Мое место теперь здесь. В этом каменном прямоугольном здании, где столько времени провела Лотти; теперь оно ждет меня. Поднимаюсь по ступенькам. За моей спиной на стоянке припарковано штук пять разномастных машин в желто-голубую шашечку, готовых по первому сигналу ринуться в бой. Эти цвета всегда меня успокаивали. Над входом ярко-синими буквами написано «Полиция». Я делаю глубокий вдох, открываю стеклянную дверь с металлическим каркасом и замираю, едва переступив порог.

В участке ни души. И я очень быстро понимаю, что означает эта пустота. Она означает, что я пришла слишком рано. Смотрю на будку дежурного. За пуленепробиваемым стеклом стоит табличка: «Заявления принимаются с 8.00 до 22.00». Я не верю своим глазам. Чувствую себя так, словно получила удар под дых. Боюсь разреветься. Если я впаду в истерику, они решат, что я сумасшедшая. Состряпают ордер, обвинят меня в антиобщественном поведении и отправят в камеру. Мне и в голову не пришло проверить часы работы. Ну как так можно?

Надо найти входную дверь. Кажется, я заблудилась. Не могу сориентироваться. Меня шатает, словно я долго кружилась с закрытыми глазами, как ребенок. Они подумают, что я пьяная, и оштрафуют меня за нарушение общественного порядка. Иду наобум, надеясь все-таки отыскать дорогу. Ну наконец-то! Полицейский. Моложе меня лет на десять. Смотрит с любопытством.

– Я могу вам помочь? – спрашивает он с участием, и я понимаю, что он действительно хочет помочь. Что это не просто дежурный вопрос, который задают механически, из вежливости, заученно повторяя его по сто раз на дню.

Заикаясь, бормочу что-то неразборчивое и показываю на свой объемистый пакет. Словно этот пакет все объясняет. Понимаю, что нужно рассказать ему о тебе. Изложить хотя бы самую краткую версию. Нужно заставить его слушать, иначе он меня просто выгонит! Я несколько раз принимаюсь говорить, но не могу продвинуться дальше первого слова. Я не знаю, с чего начать. Не знаю, как описать все, что ты со мной сделал.

– Он… Он… Он… – повторяю я, как испорченная пластинка.

Пробую еще раз. Беззвучно открываю и закрываю рот. Полицейский спрашивает, хочу ли я подать жалобу.

– Да, – еле слышно шепчу я, и он отвечает, что отведет меня в комнату для допросов. – А вы разве не закрыты? Я не слишком рано? – выговариваю я непослушными губами.

Все в порядке, уверяет меня полицейский. Они закрыты только для обычных дел, для всякой рутины вроде заявлений о пропаже имущества; задача полиции – помогать тем, кто попал в беду; подобные случаи не терпят отлагательства. Он разговаривает мягким, сочувственным тоном – словно хирург, объясняющий пациенту, что его случай неоперабелен. Под конец он говорит, что позовет офицера и тот придет буквально через пять минут. Потом приглашает меня следовать за ним. Мы заходим в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен». Ясно: просто так сюда не попадешь. Нужен особый случай. Примерно так нас водят из комнаты присяжных в зал номер двенадцать.

Не знаю, как это получилось, но я уже сижу на стуле, а передо мной на столе стоит стакан воды. Мне предлагают чашку чая. Мотаю головой, беззвучно выговаривая «нет, спасибо». Чья-то рука толкает ко мне упаковку бумажных салфеток. Это детектив-констебль Питер Хьюз – высокий, худой и страшно сутулый мужчина лет пятидесяти, в толстенных очках и с огромной копной волос стального цвета. Он прихлебывает черный кофе. Вид у него усталый – наверно, дежурил всю ночь. Достаю салфетку, вытираю слезы и сморкаюсь. Откашливаюсь. Все равно что-то мешает; откашливаюсь снова. Беру стакан с водой и отпиваю глоток.

