11

Рента помогла Эллен вздохнуть свободнее. Она купила новые шторы в гостиную, сменила обивку на стульях в сто ловой. Приобрела отрезы на платья себе и Изабелле, а также поставила директора школы в известность, что в следующем семестре ее дочь будет брать по два урока немецкого в неделю вместо одного; кроме того, в эти дни она будет обедать в школе. Этими небольшими послаблениями по части экономии Эллен и ограничилась. Луи-Матюрен, напротив, немедленно пустил часть денег, переданных ему женой, на очень рискованную сделку, которая, к их всеобщему счастью, оказалась достаточно успешной. Вырученных денег хватило, чтобы оборудовать Кики собственную лабораторию, неподалеку от отцовской конторы в Бардж-Ярде. На оснащение денег не пожалели – вода и газ подведены во все углы, полки, идущие от пола до потолка, уставлены колбами, пробирками и весами. Луи-Матюрен радовался, как ребенок, получивший новую игрушку. Лаборатория должна была стать сюрпризом, однако из отцовских загадочных намеков Кики понял, к чему клонится дело, и отдал бы все на свете за возможность ска зать: «Папа, милый мой папа, не сочти меня неблагодарным, но, поверь, я говорю тебе правду: ты зря тратишь деньги, которые тебе так нужны. Я никогда не стану химиком, даже после той подготовки, которую прошел в Университетском колледже. У меня не хватает для этого мозгов. Я не способен сосредоточиться. Я готов заниматься чем угодно, только не химией – я поеду в Австралию, пойду, как Джиги, на военную службу, буду петь на улицах и выпрашивать гроши…»

Он попробовал набраться храбрости для такого заявления, однако когда в первый раз вошел в лабораторию и увидел, сколько на нее положено труда, с каким тщанием все расставлено – так вот почему в последнее время папа так редко бывал дома по вечерам! – у него не хватило духу. Сияющий отец внимательно следил за его реакцией, и Кики повернулся к нему, протянул руку, до глубины души тронутый такой заботой, и произнес:

– Папа, я никогда не смогу тебя за это отблагодарить.

Ему хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться.

У отца был такой довольный и счастливый, такой жалкий вид. Что с ним будет, если он поймет, как ненавистна сыну эта лаборатория, эти мензурки и весы, да и все, что так или иначе связано с химией?

Однако Луи-Матюрен ничего не заподозрил. Он обошел помещение, любовно оглаживая всевозможные приборы, как будто хотел каждый приласкать, а потом разразился взволнованной, даже пылкой речью о некоем открытии – новом удобрении, – которое он скоро представит миру. Кики ему поможет; это будет их общий вклад в науку. Потом он сам оборвал себя на полуслове, чтобы показать рекламные афишки, в которых значилось имя сына, Дж. Л. П. Бюссон-Дюморье, и говорилось, что в лаборатории проводят оценку полезных ископаемых, анализ минералов и прочее, равно как и выполняют другие подобные работы, качественно и без промедлений.

– Вот подожди, – произнес Луи, похлопывая сына по плечу, – скоро заказы так и посыплются. Уверен, тебе придется многим отказывать.

После этого он оставил сына в лаборатории одного и отправился в собственную, расположенную по соседству контору, на радостях потирая руки.

И вот каждое утро Кики приходил в свою великолепную лабораторию и ждал заказов – а их не было; в ожидании он превращал желтые жидкости в синие, дабы позабавить друзей, которые приходили скрасить ему часы одиночества, а также устраивал дневные и вечерние пирушки, когда отец уезжал куда-то по делу.

Ему хотелось поставить в лаборатории рояль, однако пойти на такое кощунство он не решался, лишь протащил туда гармонь и гитару и днем устраивал импровизированные концерты для одного-двух студентов-медиков, с которыми познакомился в Университетском колледже, а иногда – для Изабеллы и ее школьных подруг, когда им удавалось сбежать из-под материнского надзора.

