Растущий труп
Университет деградирует: он нефункционален на социальных аренах рынка и занятости, лишен культурной сущности или конечной цели познания.
Даже власти, строго говоря, больше не существует как таковой: она также деградирует. Отсюда невозможность возвращения пожара 68-го года: обращения проблемы знания против самой власти – эксплозивного противоречия знания и власти (или разоблачения их сговора, что одно и то же) в Университете и, внезапно, через символическое (более чем политическое) распространение пожара во всем институционально-социальном порядке. Прокламация «Почему социологи?» отметила этот сдвиг: глухой тупик знания, головокружение от незнания (то есть одновременно абсурдность и невозможность прироста смысла в процессе познания) оборачивается абсолютным оружием против самой власти, чтобы демонтировать ее согласно тому же умопомрачительному сценарию разгосударствления. Именно в этом состоит эффект мая 68-го. Он невозможен сегодня, когда сама власть, вслед за знанием, пошла куда подальше, стала неуловимой – самоустранилась. Наступательный прорыв невозможен, так как сами институты находятся в состоянии флотации, без познавательного контента, без структуры власти (разве что этой структурой является некий архаичный феодализм, приводящий в действие симулятивный механизм, назначение которого ему непонятно и чье сохранение такое же искусственное, как сохранение казарм и театров). Смысл имеет лишь то, что ускоряет разложение, акцентируясь на пародийной, симулятивной стороне той игры, которую ведут агонизирующее знание и агонизирующая власть.
Забастовка имеет как раз обратный эффект. Она снова восстанавливает идеал Университета, насколько это возможно, фикцию всеобщего доступа к культуре (не поддающейся обнаружению и больше не имеющей смысла), она субституирует функционирование Университета как его критическая альтернатива, как его терапия. Она все еще грезит содержательностью и демократизмом знания. Причем сегодня повсюду эту роль выполняют левые: именно праведность левых снова внушает идею справедливости, потребность в логике и социальной этике прогнившему аппарату, который распадается, теряет всякую сознательность и легитимность и почти добровольно отказывается функционировать. Именно левые секретируют и отчаянно репродуцируют власть, ведь они стремятся к ней, а значит, верят в нее и возрождают ее именно там, где система ее уничтожила. Система уже положила конец одной за другой всем аксиомам, всем институтам власти и реализует одну за другой все исторические и революционные цели левых. Сами левые вынуждены восстанавливать все механизмы капитала, чтобы иметь возможность получить власть в один прекрасный день: от частной собственности до малого бизнеса, от армии до национального величия, от пуританской морали до мелкобуржуазной культуры, от правосудия до Университета – все то, что исчезает, то, что сама система ликвидировала в своей жестокости, но и, безусловно, в своем необратимом порыве, должно быть сохранено.
Отсюда парадоксальная, но и необходимая инверсия всех методов политического анализа.
Власть (или то, что подменяет ее) больше не верит в Университет. В конечном счете она знает, что он – это лишь зона размещения и надзора за целой возрастной категорией, поэтому ей нет дела до отбора – свою элиту она отыщет в другом месте или же иным способом. Дипломы ничего не значат: почему бы вообще не отказаться выдавать их? Но власть готова выдавать их всем; для чего бы эта провокационная политика, если не для того, чтобы кристаллизовать энергию на фиктивной цели (отбор, занятия, экзамены и т. д.), на уже мертвый и разлагающийся референт?
Загнивающий Университет может нанести еще много вреда (загнивание является процессом символическим – не политическим, а символическим, поэтому субверсивным). Но в таком случае следовало бы исходить из этого загнивания, а не грезить воскрешением. Следовало бы трансформировать это загнивание в насильственный процесс, в насильственную смерть посредством осмеяния и вызова, посредством умножающейся симуляции, которая представила бы ритуальную смерть Университета как модель разложения всего общества, контагиозную модель отчуждения всей социальной структуры, которую смерть наконец разрушила бы. Как раз это отчаянно старается предотвратить забастовка, находясь в тайном сговоре с системой, но преуспевает при этом лишь в превращении смерти в медленную смерть, в отсрочку, которая перестает даже служить возможным поводом для субверсии, для агрессивной реверсии.
Именно это удалось в мае 68-го. В момент, когда духовный упадок Университета и культуры зашел еще не слишком далеко, студенты, далекие от желания спасать устои (восстанавливать утраченный объект – в идеале), выступили против власти, бросая ей вызов тотальной, немедленной смерти институций, вызов детерриториализации, еще более интенсивной, чем та, которую осуществляла система, настаивая, чтобы власть ответила на это полное крушение института знания, на это полное отсутствие потребности концентрации в определенном месте, на эту смерть, к которой, в конце концов, стремились, – речь шла не о кризисе Университета, потому что кризис – не вызов, а, наоборот, уловка системы, а о смерти Университета – вот на это власть и не сумела ответить, разве что самораспустившись вместо ответа (быть может, на мгновение, но мы видели это).
Баррикады 10 мая, казалось, были оборонительными и защищали территорию: Латинский квартал, Сорбонну. Однако это не так: за этим фасадом скрывался мертвый Университет, мертвая культура, которые бросали вызов власти и, возможно, их собственной смерти одновременно, – вызов превращением в жертву немедленно, что было лишь долговременной целью самой системы: ликвидация культуры и знания. Баррикады предназначались не для того, чтобы спасти Сорбонну, а для того, чтобы поднять на флаг ее труп и демонстративно размахивать им, так же как негры Уоттса и Детройта поднимают на флаг руины своих кварталов, которые они сами до этого подожгли.