– Не торопитесь, – произносит детектив-констебль. – Соберитесь с мыслями. Начнете говорить, когда будете готовы. Главное, что вы уже здесь. Я вижу, вам это непросто далось.

Видимо, по моему лицу он понял, что дело серьезное. А может, услышал слова, которые застряли у меня в горле. По мне видно, как я разваливаюсь на куски; я похожа на кусок картона, плавающий в сточной канаве.

На стене за детективом-констеблем висит табличка: «С пострадавшими работают опытные специалисты. Вас выслушают с уважением, сочувствием и пониманием».

Я в этом уже убедилась. И детектив-констебль Хьюз, и молоденький полицейский, который привел меня сюда и теперь сидит тихо как мышка и ведет записи, – оба они полностью соответствуют тому, что обещает табличка. А как насчет слова, описывающего мою роль во всем этом? Пострадавшая. То самое слово, которого я изо всех сил старалась избегать. То самое слово, которое мозолило мне глаза во всех брошюрках и резало слух в суде. Именно оно возникает в голове у детектива Хьюза и молоденького полицейского, когда они на меня смотрят. И я ничего не могу с этим поделать.

Мы сидим на пластиковых стульях под дерево. Между нами – круглый стол из того же материала. Другой мебели в комнате нет. Тихий голос детектива-констебля глухо отражается от пола, покрытого линолеумом. Меня спрашивают, не желаю ли я подождать констебля-женщину, которая придет через несколько часов. Дрожащим голосом отвечаю, что хочу говорить сейчас, если можно. Детектив-констебль заверяет меня, что можно. Огромное зеркало за его спиной – на самом деле, по-видимому, окно. Впрочем, вряд ли за мной сейчас наблюдают. Надеюсь, в скором времени через него будут наблюдать за тобой.

Я постоянно ухожу куда-то в сторону и пытаюсь рассказать все сразу, но детектив Хьюз – настоящий профессионал: он так искусно направляет меня, что мне все же удается излагать события в хронологическом порядке. Я говорю ему, что пыталась делать все как следует. Что я не облегчила тебе задачу – о нет, совсем наоборот! Сама не знаю, почему я так настойчиво пытаюсь его в этом убедить.

Заверяю его, что не сижу в социальных сетях, не афиширую подробности своей личной жизни и не объявляю всему свету, куда собираюсь поехать. Что я не из тех, кто ведет активную жизнь в Интернете, и мне вообще не свойственно выставлять себя напоказ. Что я не размещала в Интернете никакую информацию о Ровене и о наших с ней отношениях, но ты все равно нашел ее и окончательно разрушил дружбу, которая все последние годы висела на волоске. Сообщаю, что ты не пытался преследовать меня по университетской электронной почте; мой личный адрес тебе вряд ли известен, поскольку его я даю только самым близким.

Потом я говорю, что, по моему мнению, у тебя не было другого выхода, как выслеживать меня старым добрым способом – часами караулить в тех местах, где я рано или поздно должна была появиться. Что в результате я сократила количество этих мест до минимума. Что я практически не выходила из дома. И тут до меня доходит очевидное: моя виртуальная жизнь тебя совершенно не интересует. Ты должен видеть, слышать и прикасаться. Тебе нужна реальная я, а не моя электронная копия.

Рассказываю о той ночи. Объясняю, что почти ничего не помню. Сообщаю о своих опасениях: ты наверняка что-то подсыпал мне в вино; ты наверняка скажешь, что у нас был секс по взаимному согласию. Я боюсь. Боюсь, несмотря на его доброе лицо, на котором застыло профессионально-невозмутимое выражение. Сейчас он рассмеется и скажет, что ничем не может мне помочь…

– Ни о каком взаимном согласии здесь не может быть и речи, – произносит он, рассеивая мои страхи.

