Последние дни
Когда шел я пьяненький домой, чуть покачиваясь на тонких и слабых ногах, окликнул меня некто Федор, торговец рыбой, живущий на площади, где в центре стоят часы.
— Здравствуй! — сказал мне Федор, радостно осклабясь. — Видимо, сам черт послал мне достойного собеседника.
Мы пожали друг другу руки, и в теплых лучиках заходящего светила я увидел его широкое светлое лицо с многочисленными выемками, кратерками и выбоинками, как после оспы, увидел его широкие плечи, коричневые глаза с легкой равнодушинкой, и подумал: «Да, это Федор».
Мы осмотрели находящуюся вокруг нас местность, всячески стараясь загладить неловкости только-только начинавшегося разговора, и невдалеке все же нашли отличное спокойное место для спокойной и светлой беседы.
Поскольку стакан у нас был один, а Федор, торговец рыбой, нагнавший меня в стремительном человеческом порыве, осенью, во вторник, в лучах заходящего светила, оказался еще совсем почти трезв, — было решено, что первую он должен пить вне меня, как бы даже в одиночестве, на прекрасном берегу этого живописного пруда.
Сел я осторожно на сухие и желтые листья, вытер рукавом обветренные губы и закурил. В небе плыли облака, как огромные белые рыбы, на что я и указал Федору горящим концом бешено тлеющей сигареты. Федор улыбнулся хорошей и ясной улыбкой и подтвердил:
— Да, и мы с тобой тоже две большие рыбы.
Теперь настало время улыбаться мне, и я заулыбался до слез, представляя, видимо, радость такую: что вот Федор — рыба, и я — рыба, и в небе — рыбы, и нам, рыбам, очень-очень нравится быть рыбами в лучах заходящего светила, на желтых листьях и в сухой траве, на берегу пруда, на небе, синем и искреннем, под деревьями, большими и шумными, под их ветками, летающими быстро, на ветру, между рыбами, в лучах заходящего светила.
Между тем Федор, вполне уже возжаждавший более обстоятельной беседы, открыл вторую бутылку, лихо наполнил стакан и, на секунду нахмурившись, отдал все же этот стакан мне. Я принял легко и свободно, вытер рукавом потрескавшиеся губы и, медленно отыскав взглядом лицо Федора, торговца рыбой, славного малого, сказал ему, чтобы он начинал.
Федор посмотрел грустно на темную глубокую рябь пруда, на прелестные далекие-далекие мечущиеся камышинки и заплакал. Я понимающе покачал головой, и каждый раз, когда по зрачкам моим пробегали трава, пруд, небо, я все больше и больше понимал Федора. Потом он начал говорить:
— Что сказать? — начал Федор. — Жизнь наша известная: ученья, стрельбы, вечером — пунш или водка в жидовском трактире… Дни проходят. Эх!
Так сказал Федор. И плюнул в дерево. И не попал.
— Ты думаешь, Бог есть? — продолжил Федор, сгребая вокруг себя листья, чтобы поджечь их.
Я на минуту задумался, чтобы ясно представить себе его вопрос, и с ясной издевкой в голосе хитро сказал так:
— Думаю, что несомненно.
— Думаешь… — сказал Федор, закачал головой и, вставая в полный рост, заявил: — Бога нет.
Я задумался, глядя на заходящее светило, и, передавая ему стакан, заметил, чтобы его не обидеть:
— Бог может быть.
— А может и не быть, — упорно отстаивал свою точку зрения Федор.
— Любовь есть, — подумал я вслух и лег на листья.
— Любовь? — спросил Федор и начал медленно раздеваться. — Любовь? — еще раз повторил он, сбрасывая с себя остатки одежды. — Не знаю, — наконец изрек он и бросился в пруд.
Закачались на волнах махонькие травинки, заблистала вода в лучах заходящего светила, и поплыл, поплыл Федор навстречу солнцу, легко и радостно взбивая ногами густую пену.
Где-то далеко слышался лай собак. Слегка мычали одинокие коровы. Я перевернулся лицом вниз и уснул, чему-то ласково улыбаясь во сне. Потом приплыл Федор и долго меня будил, потом я проснулся и, выпив еще, был готов к продолжению разговора.
— Мы все умрем, — сказал я Федору.
Федор улыбнулся, после купания веселый и бодрый, в лучах заходящего светила, под шум быстро летящих веток, и, попрыгав на одной ноге, дабы исторгнуть из ушей воду, молвил так:
— Была у меня любимая. В сиреневом, ласковосонном тумане припоминаю я былые дни. И вот однажды, когда сам я уплыл в далекое море, чтобы поймать рыбы на продажу, явился в дом ко мне некто Парис и — горе мне и дому моему! — увел с собой мою жену и вещи мои в великом множестве забрал тоже. Тогда решил я силой отнять у Париса жену мою, Елену. Собрал верных мне ахейцев, надо сказать, соблазненных весьма удачным местоположением Трои, и повел войну, очень долгую и кровопролитную…
Федор горько усмехнулся, выпил прямо из горлышка и, закусив в задумчивости травинку, кажется, совершенно забыл обо мне.
Я, взбудораженный таким поворотом дел, медленно встал на ноги и, держась за дерево, глянул в лицо Менелаю, торговцу из города, царю спартанскому, и подумал о чем-то важном и недоступном мне в предельной своей ясности.
— А потом? — тихо спросил я у Федора в надежде поймать на исторической неточности.
Федор вскинул на меня свои больные глаза и, криво улыбаясь, сказал:
— Конь, понимаешь… Коня такого бо-ольшого срубили. — Он попытался показать — какого. — И все.
Разрубив рукою воздух, Федор вздохнул и жалобно прибавил:
— Народу-то положили, эх!
Я пораженно повторил:
— Эх!..
И тихой скороговоркой сказал так:
— Видишь ли, Федор, в чем дело: у меня тоже есть своя история, припоминая которую, трудно мне не плакать в лучах заходящего светила. — Я остановился и, невольно приблизившись к самому уху торговца рыбой, сказал: — Из Назарета я, Федор.
Но Федор, видимо, не поверил так сразу и, хитро прищурив глаз, спросил:
— Из Назарета может ли быть что доброе?
Я снисходительно кивнул и продолжил:
— А ты — Федор, торговец рыбой.
Федор застыл в безумном молчании и, уставившись на бешено тлеющую в моих пальцах сигарету, испуганно выдохнул:
— И под смоковницей был я?
— Да, — ласково сказал я, — и под смоковницей тоже был ты.
Федор запустил пальцы в густые и жесткие свои волосы и застыл в лучах заходящего светила.
— И Иосиф? — спросил Федор.
— И Иосиф, — подтвердил я победно.
— Да, — задумчиво сказал Федор, — я всегда был очень красив.
Волосы у него стояли дыбом, и я тоже восторженно и слезно, глядя в глаза заходящему солнцу, чувствовал великое и страшное время единения с миром.
Торговец рыбой спал у ног моих, блаженно выводя изумительные трели огромным носом в бесчисленных рытвинах, с дерев спадала красно-рыжая шелуха, и потом дорога так сладко и медленно стелилась под ноги мне, когда шел я, пьяненький, домой, чуть покачиваясь на тонких и слабых ногах.