Длинноногая Эмма Уайтвик взирала на него в восхищении: он пел для нее, переливал изумительные цветные растворы из одной колбы в другую, устраивал странные взрывы и создавал еще более странные запахи; он думал – какой жизнерадостный, не склонный к манерности ребенок, какой красавицей она станет через пару лет.

В конце концов, жизнь в двадцать один год не так ужасна, как может показаться, и худшие подростковые тревоги Кики уже остались позади. Если бы не его полная непригодность к научной карьере, будущее выглядело бы и вовсе лучезарным. У семьи появился новый, очень щедрый друг в лице бывшего командира Джорджа Кларка, некоего полковника Гревиля, который вышел в отставку и жил в Уэльсе, в собственном поместье в Милфорде. Луи-Матюрен познакомился с ним много лет назад, полковник заинтересовался пресловутой переносной лампой и даже купил один экземпляр, чтобы использовать на маневрах. Летом 1854 года они встретились снова, и Луи-Матюрен не преминул изложить старому знакомому свой новый проект удобрения земель. Полковник, владевший обширными землями и живо интересовавшийся сельским хозяйством, оказался легкой жертвой – он даже вложил в предприятие определенную сумму денег. Кроме того, именно он по доброте душевной дал Кики первый заказ. Образцы почвы из поместья в Милфорде были присланы в Лондон, Кики на анализ; тот выполнил заказ с приличествующей скрупулезностью и получил за это десять фунтов.

Первое, что он сделал, – это купил подарки всем членам семьи и отправил два фунта Джиги во Францию. Порадовав всех, он обнаружил, что у него осталось около тридцати шиллингов, на них он приобрел кисти и краски – к большому неудовольствию матери; впрочем, ей он подарил красивую, очень дорогую шаль, так что бранить его было вроде как неприлично, поэтому ей хватило здравомыслия промолчать.

На этом благодеяния полковника Гревиля не закончились: в августе он представил Кики председателю совета директоров шахты по добыче золота и меди, находившейся в Северном Молтоне, в графстве Девоншир. Летом 1854 года Англию охватила золотая лихорадка, в воздухе носились самые невероятные слухи об открытии месторождений по всей стране, люди за одну ночь сколачивали состояния. Луи-Матюрен, как ни странно, не поддался об щему безумию, а, напротив, сохранял спокойствие и равнодушие – что, безусловно, было великим благом для всей семьи. Кики прошел собеседование с директорами шахты и так впечатлил их своим научным языком (за полчаса до встречи он посмотрел в словаре несколько ключевых терминов), что ему предложили жалованье полторы гинеи в день за то, чтобы он проинспектировал, как идет разработка шахты, и через три-четыре недели представил доклад, удастся ли извлечь из предприятия практическую пользу. Кики с трудом удержался от того, чтобы стиснуть председателя в объятиях и расцеловать, однако, сделав над собой колоссальное усилие, сумел изобразить, что полторы гинеи в день для него ничего не значат, и серьезным голосом заявил, что обдумает это предложение и даст свой ответ на следующий день. И выскочил из здания, чуть не растянувшись на пороге – споткнулся о коврик у дверей.

Домой к ужину он вернулся крайне взбудораженный и тут же выпалил свою замечательную новость, от которой сердце каждого из домочадцев забилось сильнее. Полторы гинеи в день! Неслыханное везение.

– Если ты не станешь спешить с выполнением задания, сумма выйдет весьма значительная, – произнес Луи-Матюрен. – Судя по договору, ты не ограничен во времени. Не упусти такую замечательную возможность! Разумеется, никакого золота ты не найдешь, но сути дела это не меняет.

– Вот бы и мне тоже поехать в Девоншир, развеяться, – вздохнула Изабелла, которой давно прискучило корпеть все каникулы над немецким и итальянским.

– Кики едет не развлекаться, а зарабатывать деньги, – пресекла ее поползновения мать. – Будем надеяться, что шахта «Виктория» не пойдет прахом еще до того, как он доберется до места.