Я вспоминаю, как мистер Харкер сказал Лотти, что не сомневается в истинности ее слов. Вспоминаю, как ее глаза наполнились слезами. Теперь я в полной мере понимаю ее робкую признательность. Теперь я сама чувствую то же, что и она. Глаза пощипывает от слез; быстро моргаю несколько раз, чтобы смахнуть их. Не хочу прерывать детектива-констебля.

– Но даже если мы предположим, – чисто теоретически! – что когда-то в прошлом у вас был секс по взаимному согласию, пусть и очень специфичный, то этот факт все равно не дает ему права вести себя подобным образом. И ни в коем случае не означает, что вы в чем-то виноваты! К сожалению, сейчас мы уже ничего не сможем доказать насчет снотворного. По-хорошему, вам тогда нужно было пройти медицинское обследование и сдать анализ мочи, чтобы выявить наличие в организме посторонних веществ и определить, какого они рода. Впрочем, эти анализы не всегда дают желаемые результаты. Не все вещества поддаются обнаружению; есть и такие, которые полностью выводятся из организма в течение нескольких часов.

Думаю, детектив Хьюз уже посетил несметное количество тренингов. Хотя держится он очень естественно. Сдержанно и без чрезмерной участливости, от которой меня бы стошнило. Он очень искренний, и ему хочется верить. Думаю, его приветливость идет от чистого сердца – вряд ли она выработалась на курсах повышения квалификации, где полицейских обучают, как вести себя с жертвами сексуальных преступлений.

Я понимаю, что откладывать больше нельзя. Достаю те самые фотографии. Они упакованы отдельно от остальных доказательств; когда я утром выходила из квартиры, я еще не была уверена, что смогу заставить себя показать их кому-то постороннему. Кладу конверт перед детективом-констеблем и пытаюсь рассказать о его содержимом. Смущенно бормочу, что не помню, как ты делал эти фотографии, что ты наверняка назовешь это ролевыми играми по взаимному согласию и что я очень этого боюсь.

– Это ужасно! – говорю я дрожащим голосом. – Видеть, как вы на них смотрите… как вы их разглядываете…

– Я понимаю, – успокаивает он. – И считаю, что вы очень храбрая женщина.

Те же самые слова. Последнее, что мистер Морден сказал Лотти после того, как она столько дней провела на свидетельском месте.

Спрашиваю о том, что мучает меня больше всего: сколько еще людей увидят эти фотографии.

– Мы всегда очень щепетильно относимся к таким материалам, – говорит он, уклоняясь от прямого ответа. Его расплывчатая формулировка мне не нравится.

Смотрю в его непроницаемое лицо. Он похож на гинеколога, с бесстрастным видом проводящего осмотр. Маска безразличия должна убедить пациента, что он просто выполняет свою работу и ни о каком желании не может быть и речи. Он наклоняет конверт и вытряхивает снимки на стол. Верхняя фотография – самая первая. Наименее ужасная из всех. Ты сделал ее еще до того, как привязал меня и разложил на кровати свой реквизит. Скользнув по ней глазами и не интересуясь остальными снимками из пачки, детектив Хьюз отодвигает твои сувениры в сторону.

Я заливаюсь краской с ног до головы. Я стыжусь этого постороннего мужчины в форме. Из-за тебя он видел меня без сознания в моих лиловых трусах. Из-за тебя он потом увидит и кое-то похуже. Пытаюсь успокоиться: остальные снимки он посмотрит после; он не станет дальше мучить меня, разглядывая их у меня на глазах.

Отпиваю глоток воды.

– Я верю, что вы не хотели в этом участвовать, – говорит детектив Хьюз. – Правда, по прошествии стольких месяцев доказать мало что удастся. Однако независимо от того, хотели ли вы, чтобы он вас фотографировал, или нет, в данный момент вам эти снимки неприятны. И вы ясно дали это понять. Вот что для нас сейчас важно.

