Глава пятая

Январь 1982

Отца я похоронил утром шестого января, в среду. Моя мать тоже присутствовала на похоронах – в сером платье и в двух пальто, надетых одно на другое. Она доверительно сообщила мне, что в «Медоубэнк» завелся вор и постоянно крадет ее одежду.

– Единственный способ ему помешать, – сказала она, чуть понизив голос, – это постоянно носить все сразу. На мне сейчас три пары колготок, и вот еще, посмотри-ка… – И она с явным удовлетворением продемонстрировала мне содержимое своих карманов, буквально набитых колготками и носками. – Пусть теперь эти чертовы ублюдки попробуют что-нибудь у меня стащить! – И на лице ее расцвела детская доверчивая улыбка. (А ведь раньше моя мать испытывала непреодолимое отвращение к сквернословию и даже наложила запрет на употребление в доме таких выражений, как «черт побери» или «вот проклятье». Но теперь она так спокойно нарушала собственный запрет, что именно это, а вовсе не ее полнейшее равнодушие к смерти отца – она, похоже, вообще не понимала, на чьих похоронах присутствует, – вызвало у меня мысль о том, что ушли уже они оба: и она, и отец.)

Я обнял мать за плечи. Под толщей шерстяных пальто она казалась какой-то особенно хрупкой, косточки как у птички.

– Возможно, сегодня на ужин у нас будет кролик, – сказала она. – Ты же так его любишь!

Я кивнул и сказал:

– Это было бы чудесно.

Тогда я в последний раз видел у нее столь ясные проблески сознания.

А того мальчика, утонувшего в затопленной шахте, наконец-то опознали. Он оказался учеником школы «Саннибэнк Парк», и ему было уже пятнадцать, хотя для своего возраста он был явно маловат. Имя этого недоростка тоже не сулило ничего хорошего: Ли Бэгшот. «Молбри Икземинер», разумеется, уделил ему должное внимание, хотя материал о нем и поместили не на первую полосу, а на третью, рядом с сообщениями о серии ограблений в Пог-Хилле и о безобразной езде какого-то пьяного водителя в Хаддерсфилде. Я смутно помню фотографию этого Ли Бэгшота: тощий, как глиста, в пуловере с V-горловиной, лицо маленькое, остренькое, прыщавое, а на губах ухмылка.

Ли Бэгшот был сыном Мэри Бэгшот (30 лет), продавщицы из Белого Города, и Джона Сайкса (32 года) по прозвищу Левша, слесаря-частника из Барнсли. Ли проживал то у матери, то у дела с бабкой; а поскольку постоянно возникала путаница, чья в данный момент очередь о нем заботиться, в итоге даже исчезновение мальчика где-то между 30 декабря и 4 января прошло для обеих сторон незамеченным.

Никто не произносил слезливых панегириков в честь Ли Бэгшота; никто не организовывал в церкви круглосуточные бодрствования; никто не твердил, что этот «многообещающий ребенок» был «чрезвычайно популярен» среди сверстников. Впрочем, его мать появилась однажды на телеканале «Nationwide»: она чуть ли не со слезами умоляла засыпать, наконец, этот проклятый глиняный карьер. Впрочем, адвокатским даром убеждения она явно не обладала, да и выглядела соответственно: обесцвеченные волосы, чрезмерное количество косметики и украшений – похоже, она надела разом все имевшиеся у нее побрякушки. И все же в глазах ее была такая горечь, какой я ни разу даже мельком не заметил в глазах Наттера-старшего, ЧП, в самый разгар поисков Чарли, которого тогда все уже считали погибшим. Однако в тот момент я решил, что смертная тоска в глазах Мэри Бэгшот мне просто померещилась, что эта женщина только выглядит убитой горем, а на самом деле просто испытывает некоторое смущение, или невнятное чувство вины, или всего лишь возбуждение, вызванное выступлением по телевизору. Но теперь я уверен: это все-таки было самое настоящее горе – та его разновидность, которая особенно мучительна и жестока, потому что не приносит слез; такое горе часто встречается среди обитателей тех домишек, где на жалкие квадратики «лужаек» смотрят окна, закрытые стальными ставнями, чтобы стекло уж точно не разбили камнем соседские мальчишки.