Такая ужасная мысль не приходила Кики в голову, но он на всякий случай тут же отправил директорам письмо с заверением, что будет счастлив взяться за предложенную работу. Через три дня он уехал в Девон – там его встретили инженер и человек тридцать горняков, на вид – грубых работяг.

Кики чувствовал себя страшно молодым и никчемным и уже жалел, что не остался дома.

– Этих ребят вам придется держать в железном кулаке, – сказал инженер. – Первый признак слабости с вашей стороны – и жизнь ваша превратится в сплошной ад. Но если показать им, кто тут главный, они сразу подожмут хвосты.

Кики нервно улыбнулся. Он в жизни еще не отдавал никому никаких распоряжений…

Да и с виду он не был похож на распорядителя горных работ – тонкая юношеская фигура, довольно длинные волнистые каштановые волосы, узкое бледное лицо. К собственному величайшему удивлению, он прекрасно поладил с рабочими, а когда они выяснили, что в добычу золота в Девоне он верит не больше их самих, популярность его выросла многократно.

Кики с самого начала держался с ними накоротке, без всякого зазнайства, и этот подход оказался куда успешнее рекомендованного инженером железного кулака; закончив вечером работу, Кики угощал рабочих выпивкой в местном трактире, расспрашивал об их жизни, рисовал на обороте конвертов их портреты – ко всеобщему удивлению и восторгу.

Кроме того, он сдружился с некоторыми соседями-фермерами; август и сентябрь в Девоншире – особенно приятные месяцы, и по выходным устраивались вылазки в разные живописные места в компании хорошеньких сестер фермеров, по дороге в огромном количестве поглощались сливовые пироги и сидр, все пели хором, болтали, смеялись и возвращались домой при свете луны.

Неудивительно, что время летело как на крыльях, а Ки ки писал домой длинные письма, полные восторгов по поводу сельской жизни.

Повезло ему и в том, что его назначили надзирать за шахтой, в которой не было никакого золота, и теперь он мечтал только об одном – чтобы этот период его жизни продлился вечно. Он добросовестно доложил совету директоров об отсутствии месторождений золота в Северном Молтоне, на что ему ответили, что он, скорее всего, ошибается, они готовы и дальше платить ему по полторы гинеи в день, пока золото не обнаружится. Трудно даже представить себе более любезных работодателей.

Кики решил не отказываться, раз удача сама идет в руки: по утрам он занимался перегонкой ртути, а по вечерам распевал тирольские песни под осенней луной. В записной книжке было черно от портретов горняков, обожженных солнцем чернорабочих и улыбчивых девушек с цыганскими чертами лица. Он бы, возможно, так и остался жить среди них, в конце концов женился бы на самой красивой и осел в Девоне, да вот только акционеры шахты «Виктория», на интересы которых давно махнули рукой, написали в совет директоров гневное письмо и потребовали срочно созвать общее собрание.

Пришлось Кики распрощаться с сельской жизнью. Расцеловав на прощание сестер фермеров и пожав руки горнякам-работягам, он вернулся в Лондон, где явился на общее собрание и разъярил совет директоров своим откровенным заявлением, что никакого золота в шахте нет.

История умалчивает, пошла ли шахта «Виктория» прахом и лишились ли акционеры своих денег. Кики с этого момента не имел к ней больше никакого отношения, он вернулся в дом номер 44 по Уортон-стрит, не став после первого опыта самостоятельной жизни ни печальнее, ни мудрее, сильно загоревший, слегка поправившийся на девонширских сливках, а кроме того – куда более жизнерадостный, чем был все последнее время.