Он говорит, что должен отлучиться минут на десять, и забирает с собой бессловесного молодого полицейского. Надо позвонить в суд. Предупредить их, что я опоздаю. Сочиняю в трубку, что задерживаюсь по семейным обстоятельствам. Обещаю приехать как только смогу. Готовлюсь услышать, что меня выгоняют; но на том конце провода отвечают вежливо и сочувственно.

Детектив возвращается с принадлежностями для регистрации и упаковки вещдоков – в компании того же полицейского, который снова берет карандаш и принимается стенографировать. Он пишет совершенно бесшумно, так что я даже периодически забываю о его присутствии. В этой комнате говорить можно только мне и детективу-констеблю; только наши голоса имеют право отражаться от этих белых голых стен. Думаю, это у них такая специальная стратегия, чтобы не смущать потерпевших еще больше и обеспечить им максимально комфортные условия – насколько это вообще возможно сделать в такой неловкой ситуации.

Все мои доказательства внимательно осматривают, упаковывают и подписывают. Твои письма. Самодельная книга. Искусственные цветы. Коробка конфет в форме сердца. Открытка, которая к ней прилагалась. Фотографии со мной и Робертом. Кольцо. Садомазохистский журнал; детектив Хьюз не разглядывает его, за что я снова ему благодарна. Конверт, в котором этот журнал пришел. Мой черный блокнот. Снимки, которые я сделала на телефон: ты на моей улице и мои красные запястья после нападения в парке.

По закону «О защите от преследования» инцидентов должно быть как минимум два. У меня их было намного больше – и для каждого из них я представила доказательства. Я зафиксировала все случаи твоего навязчивого поведения. И показала, что они происходили через сравнительно небольшие промежутки времени.

Сегодня днем детектив Хьюз нанесет тебе визит. Он заверил меня, что оснований у него для этого более чем достаточно. И что обычно на этом все и заканчивается.

Начинаю рассказывать про исчезновение Лоры. Сообщаю ему координаты Беттертонов и объясняю, что полиция ничем не смогла им помочь. Кажется, выдержка ему изменила. У него даже спина как будто прямее стала, несмотря на сутулость. И еще он постоянно теребит свои толстые очки – двигает их вверх-вниз, открывая красный след на переносице. Первое проявление беспокойства с его стороны за все это длинное утро. Детектив молчит довольно долго. Видимо, тщательно обдумывает свои слова. Наконец он сообщает, что полиция всегда очень серьезно относится к преследованиям и домогательствам, хотя судить здесь сложно, поскольку дело ему незнакомо; он обязательно приложит к моему делу координаты Беттертонов – на тот случай, если они потребуются следствию.

Ты получишь устное и письменное предупреждение. Там будет сказано, что, если ты не прекратишь совершать действия, из-за которых я чувствую себя встревоженной и расстроенной и которые я расцениваю как преследование, тебе предъявят обвинение и запретят ко мне приближаться. А если ты нарушишь запрет, тебя ждет тюремный срок. До пяти лет лишения свободы.

Напоследок рассказываю ему о машине Роберта. Детектив Хьюз делает какую-то пометку, но объясняет, что полиция ничего не может сделать, пока Роберт самолично не напишет заявление. Отвечаю, что Роберт вряд ли будет обращаться в полицию – по крайней мере, сейчас. Роберт о тебе не знает; я все еще надеюсь, что он не узнает никогда, и сегодня эта надежда уже не кажется мне такой несбыточной, хотя детективу я об этом говорить не собираюсь.

В одиннадцать часов я стою на крыльце и сжимаю в руках визитку детектива Хьюза. Он написал на ней свой телефон и регистрационный номер моего заявления. Роюсь в сумке в поисках нового блокнота. У него тоже черная обложка, и вообще он похож на старый как две капли воды. Засовываю в него визитку. Я купила его просто на всякий случай; надеюсь, эти страницы так и останутся чистыми. Осторожно прикасаюсь к моей персональной сирене. Детектив Хьюз уже показал мне, как ей пользоваться. Еще он распечатал мне специальную памятку жертвам преступления. Там указана краткая информация о моем преступлении и о действиях, которые будут предприняты следствием. Думаю, Лотти тоже такую получила. Мое преступление. Преступление, которое принадлежит лично мне… очевидно, вместе с тем, кто его совершил. И снова это слово. Оно смотрит на меня со стены, выпрыгивает из брошюрок, мозолит глаза в памятке, режет слух в суде… ЖЕРТВА.

