Луна

Комья мокрой ваты сочились водой — это ползли и ползли на город тяжелые тучи. Холодный порывистый ветер тащил их откуда-то с северо-востока, со стороны Хивы, зыбким войлоком волок по крышам глиняного города, тусклыми полотнищами развешивал на голых ветвях мокрых деревьев... К ночи того пуще: открылась в небе горловина черного мешка — и повалил снег. Как посчитать? — мириады, и мириады, и мириады. Покрывало за покрывалом... пелена за пеленой. Тихая, помертвелая лежала белая Бухара в его холодных объятиях. Чернота ночи, белизна снега, и больше ничего во всем мире — ни звука, ни шевеления...

А утро выдалось ясное, солнечное.

Солнце заиграло на казавшихся такими ровными, плотными, а на самом деле уже ноздреватыми покровами, — и тут же все скривилось и потекло.

Где синий сумрак — еще зябко, а на припеке смелые воробьи стрекочут и барахтаются, поднимая из луж такие же мелкие, как сами, такие же мимолетные радуги. Было плоским и мертвым — а стало выпуклым, шершавым, обрело глубину, ослепительно ярко легло на чернильные подложки тени...

Все вокруг — ясное, чистое, золотое и яркое.

И с разных концов города ползут под сине-золотой купол неба многопалые драконы черного дыма.

И вой, вой. Отовсюду вой. Что случилось?

Где-то голосят женщины. То совсем не слышно... то опять доносится... вот снова. Справа?.. слева?.. отовсюду?

— Ой беда, хозяин! — повторял Муслим, озираясь со своей лошаденки. — Это что же делается!

Муслим давным-давно не выезжал с хозяином, на то есть молодые прислужники, заведено как у всех: двое едут впереди, один сзади.

Но нынче уперся: не пущу одного — и все тут!

Дым, дым... Похоже, это из квартала Медников... Дом Шейзара там... не он ли горит? Или где-то рядом?..

Что за безумие, господи!

Центральная часть Регистана пуста, только бесстрашные зеленщицы расхваливают свой укроп. Им деваться некуда — пока будешь бояться, трава завянет...

Справа, где лавки кожевенников-парсов, иранских шиитов, вспыхивает суматоха... кого-то волокут по земле... кричат!.. Бьют ногами... тащат другого...

— Бей неверных!..

— За веру!..

— За истинную веру!..

Громят лавки. И тоже дым...

Стражи у ворот — целый отряд.

Муслим обогнал, подъезжает первым.

— Царь поэтов к эмиру!

Заминка.

Расступаются.

— Что?

— Уважаемый, на лошади нельзя.

— Что случилось?

— Приказ такой, уважаемый.

Досадливо оглянувшись, начал вынимать ногу из стремени...

Еще оставался в седле (и, значит, была возможность передумать: мог бы выругаться, повернуть коня, хлестнуть и умчаться от этих ворот), когда пронзила черная игла предчувствия. Ах, не надо! Прав Шейзар! Бежать! Бежать немедленно!..

Господи, чушь какая! Он Царь поэтов, а не заяц!

Поймал растерянный взгляд Муслима — старик тоже спешивался.

— Куда ты?

— Хозяин!

Муслим шагнул, обнял, прижался костлявым телом.

Господи. На сколько он старше? Года на четыре? На пять?

Слуга моргал мокрыми глазами, по-собачьи глядя, страдальчески морщась и кивая, должно быть, своим собственным надеждам:

— Хозяин! Не ходите! Поедемте домой, хозяин! Очень вас прошу, хозяин! Не надо вам туда!..

Показалось, что в эту секунду неприметно изменились свойства самого времени: поток уплотнился, стал жестче, как будто подготавливая естество к схватке, которую предстояло выиграть.

Господи, ну нету сил смотреть на этого глупого старика!..

— Что ты несешь?! Езжайте, не ждите. Я сам вернусь.

Бросил повод.

Стража расступилась.

Шагнув за порог, невольно оглянулся: Муслим стоял сгорбившись, закрыв ладонями лицо...

Все.

Переходы, галереи... Внутренний двор, где с утра до вечера сидят престарелые вельможи, пуст.

— Куда?

— К эмиру. Царь поэтов!

— Проводи...

Шаги двух стражников за спиной. Никогда такого не было... входил как к себе домой... что же будет-то, господи.

— Ждите.

И тут же из-за занавесей:

— Царь поэтов? Вот как! Ну-ка сюда его, сюда!

— Пройдите, уважаемый.

Что за “уважаемый” еще! Отродясь такого не было!..