Домашних он нашел в добром здравии: Луи-Матюрен был бодр, Эллен спала лучше обычного (ее уже много лет мучила бессонница), а Изабелла выглядела очаровательно и старательно занималась музыкой. Новости о Джиги, как всегда, поступали безрадостные. Луиза, с многочисленными изъявлениями соболезнования, переслала письмо от его полковника. Юноша с утра до ночи устраивает всевозможные розыгрыши и ни к чему не относится серьез но. Если так пойдет и дальше, о повышении в чине он может забыть. Луиза не упомянула о том, что Джиги постоянно в долгах и в каждом его письме к ней содержится просьба прислать денег. Да, письма от него приходили очень забавные, с милыми историями о его сослуживцах, и она даже порой поплакивала над ними – так они напоминали те письма, которые писал ей в юности Луи-Матюрен; а вот когда с почтой приносили доклады о его «успехах» по службе или счета от кредиторов, которые он запамятовал оплатить, ей оставалось только качать головой.

Она послала ему пятьсот франков, вложив их в книгу религиозного содержания; вместо того чтобы расплатиться по счетам, он устроил пирушку для друзей, и они допьяна напились vin du pays^[55]. Бедняга Джиги был неисправим…

Получив письмо от полковника, Эллен на многих страницах излила сыну свои упреки, не присовокупив ни одного ободряющего слова, – в итоге Джиги разорвал письмо пополам, станцевал на нем канкан, а потом обернул голову мокрым полотенцем и сел сочинять послание тетке.

«Стоит ли говорить, – писал он, – как я бесконечно признателен и благодарен тебе за твою неизмеримую доброту и неоценимую помощь в последние годы; ко мне, недостойному, ты неизменно относилась лучше самой любящей матери. Могу сказать только одно: сколько бы я ни прожил, я никогда не забуду ни тебя, ни твою бескорыстную дружбу; среди многочисленных испытаний, которыми так богата моя профессия, отрадно сознавать, что среди моей родни есть хотя бы один добрый, любящий человек, который постоянно обо мне думает.

Сколько раз я упрекал себя за те волнения, которые, вероятно, доставил тебе, не последовав в точности твоим наставлениям в вопросах религии, – я не хочу сказать, что я лишен веры, просто чувствую, что не в состоянии постичь всю ее безграничность и глубину, а для меня сейчас на первом плане стоят две вещи: честность и мужество. Надеюсь, ты понимаешь: я никогда бы не простил себя, если бы попытался казаться лучше, чем есть, притворяясь набожнее, чем я есть на самом деле».

Собственное красноречие так тронуло Джиги, что по щекам покатились слезы; ему казалось, что он самый несчастный, самый непонятый человек на свете. В конце письма он послал личные, исполненные сердечной теплоты приветы всем святым сестрам, а в постскриптуме добавил, что носки у него все продырявились, рубашки просто надевать стыдно и полковник недолюбливает его исключительно за то, что он одет хуже товарищей по полку.

Это сочинение, рассчитанное на одно – получить с обратной почтой большую посылку, сильно подбодрило Джиги. Утерев слезы, он запечатал письмо, начал насвистывать одну из папиных любимых песенок, а потом, увидев, что через площадь под окном идет один из его сослуживцев, вылил тому на голову кувшин воды – так, просто чтобы скрасить досуг.

Одно, безусловно, правда: у всех Бюссонов-Дюморье с рождения отсутствовало чувство меры…

Кики тем временем подхватил корь, его летний загар истаял. На Рождество его пригласили в Милфорд к дяде Джорджу, который, пока Кики работал на шахте, нанялся управляющим в поместье своего старого друга полковника Гревиля. Доходы Джорджа были невелики, пенсия и вовсе грошовая, так что должность пришлась весьма кстати, тем более что надо ведь было как-то содержать маленького сына и жену с весьма экстравагантными вкусами. Как Джорджи относилась к перспективе похоронить себя в Уэльсе – это другой вопрос.

Полковник Гревиль оказался великодушным нанимателем и полностью передал свое поместье Касл-Хилл в руки управляющего; там регулярно собиралось общество, а поскольку сам полковник был холост, Джорджине, по всей видимости, приходилось выполнять некоторые обязанности хозяйки дома. В соседнем Пемброке квартировал полк, а значит, устраивали балы и приемы, так что у Джорджины была масса возможностей щеголять в обворожительных платьях, которые не задумываясь покупал ей любящий супруг.

