VI. Другое мнение о слезинке ребенка
— Ну, Федя? — восторжествовал Дмитрий Всеволодович. — Учимся у народа?
Мы тут всё про мора-аль, всё какие-то у нас с вами диле-еммы… А народ вот — не парится! И прекрасно себя чувствует, правда? Синие, в шортах зимой — ну смешно же! Ха-хо-очет…
— Ужасно обидно за этих чёрных ребят, — нахмурилась Анна. — Представляете, Федя: они открыто, со всей душой…
— Причём, — Дмитрий Всеволодович развернулся, — с одной стороны — эти жирные бабы… Ну, а какие они? Мясом торгуют на рынке. Есессно, жирные, в грязных халатах, мордовка эта: «га-га» на весь рынок — а с другой стороны, я себе представляю — молодые чёрные ребята: они высокие бывают, яркие, с длинными ногами-руками — реально красивые!
— Ох, как обидно… какие же свиньи…
— Да нет, — отмахнулся Белявский, — даже не свиньи, а так… простые как две копейки…
— Да-да, здесь я согласен: у неё не было специального умысла оскорбить; здесь скорей простота…
— Нешто святая?!
— Нет-нет, обычная простота, невоспитанность… Вы совершенно правильно говорили, — Фёдор решил не обращать внимания на выпад Белявского, — вы говорили, что русские — в сущности дети… здесь есть невоспитанность и незрелость, вы правы; и обижают других, не подумав, как дети… Но ведь и верят как дети! Страдают как дети…
Вы знаете, — вдруг просветлел Федя, — а ведь здесь важная мысль. Я буквально сейчас что-то понял, существенно важное! Если русские — дети… то, значит, страдания русских — это страдания детей? Получается так?
В своё время, я уже говорил, я делал одну работу о Достоевском.
Для Достоевского ключевая проблема — страдание… Впрочем, всякая философия только тогда, на мой взгляд, заслуживает внимания, когда говорит о страдании человека… Но Достоевский сознательно усложняет и обостряет задачу, и берёт в фокус страдания именно детские. Разумеется, монолог о «слезинке ребёнка»… затем сон Дмитрия Карамазова про «дитё», «чтобы не плакало дитё»…
В моей работе я проводил мысль, что «дитё» — это вообще человек, любой человек, что Достоевский здесь делает универсальное обобщение. Но посмотрите! — всё больше воодушевлялся Федя. — Кто действует в самой последней главе «Карамазовых»? Алексей Карамазов — и мальчики! А «Карамазовы» оказались последним романом, вершиной: значит, в самой последней главе последней и самой главной книги — в ней речь идёт именно о подростках! Именно таких неловких и гордых, как вы, Дмитрий, только что изобразили…
Дальше: что в понимании Достоевского «русские мальчики»? Главных героев, Ивана и Алексея, он прямо так называет. Иван говорит: «Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю». И дальше ещё расширяет! Иван говорит, вот, пожалуйста: «Что в Европе гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома. И не только у мальчиков, но и у профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас — те же русские мальчики…» Вы видите? Он седых русских профессоров тоже причисляет к «мальчикам»: выходит, здесь возраст не важен! Выходит, что в выражении «русские мальчики» можно поставить тире или равенство: «Русские — мальчики», «русские — суть все мальчики», «русские равно мальчики». То есть, вы с Достоевским в этом — согласны!
Но самое главное — дальше! Самое главное в том, что Достоевский смотрел от Евангелия и не мог смотреть никак иначе.
А что в Евангелии сказано о подростке, об отроке, о ребёнке?
«И призвав Иисус отроча…» — то есть отрока, мальчика — поставил его посреди учеников… Один серб показывал мне старинную фреску, или икону… Икону: Господь держит руку у мальчика на голове — причём, знаете, не слегка прикасается, а всей рукой, крепко держит… Поставил «посреде их и рече: аминь глаголю вам, аще не обратитеся…» Если не обратитесь, не переменитесь и не станете как дети, то не войдёте в Царство Небесное. И в другом месте: «иже аще не приимет Царствия Божия яко отроча…» то есть, кто не примет Царства Божия как дитя, не войдёт в Него.
Значит, что получается? Если русские — а вы сами так говорите! — если русские — «дети», «подростки», отроки, «русские мальчики» — значит, русский народ — инфантильный, как вы говорите; простой — значит, всё-таки он получается первый в очереди? Один из первых? Ведь получается так?