В низком поклоне семенящей походкой... у него привилегия: не ползти на карачках, а на своих двоих. Пусть и на полусогнутых.

— Стой, раб!

Это Гурган.

В зале довольно сумрачно.

— Ты что делаешь, раб?!

— В чем дело, господин Гурган?

— Почему не кланяешься эмиру?!

Джафар опустился на колени, прижался лбом к полу. Не поднимаясь:

— О повелитель! (Да, он будет игнорировать Гургана, обращаться прямо к эмиру) Ваш прославленный отец, солнце Бухары эмир Назр позволил мне ходить в его присутствии... вы хотите отнять у меня это право?

Нух буркнул что-то, вяло махнул рукой.

Гурган перевел:

— Ну что ж. Великий эмир Нух оставляет тебе это право... ты ведь был Царем поэтом... это весомый титул.

— Повелитель, позвольте задать вопрос.

Повелитель молчит. Вместо него снова приближенный:

— Ну?

— О повелитель, почему господин Гурган говорит “был”?

Нух немотствует.

— В смысле?

Стало быть, до эмира не достучаться. Эмира как бы и нет. Есть только господин Гурган. Ну хорошо...

— Вы сказали: “Был Царем поэтом”. Я разжалован?

— А ты как думаешь?

— Вряд ли мне стоит в данном случае предаваться каким-либо раздумьям, господин Гурган...

— Не умничай. Тебя придется не только разжаловать... собственно говоря, если голова падает с плеч, разжалование происходит само собой. Поэтому о разжаловании я не думал. Есть вещи более серьезные...

— Еще более серьезные?

— Напрасно усмехаетесь, дорогой Джафар!

Опять, после хамского своего тыканья, взял вежливый тон. Но одновременно и язвительный.

— Бог с вами, господин Гурган, мне совершенно не до смеха. Разве есть более серьезные вещи, чем охота за чинами и наградами?

— Напрасно предполагаете, что я разделю вашу иронию. Если человек, пробившийся к высотам положения, посмеивается над ними, он становится просто жалок.

— Пробившийся? Вы хотите сказать, что я...

— Отталкивали других.

— Отталкивал?

— Интриговал, карабкался изо всех сил... Именно это.

— Гм... кажется, я не был замечен в подобном.

— Да? Это ты так думаешь?

Снова тыкает, скотина. Попробовал бы он прежде тыкнуть... Нарочно выводит из себя. Зачем? Хочет добиться вспышки возмущения. Продемонстрировать эмиру бунтующего раба...

— Да, господин Гурган, это я так думаю.

— И понятно почему: свое-то не пахнет. Не правда ли?

Звон в ушах — это что? Кровь, что ли, хочет вырваться наружу?..

— Вам виднее, господин Гурган.

— Ну что вы, дорогой Джафар. При чем тут я. Я в этих делах не судья. А есть знатоки...

— Кто же это?

— Как кто? Ваши подопечные... вот, например, господин Калами. Кстати, как вы относитесь к творчеству этого уважаемого поэта?

— Видите ли, господин Гурган...

— Не усложняйте, не до того. Можете коротко сказать: да, нет?

— Трудно столь однозначно, поскольку...

— Но вы же рекомендовали его стихи к прочтению перед самим эмиром?

— Да, несколько раз рекомендовал...

— Что значит “несколько”?

— Господин Гурган, вы ставите меня в тупик. Что значит “несколько”? — что обычно.

— Не существует никакого “что обычно”. Существуют расхождения. О которых вы, вероятно, и сами знаете.

— Вот именно! — неожиданно произнес эмир высоким, почти детским голосом.

Гурган сделал жест обеими ладонями; в иной ситуации его можно было бы принять за приглашающий, однако сейчас он значил примерно следующее: видите, эмир тоже так считает.

— Например, посланник Аллаха — да благословит его Аллах и приветствует! — сказал: “Несколько лет — это между пятью и семью”. Некоторые говорят: “Несколько — это между тремя и семью”, а другие — что несколько составляет от одного до четырех. Есть и еще мнение: “Несколько — от одного до семи, девяти или десяти”. Иные утверждают, что несколько — это от десяти до двадцати. И также — по десяткам до сотни. А если число превосходит сотню, то это уже не “несколько”, а “с лишним”... Согласитесь, все это вносит определенную путаницу.

Гурган помолчал, как будто позволяя слушателям переварить сказанное, затем спросил:

— Так что же насчет Калами?

— М-м-м... В известной степени.

— Что “в известной степени”?

— Ценю в известной степени.

— Ага. Цените. Хоть и с оговоркой. Это хорошо. Свидетельствует в вашу пользу: как о человеке, не вполне еще лишенном чувства справедливости.