Красота ее расцвела еще ярче, и чуткий к прекрасному Кики быстро подпал под теткино очарование. Наконец-то у него появилась возможность рисовать ее портреты, о чем он так давно мечтал, и долгими вечерами, когда дядюшке приходилось уезжать в Касл-Хилл, чтобы обсудить с Гревилем хозяйственные вопросы, Джорджи позировала племяннику, бросала на него обворожительные взгляды из-под длинных ресниц и доводила своим заигрыванием до такого исступления, что он был готов тут же броситься к ее ногам и умолять, чтобы она бежала с ним от мужа.

Какие это несказанные муки – в двадцать один год по уши влюбиться в собственную тетку! Положение было решительно невыносимое. Она гоняла его по поручениям – это принеси, то отнеси; она то улыбалась ему точно ангел, то хмурилась. В сочельник в Касл-Хилле она сидела с ним рядом, когда христославы пели в холле рождественские песни, и держала под столом его за руку – так доверчиво, так волнительно! Когда дядя Джордж подошел пожелать Кики счастливого Рождества, тот почувствовал себя настоящим подлецом и едва смел взглянуть дяде в глаза.

Был и еще один ужасный момент: когда все целовались под веткой омелы и Джорджи приблизилась к нему – глаза блестят, губы жадно раскрыты. Поцеловать ее ему хотелось больше всего на свете, однако сделать это в столь невыносимой обстановке, в присутствии гостей… И ведь они обязательно заметят, как запылали его щеки, а он тем самым выдаст свою позорную тайну!

В ту ночь он лег спать в сумбуре восторга и отчаяния и все гадал, не кончится ли дело тем, что он вызовет бедного дядю Джорджа на дуэль и убьет, а потом его оправдают на суде из-за его молодости и на всю жизнь отправят в колонии – в Австралию или еще куда.

Из этого явственно видно, что в двадцать один год Ки ки был романтичен и впечатлителен, как и любой другой в этом возрасте, а если чем-то и отличался, то живым воображением и трогательной наивностью – это-то его и спасло.

Близилась осень 1855 года. Кики так и не нашел постоянной работы. Его химические опыты в Бардж-Ярде по-прежнему оставались пустым фарсом, и после девонской авантюры – тому уже год – ему больше не предлагали никакой работы.

Тетя Джорджи постоянно приглашала его в Милфорд погостить, однако во время последней поездки он заметил некоторую холодность со стороны дяди Джорджа; тот явно раздражался, когда жена слишком откровенно заигрывала с племянником. Пробыв у них несколько дней, Кики изобрел какой-то смехотворный предлог и вернулся в Лондон. Его юношеская влюбленность, вспыхнувшая на Рождество, к марту себя исчерпала, а на Пасху настойчивое внимание тетушки его уже не столько радовало, сколько смущало. Собственно, он так основательно излечился, а совесть его была настолько чиста, что он даже пошутил на эту тему в разговоре с матерью, обронив, что дядя Джордж к нему ревнует. Мать это позабавило, она согласилась, что все это – несказанная чепуха, а потом добавила, слегка шмыгнув носом: надеюсь, Джордж готов к таким неприятностям, сам виноват, что женился на девятнадцатилетнем дитяти, когда самому было под шестьдесят. Лично она всегда относилась к Джорджине с неодобрением, а из того, что она слышала не только от Кики, но и от полковника Гревиля, можно заключить, что молодая женщина до крайности избалована и эгоистична, думает только о туалетах и глупом флирте, а на маленького Бобби, которого обязана растить, почти не обращает внимания. Эллен окончательно утвердилась в мысли, что брак этот был ошибкой и ее несчастному брату жилось бы куда лучше, если бы он взял в жены милочку Луизу. Уж она-то, понятное дело, не давала бы ему поводов для ревности. Да, может, когда-нибудь и настанет день, когда люди станут прислушиваться к ее, Эллен, словам – и избегнут тем самым многих жестоких разочарований. Если бы Луи-Матюрен следовал ее советам в денежных делах, они не жили бы сейчас в такой неопределенности.