– Дак ведь он вечно на те распроклятые ямы таскался, – все повторяла мисс Бэгшот, словно это могло оправдать тот факт, что она почти целую неделю веселилась и пировала с друзьями – курила, пила пиво, спала с несколькими разными мужчинами и даже успела дважды сходить в салон красоты, – даже не подозревая, что ее сын мертв, даже ни разу не задав себе вопроса: где ее мальчик, дома или у бабки?

– Я ж ему без конца долдонила, – бубнила она, – не ходи на ямы, не ходи, дак ведь он же взрослым себя считал, слушать никого не желал!

И не только он, похоже, не желал ее слушать. Мэри Бэгшот никто толком не слушал. Вот если бы по телевизору выступала миссис Наттер – элегантная, утонченная миссис Наттер с такими ясными, округлыми гласными, с идеально правильной речью, известная не только в высших кругах местного церковного общества, но и среди наиболее активных представительниц Женского института^[118], – тогда все выглядело бы иначе. Возможно, и глиняный карьер засыпали бы. А так карьер оставался прежним еще лет семь, и только тогда городской совет решил наконец его засыпать, посеять там траву и разбить парк, который, впрочем, никто не посещал, разве что дети да молодые бездельники. В общем, дело Ли Бэгшота очень быстро закрыли. Коронер объявил, что мальчик погиб в результате несчастного случая, и жизнь пошла дальше своим чередом.

Хотя и не совсем. Дело в том, что мы действительно были потрясены. Пропал один из наших учеников, а постоянно действующая система тайных слухов нас подвела. Однако одной из особенностей школьной жизни является то, что здесь ничто не может остаться тайным навечно. Информация в конце концов все же находит себе дорогу, просачиваясь сквозь слабые соединения и используя пути наименьшего сопротивления. Самым слабым звеном в «Сент-Освальдз» был, разумеется, доктор Бёрк, наш капеллан, хотя его доброжелательность никто и никогда не ставил под сомнение; однако его умение хранить тайну – даже если она была доверена ему строго конфиденциально – было весьма далеким от идеала, и полагаться на него вряд ли стоило.

Назвать доктора Бёрка смутьяном было никак нельзя, хотя двадцать четыре года назад он и мог кому-то показаться куда большим либералом, чем многие другие. Впрочем, подобная его позиция основывалась скорее на неверии в реальность того мира, что находится за пределами «Сент-Освальдз». Методист^[119] Дивайн, весьма неодобрительно воспринимавший явный уклон нашего капеллана в сторону высокой церкви^[120], частенько называл его «старым папистом», что отчасти было несправедливо, поскольку, во-первых, разница в возрасте у них составляла всего несколько лет, а во-вторых, католиком доктор Бёрк все-таки не был; хотя его любовь к использованию благовоний, невероятному множеству свечей и прочей ритуальной атрибутике могла показаться и впрямь несколько избыточной для простого капеллана старой школы.

Возможно, впрочем, именно тяготение Бёрка к католичеству и вызвало у Гарри Кларка желание поведать ему свою тайну; ведь католическая церковь – это дарящее покой ощущение высшей власти, это аромат исповедальни; к тому же Гарри ведь действительно раньше был католиком и до сих пор, как ни странно, именно в церкви обретал успокоение, хотя церковь и оказалась для него матерью весьма строгой, жестоко его осудившей. Капеллан держал рот на замке целых две недели – довольно долго для него, – но потом все же невольно обмолвился, и эта новость, едва успев сорваться с его уст, мгновенно разлетелась по всей школе. Выяснилось, что Гарри Кларк был не только практикующим гомосексуалистом; он в течение нескольких предшествовавших рождественским каникулам недель как-то особенно сдружился с Чарли Наттером; они не раз задушевно беседовали, Гарри одалживал ему свои книги и даже приглашал мальчика к себе домой. Именно там Чарли и был обнаружен через неделю после своего исчезновения…