Пощелкал пальцами.

— Калами здесь? Позови-ка...

Завесы снова заколыхались.

Калами сразу пал на колени, двинулся вперед, то и дело припадая лицом.

— Ну, ну! Встаньте, дорогой. Эмир разрешает вам стоять в его присутствии... не правда ли?.. Вот видите. Итак. Господин Калами, как вы относитесь к творчеству господина Рудаки? Прежде бывшего Царем поэтов.

— Оно... как бы выразиться... ну, знаете... раздуто все. Слишком уж. Нельзя так. Смешно даже.

— Вы хотите сказать, его значение преувеличено?

— Вот именно, господин Гурган. Вот именно. Как нельзя более верно. Сильно преувеличено. Очень сильно.

— А касаемо веры?

— Касаемо веры — сорняк. Вредный сорняк. Смущающий умы. На него ведь все смотрят, верно? А он вон чего.

— Вы хотите сказать, что так называемый Царь поэтов использовал свое положение, чтобы отвращать людей от истины?

— Вот. В самую точку. Именно так, господин Гурган.

Повисла тишина, в которой высочайшее хихиканье прозвучало вполне отчетливо.

— Вот тебе и Царь поэтов! — произнес эмир Нух. — Ничего себе!..

В эту минуту время снова изменило свои свойства: рассыпалось лепестками, закружилось обрывками, безусловно подтверждая обреченность.

Что было дальше?

Кажется, Калами еще много говорил. Суть ускользала, поскольку слова имели небольшое значение. “Не является ли ваше мнение пристрастным? — волновался Гурган. — Теперь, когда мы пытаемся выровнять то, что было искривлено злосчастным эмиром Назром, нам приходится особенно заботиться о справедливости. Не допустим ли мы несправедливость, полностью оперевшись на ваше мнение?” Калами возможную свою пристрастность горячо отрицал. Но все же признавал разумным призвать в свидетели кого-либо еще. “Например, кого-нибудь из его любимчиков. Верно?” Калами соглашался: “Вот именно, господин Гурган. Хоть бы даже из любимчиков. Согласен, кто-то может заподозрить, что я пристрастен. Конечно, что же. Он меня сколько топтал. Сколько вздохнуть не давал. Хоть я и не помню зла, но все же. Давайте именно любимчиков. Посмотрим, что любимчики скажут”.

Эмир помалкивал, однако следил с определенным интересом.

“Джафар, кого бы вы сами хотели услышать? — вежливо осклабившись, спросил Гурган. — Дафтари? Ну что ж. Хорошо. Пригласите!”

Умед Дафтари вошел сразу. Должно быть, уже давно ждал за дверью. Случайность?.. Или этот его выбор оказался так предсказуем?..

“Дорогой Умед, — ласково обратился к нему молодой хаджи. — Как вы относитесь к творчеству Джафара, взявшего себе лакаб Рудаки и носившего титул Царь поэтов при вероотступном эмире Назре?”

“Джафар Рудаки — мой учитель, — с готовностью сообщил Умед. — В чисто профессиональном отношении у меня не было к нему почти никаких претензий. Хотя, конечно, всякий из нас небезгрешен. Джафар тоже частенько допускал ошибки... м-м-м... поэтического свойства. Стихотворческого. Точность использования слов... подчас и рифма хромала. Я, господин Гурган, всегда с сомнением относился к тому, что его вирши превозносят. Как якобы высокий образец чистоты языка. И поэтичности. Льстецов много, а в поэзии не все разбираются. Да и совести не всем хватает”.

“Что вы имеете в виду? Поясните для эмира”.

“О повелитель, видите ли... Например, многие хвалят его за то, что ему удается не использовать устаревшие парфянские слова... как будто это так уж важно. Хочешь — используешь, не хочешь — не используешь, все в твоих руках. И с другой стороны, какая разница, говорю я “дерево” или говорю я “драв”? Если не знаешь, всегда можно спросить у кого-нибудь, что это такое... верно? Старые слова придают стихам аромат древности, я так считаю. Слушая старые слова, человек тянется мыслью к древним вершинам мудрости... Или вот еще говорят, что, дескать, он не допускает излишества арабизмов. И не прибегает к местным диалектам. И вроде как все вместе образует некий новый стиль... иные называют его “хорасанским”. Ну, на мой взгляд, это все несущественно. Ведь слова есть слова: если человек их без истинной веры произносит, в них все равно толку нет, в каком порядке ни расставь... Или вот некоторых радует, что в его стихах встречается якобы множество всем известных выражений... таких, знаете ли, просторечных... ну, которыми совсем простой народ пользуется. Поговорки всякие... Ну да, допустим, использует. И что? Какая в том заслуга? Лично мне просторечность совершенно не кажется примером высокого поэтического творчества. Наоборот. По-моему, если в чьих-то стихах сплошь такие слова, что присущи козопасам, то, конечно, любой козопас будет распевать их с большой охотой. Но какая в том радость? Что козопас может понимать в поэзии?.. Принято считать, что поэт слышит речи ангелов. Разве ангелы говорят языком козопасов?.. Как ни крути, поэзия — высокое искусство. Для избранных. Потому что если поэзия — для всех, то чем она отличается от ослиного рева?”