– Если ты надумаешь жениться, – сказала она Кики, – надеюсь, ты позволишь мне выбрать тебе жену. Матери в таких вопросах не ошибаются.

– Тогда найди мне богатую наследницу с доходом десять тысяч в год, – рассмеялся Кики, протянул руку за листком бумаги и принялся рисовать портрет женщины своей мечты: она почему-то вышла очень похожей на Венеру Милосскую…

В том, что злосчастный Джордж Кларк проявлял раздражительность, не было решительно ничего странного. Работа управляющего пришлась ему не слишком по душе, а связанные с ней светские обязанности его и вовсе тяготили. Безответно пользоваться чужим гостеприимством было не в его правилах, а на то, чтобы устраивать у себя приемы, пусть даже скромные, уходила солидная часть его жалованья. Помимо этого, приходилось помогать сестре и регулярно ссужать деньги Луи-Матюрену. Даже юный Джиги, со свойственным ему нахальством, однажды прислал из Саргемина письмо с просьбой дать ему взаймы, присовокупив, что мать, разумеется, все вернет, когда в следующий раз получит дивиденды.

Джордж был всей душой предан сестре, прекрасно относился к ее семейству, но, с другой стороны, у него у самого были жена и сын, и содержать всех он не мог. Он знал, что Луи-Матюрен не собирается возвращать ему восемьдесят фунтов, а если начать ссужать деньги еще и его сыну, история пойдет по второму кругу. Кроме того, по словам Эллен, сын ее отличается крайней безалаберно стью, такому и фартинга не доверишь. Так что Пасху га лантный капитан встретил хмуро, имея все к тому основания, а последней каплей стало то, что жена его откровенно кокетничала с его тезкой, старшим племянником. Вы только на него полюбуйтесь – играет с ней в веревочку за чаем в гостиной, оба смеются, ну прямо, черт возьми, парочка – нет уж, дудки, он этого не потерпит.

– Ребенок в детской плачет, – произнес он, причем довольно резко, – они оба так и подскочили. – Нянька сказала, что ты за день ни разу к нему не подошла, а он с самого утра капризничает.

– Да все с Бобби в порядке! – откликнулась, тряхнув головой, Джорджина. – Разбаловали его, вот и хнычет. Пусть нянька лучше его отшлепает.

– Если бы ты чуть меньше времени проводила с моим племянником и чуть больше – с моим сыном, в доме было бы спокойнее, – заметил капитан.

Ей хватило совести покраснеть – это он отметил не без удовольствия, Кики же встал и отошел к книжному шкафу. Ладно, похоже, удалось пронять их обоих. Давно пора. Слишком уж затянулись все эти глупости. Он сел к столу, накрытому к чаю, развернул газету и до вечера больше не сказал ни тому ни другой ни слова.

Именно после этого эпизода Кики измыслил предлог и вернулся в Лондон; и совершенно правильно сделал.

Хорошо, что бабушки Кларк уже не было в живых; ей бы такой оборот событий наверняка пришелся по душе.

В юности невзгоды забываются быстро; через месяц Кики уже гостил в Норфолке вместе с приятелем Томом Джекиллом^[57], сыном викария-сектанта, и слушал прекрасное хоровое пение в Норвичском соборе.

