Самогон

Мне уже, видно, никогда не случится побывать в том городе у реки, где мы с моим отцом в Первую мировую самогон варили.

Как сейчас стоит перед глазами маленький ухоженный садик с малиною и десятком каких-то деревьев. Грядочки ровные, клумбочки, синие от васильков и анютиных глазок.

Соседом у нас — дед Иван. Он один раз в столицах был и как раз попал — Толстого хоронили. С тем и приехал.

Передам ли вам сквозь года тот мед и тот яблоневый цвет первой трети двадцатого века? А товарищество наше — я да батька мой, да дед Иван?

Петух у нас один остался со всего нашего курятника, а у деда Ивана, наоборот, куры одни остались, чтоб им пусто было. Так, верите, когда мы того петуха поутру из залы нашей выпускали, он так красиво шел сквозь окна, стены, заборы и засовы, что казалось нам: не петух идет, а счастье наше от нас уходит.

Не буду врать, были в городке и девки. Но об этом и без меня каждый превзошел предостаточно, поэтому я о другом.

Вот возьмем душу человеческую. Она от чего болит? Все болит и болит, окаянная. Ни ей, ни себе от боли этой ладу дать невозможно. Мне скажут — совесть. Положим, что и совесть, не без этого. Ну так совесть, я так полагаю, сама не болит. Это от нее же, каракатицы, вся спина по ночам, как от нагайки, кровоточит, а ей то что?

Нет. Не только тут в совести дело…

А может, и ни к чему я это все растеял с душой, и с совестью, да и с домиком у реки, пожалуй…

Да и наврал много…

Ну так это, с другой стороны, святое дело.