— От здорово! — выпучился Дмитрий Всеволодович. — То есть эта грязная баба с «г’овядиной», которая зажимает нос при виде бомжей — и которая ржёт, когда эти люди встают на колени —
— Это её подруга смеялась…
— встают на колени, чтобы поднять с земли эти жалкие десять рублей, которые она побрезговала дать им в руки, — и которая насмехалась над этой чёрной девчонкой — она первая в очереди?! Истинная арийка?
А чёрная девушка, потомок Хама, если не ошибаюсь, которая ей от души рассказала про собственную свадьбу, поделилась с ней радостью, принесла вкусной еды и бутылку — и, между прочим, не пива, а коньяку, — при том, что они с мужем студенты, и, может быть, у неё не очень-то много лишних денег — и главное, что за всей подготовкой, за всеми волнениями не забыла!.. Невзирая на свадьбу собственную — не забыла! — значит, она у вас, эта девчонка, в царство небесное в очереди подождёт? За грязной бабой —
— Ну почему…
— грязной бабой с г’овядиной? Ха-ар-рошая у вас будет компания в царстве небесном!..
— Ну почему обязательно баба с говядиной? — искренне огорчился Федя.
— А кто?! У вас с Достоевским всегда: пока абстрактно — ах русский народ богоносец! а как конкретно — так баба с г’овядиной!
— А чем вам не нравится баба с говядиной? — вступилась Лёля. — Отличная баба. Главное — ровно такая как есть. Простая. Равная самой себе. Это вы всё пытаетесь быть другими, а они все — равны себе, они классные, они живые. Она по-своему классная, негры — по-своему. Это вам не нормально, а им — всё нормально…
— Бомжу в шортах зимой — тоже нормально?
— Бомжу вообще в первую очередь! Вы отлично, вы вовремя вспомнили про бомжа. Вы смотрите на бомжа и сразу думаете: дикая страна, срочно валить в Швейцарию! А ты, — сверкнула она глазами на Фёдора, — ты сразу думаешь: ах, несчастный! «Страдание», не «страдание»… «отрок»… Не знаю вообще, что ты думаешь… А ты спроси его: может, он своё страдание не поменяет на твоё нестрадание? Вы же оба ни разу его не видите, этого бомжа, вы видите ваши теории! А баба с говядиной — его видит отлично: вонючий — она от него морду воротит. Жалко стало — она ему подала. Не жалко — не подала. Смешно — смеётся. А не ты со своим картонным сочувствием. По-человечески, не по теории; человеческая реакция —
— Однако довольно жестокая реакция, не находите? — ласково спросил Белявский.
— А жизнь вообще жестокая, — сообщила Лёля. — И грязная. И опасная, ага. И насилие. И разврат, между прочим… И что? Ну да, можно залезть в пробирку, в Швейцарию, и в пробирке прожить… Или в церкви всю жизнь свечки какие-то переставлять… Только нафиг?!
— О-го! Вот так Энигма! — расхохотался Белявский. — Встряхну-ула…
Федя смотрел на какой-то перекосившийся или наискосок прилипший предмет, с неосознанным желанием что-то исправить, вернуть на место или, наоборот, оторвать — пока вдруг не понял, что смотрит на прямоугольную Лёлину татуировку. Она была нанесена наискось и похожа на перевернувшуюся клипсу, или полустёршийся пластырь, или, может быть, выбившийся угол воротника или лоскут одежды…
Федя испытывал странное чувство, вроде какого-то внутреннего головокружения. Он смутно чувствовал некую правду в том, что говорила Лёля, и даже в том, что говорил Белявский про «грязную бабу» и негритянку… но в то же время чувствовал и неправду тоже, неравновесие, кривизну. С того момента, как Лёля сказала, что раздевалась в каком-то баре, у него внутри что-то будто перекосилось — и никак не вставало на место.
— А что, вы знаете… — от души отсмеявшись, Дмитрий Всеволодович даже вытер глаза. — Вы знаете, уважаемые культурологи, всё это оказывается забавно…
Не знаю, как вы, — а я готов продолжать. Интересно, куда это всё может выплыть. «В пробирке», «свечки»… браво.
Ну? Движемся дальше?