Что можно поднять на флаг сегодня? Больше нет даже руин знания или культуры – руины сами канули в Лету. Мы пережили это, мы в течение семи лет носили траур по Нантеру. 68-й год умер, и его можно повторить лишь как траурный фантазм. То, что могло бы быть его эквивалентом в плане символического насилия (то есть за пределами политического), так это та же операция, которая заставила незнание, загнивание знания обернуться против власти, – нужно отыскать эту невероятную энергию, но никак не на том же уровне, а на высшем витке спирали; заставить не-власть, загнивание власти обернуться против… против чего именно? Вот в чем проблема. Возможно, она не имеет решения. Власть теряется, власть уже пропала. Вокруг нас лишь манекены власти, однако иллюзия власти машинально еще руководит социальным порядком, иллюзия, за которой возрастает абстинентный, неразборчивый террор контроля, террор дефинитивного кода, ничтожными терминалами которого являемся мы.
Надеяться на репрезентацию также не имеет большого смысла. Совершенно очевидно, что все студенческие конфликты (равно как, более широко, конфликты на уровне всего общества), которые сосредоточены вокруг репрезентации, делегирования полномочий, по той же причине являются лишь призрачными перипетиями, впрочем, еще достаточными для того, чтобы от отчаяния быть в центре внимания. Вследствие непонятно уж какого эффекта ленты Мебиуса репрезентация также обернулась против себя самой, и вся универсальная логика политического разрушается, уступая место трансфинитному миру симуляции, где изначально никто не имеет своего представительства и не представляет больше ничего, где все то, что накапливается, одновременно и растрачивается, где даже исчез аксиологический, директивный, всегда приходящий ей на помощь фантазм власти. Этот мир для нас все еще непостижим, неизведан, полон зловещих искажений, которым яростно сопротивляется наша ментальная система координат, ортогональная и направленная в линейную бесконечность критики и истории. Но именно здесь и нужно сражаться, если это еще имеет какой-то смысл.
Мы – симулянты, мы – симулякры (но не в классическом значении «подобия»), мы – вогнутые зеркала, попавшие под излучение социального, излучение без источника света, под власть без истока, без дистанции, и именно в этом тактическом мире симулякра и нужно будет сражаться без надежды, ибо надежда – удел слабых, но с вызовом и в фасцинации. Ведь не следует отвергать непреодолимое влечение, исходящее от этого разжижения всех инстанций, всех осей ценности, всей аксиологии, в том числе и политической. Этот спектакль, который является одновременно спектаклем агонии и апогея капитала, безусловно, превосходит спектакль товара, описанный ситуационистами. В этом спектакле наша главная сила. Баланс наших сил в противостоянии с капиталом уже нельзя назвать шатким или победным, но и политическим, и в этом фантазм революции. Мы находимся в отношениях вызова, соблазна и смерти с этим универсумом, который уже не является универсумом именно потому, что избавлен от всяких осей координат. На вызов, который в своем бреду бросает нам капитал, бесстыдно ликвидируя закон прибыли, прибавочной стоимости, производственные цели, структуры власти и возвращаясь по завершении этого процесса к полной аморальности (но также и седуктивности) примитивных ритуалов деструкции, вот на этот вызов и нужно ответить с безумной эскалацией.
Капитал как ценность, безответственный, необратимый, неизбежный. Только ценность способна представить капиталу фантастическое зрелище его разложения – только призрак ценности парит еще над пустыней классических структур капитала, так же как призрак религии парит над миром, уже давно десакрализированном, как призрак знания парит над Университетом. Нам предстоит снова стать кочевниками в этой пустыне, но уже свободными от машинальной иллюзии ценности. Мы будем жить в этом мире, который сохраняет для нас всю сверхъестественность пустыни и симулякра, со всем правдоподобием живых призраков, бродячих животных и симулянтов, в которых нас превратил капитал, смерть капитала, ведь пустыня городов аналогична пустыне из песков, джунгли знаков аналогичны джунглям из деревьев, головокружение от симулякров аналогично головокружению от природы – единственный оставшийся головокружительный соблазн агонизирующей системы, в которой труд хоронит труд, а ценность хоронит ценность, оставляя пустое пространство, пугающе невозмутимое, непрерывное, как того хотел Батай, пространство, где лишь ветер вздымает песок, где лишь ветер бодрствует среди песков.
Что все это означает в политическом плане? Почти ничего.
Однако мы должны бороться еще и с глубокой фасцинацией, которую вызывает в нас агония капитала, против инсценировки капиталом своей собственной агонии, в которой реально умирающими являемся мы. Оставить ему инициативу его собственной смерти означает оставить ему все привилегии революции. В окружении симулякра ценности и призрака капитала и власти мы намного беззащитней и беспомощней, чем в окружении закона стоимости и товара, поскольку система оказалась способной включить в себя свою собственную смерть, освободив нас от ответственности за нее, а следовательно, и от смысла нашей собственной жизни. Этому наивысшему коварству системы, заключающемуся в симулякре ее смерти, благодаря чему она поддерживает в нас жизнь, ликвидировав путем абсорбции любую возможность возражения, может помешать лишь еще большее коварство. Вызов или имажинерия науки, только патафизика симулякров может вывести нас из стратегии симуляции системы и тупика смерти, в который она нас загоняет.
Май 1976