Через пять минут я уже на станции. Чувствую неловкость: молодой полицейский куда-то исчез, и я не успела его поблагодарить. Поезд до Бристоля подходит почти сразу. Восемь минут двенадцатого. Тебя нигде не видно. Я обманула тебя. Наверно, гадаешь, куда я подевалась? У тебя столько наблюдательных пунктов и маршрутов, и все напрасно: я ускользнула!

После обеда их опять отправили на незапланированный перерыв. Кларисса сидела у окна, пригревшись в островке солнечного света, и изучала потрепанную выкройку старомодного платья. Время от времени она что-то записывала своим тонким неразборчивым почерком. Почувствовав взгляд Роберта, она подняла глаза и улыбнулась. Она не знала, сколько времени он так простоял.

– Странная у вас сегодня выкройка, – заметил Роберт, усаживаясь рядом.

– От бабушки осталась. С пятидесятых годов. Тогда еще не делали выкройки на несколько размеров, так что мне придется уменьшать ее самостоятельно.

– Очень красиво, – произнес он, осторожно прикасаясь к пожелтевшему рукаву, вырезанному ее бабушкой.

Дверь отворилась, и в комнату со свойственной ему стремительностью вошел судебный пристав. Игроки в покер тут же умолкли и замерли, вопросительно глядя на него. Пристав кивнул, и они послушно поднялись со своих мест и потянулись к выходу. Роберт не шевельнулся: он ждал, пока Кларисса сложит ветхие листы.

– Думаю, тут требуется немалое мастерство, – произнес он, когда они уже догнали остальных, – тихим-тихим голосом, наклонившись к самому ее уху. Так шепчутся только любовники.

В тот вечер она шла на станцию одна. Роберт собирался вернуться в Бат пораньше, чтобы успеть разобраться со своей искореженной машиной; он торопился на поезд, и она не хотела его задерживать.

Убеждая себя не озираться и не выискивать силуэт Рэйфа в каждой тени, она попыталась представить, как детектив Хьюз выносит ему предупреждения – устное и письменное. Наверняка это уже произошло; наверняка Рэйф уже осознал, что ему грозит в том случае, если он не оставит ее в покое: судебное преследование, запрет на приближение и – возможно – тюремный срок. Она подумала, что ни одному нормальному человеку этого не нужно.

Вот только Рэйфа нормальным человеком никак не назвать. Ее не покидало ощущение, что он не видит разницы между препятствиями, которые мешают ему до нее добраться: между устным полицейским предупреждением и письменным, судебным запретом и тюремным заключением. Любые запертые двери для него лишь досадные помехи, которые необходимо устранить любым способом, и для их устранения он готов пообещать и сделать что угодно, не задумываясь о последствиях.

Вернувшись в Бат, она заставила себя выкинуть эти мысли из головы. Ей хотелось верить, что теперь все будет в порядке; хотелось думать, что полиция ее защитит.

По дороге домой она решила купить молока, яиц и фруктов и попросила таксиста высадить ее около супермаркета. Она не боялась, что Рэйф караулит ее здесь, и не задержала дыхание, когда повернула в ряд с хозяйственными товарами.

Она спокойно прошла в темноте несколько кварталов, отделявших ее дом от супермаркета. Она не воображала, как он появляется из-за угла. Не боялась встретить его посреди дороги и понимала, что не увидит его ни в одном из привычных мест: ни возле дома, ни у входной двери, ни между кустов лаванды в саду мисс Нортон. Сегодня это просто невозможно.