Седьмое морское приключение
Окончив предыдущий рассказ, барон, не поддаваясь уже никаким уговорам, поднялся, оставив своих слушателей в самом лучшем настроении. Все же он на прощание обещал им при первом удобном случае рассказать о приключениях своего отца, которые все они жаждали услышать, да еще прибавить к ним кое-какие другие любопытные истории.
После того как все присутствующие, каждый по— своему, высказались о том забавном, что они услышали, один из слушателей, приятель барона, сопровождающий его во время путешествия в Турцию, заметил, что неподалеку от Константинополя находится колоссальных размеров пушка. Барон Тотт об этой пушке, насколько я помню, сообщает примерно следующее:
«Турки установили вблизи города, выше цитадели, на берегу знаменитой реки Симоис, огромное орудие. Оно было целиком отлито из меди и стреляло мраморными ядрами, весившими не менее тысячи ста фунтов каждое. Я испытывал непреодолимое желание выстрелить из этого орудия, — говорит Тотт, — чтобы ясно представить себе, как оно действует. Все вокруг меня дрожали и тряслись, убежденные, что и город, и крепость превратятся от такого выстрела в груду развалин. В конце концов страх несколько рассеялся, и мне наконец было разрешено произвести выстрел. Для этого потребовалось не менее трехсот тридцати фунтов пороха, а ядро, как я уже говорил, весило тысячу сто фунтов. Когда подошел канонир с зажженным фитилем, окружавшая меня толпа отодвинулась как можно дальше. С большим трудом удалось мне убедить подоспевшего пашу, что никакая опасность не угрожает. Даже у канонира, действовавшего по моим указаниям, от страха сильно колотилось сердце. Я занял место в углублении стены, позади орудия, дал сигнал и почувствовал толчок, словно при землетрясении. На расстоянии в триста саженей ядро разорвалось на три части. Куски перелетели через пролив и, отскочив от воды, ударились о горный склон на противоположном берегу, вспенив весь пролив».
Таков, насколько я, милостивые государи, припоминаю, рассказ барона Тотта о самой большой пушке в мире. Когда мы с господином фон Мюнхгаузеном посетили эту местность, нам сообщили о выстреле, произведенном из пушки бароном Тоттом, причем поступок этот приводился как пример необычайного мужества барона Тотта.
Мой благодетель, для которого нестерпима была мысль, что француз мог в чем-то превзойти его, взвалил себе эту самую пушку на плечо и, тщательно установив ее в горизонтальном положении, прыгнул с ней в море и поплыл к противоположному берегу. Оттуда он, к несчастью, попытался перебросить пушку обратно на ее прежнее место. Я сказал «к несчастью», ибо она несколько преждевременно выскользнула из его рук, а именно в тот самый момент, когда барон размахнулся, собираясь швырнуть ее. Из-за этого пушка рухнула в воду как раз в середине пролива, где покоится и сейчас, и где она, видно, останется до второго пришествия.
Вот эта самая история окончательно испортила отношения господина барона с его величеством турецким султаном. История с сокровищами, о которой барон сегодня рассказал вам, давно отошла в область предания, — ведь у султана было достаточно источников дохода, и он очень скоро мог снова наполнить кладовые своего казначейства. Господин барон в последний раз прибыл в Турцию, получив собственноручное приглашение его величества, и находился бы там, возможно, и по сие время, если бы гибель прославленной пушки не привела жестокого турка в такую ярость, что он отдал строжайший приказ немедленно отрубить барону голову Но одна султанша, любимцем которой успел стать барон, не только своевременно сообщила ему о кровожадном намерении, но и скрывала его в своих покоях все то время, пока офицер, которому было поручено совершать казнь, вместе со своими подручными везде искал его. В следующую же ночь мы нашли приют на корабле, готовом поднять паруса и отплыть в Венецию. Таким образом нам удалось спастись.
Об этом случае барон упоминает неохотно потому, что ему не только не удалось выполнить задуманное, но и вдобавок еще он чуть было не поплатился за это жизнью. Но так как история эта нисколько не позорит его, я иногда позволяю себе рассказать ее в его отсутствие.
Итак, господа, вы теперь знаете все о господине бароне фон Мюнхгаузене и, надеюсь, уже никогда не станете сомневаться в его правдивости. Для того, однако, чтобы у вас не было и тени сомнения относительно меня, — предположение, которое я не желал бы даже допустить, — мне хочется вкратце сообщить вам, кто я такой.
Мой отец, или во всяком случае тот, кого считали моим отцом, был швейцарцем из Берна. Ему было поручено нечто вроде главного наблюдения за дорогами, аллеями, переулками и мостами. Подобные чиновники в той стране называются — гм! — метельщиками. Мать моя была родом из Савойских гор, и на шее у нее красовался большой зоб, что у дам в тех краях считается самым обыкновенным явлением. Она в молодые годы покинула родительский дом и в погоне за счастьем попала в тот самый город, где отец мой впервые увидел свет. Будучи девицей, она зарабатывала себе на хлеб, благодетельствуя лицам нашего пола. Всем известно, что она никогда не отказывала в любезности, особенно в тех случаях, когда ей шли навстречу с соответствующей учтивостью и щедростью. Эта милая пара повстречалась случайно на улице, и так как оба были под хмельком, то, покачиваясь, натолкнулись друг на друга и вместе покатились по земле. Оба при этом, не уступая друг другу, изрядно буйствовали. Их задержали дозорные и потащили сначала в комендантский пост, а затем в тюрьму. Здесь они пришли к заключению, что ссора их — просто нелепость, помирились, влюбились друг в друга и поженились. Так как мать моя после свадьбы все же пыталась проделывать прежние штуки, мой отец, руководствовавшийся высокими понятиями о чести, довольно быстро расстался с супругой, предоставив ей в единоличное пользование все доходы от корзины для сбора мусора. Вскоре после этого она связалась с компанией, переезжавшей из города в город с театром марионеток. Позже судьба забросила ее в Рим, где она содержала лавочку и торговала устрицами.
Вам всем, без сомнения, приходилось слышать о папе Ганганелли, или Клименте XIV, и о том, как этот господин любил устриц. Однажды в пятницу, когда папа во главе пышной процессии направлялся к мессе в собор святого Павла, он увидел устриц, которыми торговала моя мать (а устрицы эти, как она мне много раз рассказывала, были необычайно свежи и хороши), и, конечно, не мог пройти мимо, не отведав их. И хотя в его свите насчитывалось более пяти тысяч человек, всем пришлось остановиться, а в собор было сообщено, что служить обедню папа не сможет раньше завтрашнего дня. Соскочив с коня, — папы в таких случаях всегда едут верхом — он вошел в лавку моей матери, проглотил сначала все устрицы, какие там были, а затем спустился с хозяйкой в погреб, где у нее хранились еще и добавочные запасы. Это подземное помещение служило моей матери одновременно кухней, приемной и спальней. Папе Клименту здесь так понравилось, что он отослал всех своих приближенных. Короче говоря, его святейшество провел там с моей матерью всю ночь. До того, как покинуть ее поутру, папа отпустил ей не только грехи, какие она уже успела совершить, но и все те, которые ей вздумается совершить в дальнейшем.
Что же к этому добавить, господа? Моя мать заверяла меня своим честным словом (а кто посмеет усомниться в ее чести?), что я явился плодом той устричной ночи.
