всю ее паршивую жизнь — это то, как темнели у Мани глаза от нежности к ней. И Ольга будет помнить об этом всегда.
Я ушла учить детишек географии. Запри комнату и ключ положи у дверей в черную ботину».
Шаталов не стал ездить домой. Зубную щетку можно купить в любом киоске. А больше ему ничего не было нужно.
Он еще повалялся на диване, прислушиваясь к боли в костях; тщательно вгляделся в мелкий, уверенный почерк Ольги и подумал, что, вероятно, не очень легко школьной учительнице в один вечер собрать две тысячи рублей. У нее есть друзья, если она смогла это… Да, наверное, есть. Но позови сейчас Манька, и Ольга, пожалуй, откликнется на зов… А может, и нет. Черт их, женщин, разберет. А записку следует доставить Мане в целости и сохранности… Оказывается, у этого типа от нежности умеют темнеть глаза.
Настроение было какое-то непонятное, неустойчивое, но в душе оттаяло. Той пустоты внутри, с которой Шаталов шагал от Рыбного порта к автобусу, той беспросветности теперь не было.