“Согласен, согласен... А в отношении веры?”

“В отношении веры Джафар Рудаки тем более не мог быть образцом. Он часто допускал вольности в рассуждениях о вере... и даже о Пророке”.

“И даже о Пророке! — с удовлетворением повторил молодой хаджи. — Занятно!”

“Кроме того, он сеял смуту в сердца верующих. Распространял мысли о незначительности разницы между разными толками веры... короче говоря, он не старался отстоять истину, как это положено мусульманину”.

“Так, так”.

“Доходило до крайностей. Как-то раз он прочел набросок стихотворения. Что-то вроде панегирика. Такая, знаете ли, расхожая похвала эмиру Назру...”

“Какое именно?”

“Кажется, оно вовсе не было обнародовано. Не знаю, может, он даже и не дописал. Тем не менее я запомнил следующие строки. Могу прочесть”.

“Ну?”

Умед продекламировал два бейта.

Эмир снова хихикнул, и довольно неожиданно.

“Следуй ясным путем Фатимидов! — именно так сказано?” — переспросил Гурган.

“Именно так. Кроме того... всего наизусть не помню, но смысл тот, что, дескать, воистину следует возблагодарить Господа за то, что он не дал пророку много детей. Иначе, дескать, не избежать страшной междоусобицы. Дескать, каждый князек, поддерживая того или иного из бесчисленных отпрысков, претендовал бы на власть в халифате”.

“Вот как”.

“Да... И, конечно, непрестанно толковал насчет того, что в мире веры неверные неизбежны”.

“Как бы пытаясь себя тем самым оправдать?”

“Ну да, наверное... Вы очень верно предположили, господин Гурган... я восхищен, ваш светлый ум способен рассеять самый густой мрак загадочности. Вот именно, он всегда хотел оправдаться. Но какое может быть такому человеку оправдание?”

“Что ж. Благодарю. Что скажете, Джафар?”

Отвечал ли он на эти обвинения? Да, конечно, он отвечал... бился как лев... Детали рассыпались лепестками... развеялись. Помнилось лишь то, что происходило в самом конце: он все-таки не стерпел своего унижения, не вынес всей подлости того, что происходило: взорвался, закричал какую-то невнятицу.

“О повелитель! Что с вами делают! Что делает с вами этот хитрый мулла! Зачем вы позволяете этому червю морочить себя! Ваш славный отец сидит в тюрьме! Вас тоже ведут к пропасти! Это гибельный путь, о повелитель!..”

Эмир Нух удивленно хмыкнул.

— Что?.. Что он несет?.. Бога ради, ответь этому назойливому человеку!

— Дорогой Джафар, — устало сказал Гурган. — Ваш последний выпад сам по себе заслуживает смерти. Поэтому, полагаю, в отношении вас никакое наказание не окажется чрезмерным. Что же касается эмира Назра, то великий эмир Нух более чем справедлив к своему отцу. Справедливость выше родственных привязанностей. Ибо родня есть только на земле, а за несправедливость эмир ответит на небесах. Вступится ли там за него его отец-вероотступник? Боюсь, что нет. Ибо эмир Назр — чудовище. Тысячи и тысячи его последующих преступлений меркнут перед тем, что он совершил в самом начале жизни: сначала зарезал родного отца, затем в сговоре с дружком, метившим на пост визиря, отравил индийским ядом своего прилежного и верного наставника — регента Джайхани. Мыслимое ли дело? Этот шайтан в человеческом обличьи не заслужил лучшей участи, чем сдохнуть в темнице от голода и жажды.

— Вот-вот... верно сказал, да, — заблекотал молодой эмир. — Чудище, ага.

— Что же касается вас... Поистине, Аллах не меняет того, что с людьми, пока они сами не переменят того, что с ними. Вы уподобились эмиру Назру. Вы тоже сами заслужили то, к чему привел вас Господь... Возьмите его!

И сделал такой жест, будто отмахнулся от осы, кружившей где-то у подбородка.