«Жить в семье викария – дело нелегкое, – писал он матери, – особенно для желудка. По воскресеньям ужин подают без горячего, перед ним четверть часа читают молитву, после – поют гимны и псалмы. Не могу отделаться от мысли, что какая-нибудь картофелина с пылу с жару ободрила бы наши души куда сильнее, тем более что, по моим понятиям, поставив картофелину в печь, ты нарушаешь четвертую заповедь не сильнее, чем когда расстилаешь скатерть. Впрочем, мне удается утешиться в соборе: музыка звучит изумительно, и есть там один юноша с голосом, прекраснее которого я никогда ничего не слышал. Том перезнакомил меня со своими друзьями, и мы каждый день проезжаем миль по двадцать в двуколке, на резвой ско рости двенадцать миль в час, – отдаем визиты соседям. Люди здесь просто очаровательные, мы целыми днями ездим верхом, катаемся на лодке или рисуем; по вечерам – пение и танцы. На днях съездили в Кембридж – туда миль семьдесят (разумеется, поездом), повидались со студентами – все как один денди, – провели с ними вечер за ужином, вином и пением».

«Надеюсь, – думала Эллен, складывая письмо, – что Кики не превратится в одного из никчемных молодых людей – а их в наше время вон сколько развелось, – которые только и думают что о развлечениях. Нужно будет серьезно поговорить с ним по возвращении».

Впрочем, недовольство нерадивым сыном тут же вылетело у нее из головы, ибо внезапно вошел Луи-Матюрен – бледный, трясущийся; он объявил, что у него сильнейшие рези в животе, – безусловно, это холера.

– Луи, дорогой мой, ну какая холера в Англии? – упрекнула его жена.

– Самая настоящая, – простонал Луи-Матюрен. – Я сегодня утром проводил в лаборатории анализ микробов и, видимо, заразился. Болезнь быстро распространится, Пентонвиль вымрет полностью, а потом заразу подхватит половина Лондона.

– Давай поскорее пошлем за доктором.

– За доктором? Вздор! Только доктора мне в доме и не хватало. Я знаю про эту болезнь и про лекарства от нее больше, чем все доктора, вместе взятые. Принеси перо.

Кровь полностью отхлынула от его лица, губы посинели. Эллен, крайне взволнованная, поспешно принесла перо и бумагу.

– Я запишу названия лекарств, которые у меня есть в лаборатории, – проговорил Луи-Матюрен прерывающимся голосом. – Поспеши, найми кеб, поезжай в лабораторию и попроси юного Уилкинса, чтобы он их тебе выдал. Без них мне не выжить. Не задерживайся. Со мной все в порядке. Я сам доберусь до постели.

Он с громкими стонами потащился вверх по лестнице; тут из кухни выбежала Шарлотта с перепачканными мукой руками.

– И вас тоже от этой рыбины скрутило? – осведомилась она. – Я, когда жарила, еще подумала, что она с душком, да пожалела выбрасывать такое добро.

– Невежественная! – возгласил Луи-Матюрен, цепляясь за перила. – Взгляни на меня – меня терзает холера. Возможно, я не доживу до утра. Если завтра миссис Дюморье станет вдовой, а Изабелла – сиротой, надеюсь, ты их не бросишь.

– Господь с вами, сэр, что вы такие страсти говорите! – воскликнула перепуганная служанка и бросилась к хозяину, чтобы помочь ему дойти до спальни.

– Не приближайся! – взревел он. – Прикасаться ко мне смертельно опасно! Безжалостные микробы набросятся и на тебя. Пусть уж лучше один покойник, чем тысяча.

Он, шатаясь, ввалился в свою комнату и захлопнул дверь. До Шарлотты долетел мучительный стон, потом наступила тишина. Побелев как полотно, она вернулась в кухню и там рухнула на пол. Через полчаса вернулась из лаборатории Эллен – растрепанная, запыхавшаяся; в руке она сжимала четыре зловещего вида пузырька с цветными ярлыками.

Заслышав шаги хозяйки, Шарлотта дотащилась до при хожей – тяжело дыша, прижав ладонь к боку.

– Ах, мадам, похоже, у меня тоже холера, – объявила она. – Такие боли в желудке, будто ножом режут. Похоже, у нас тут эпидемия, – наверное, нужно сообщить в полицию?

– Еще не хватало! – оборвала ее Эллен. – Сразу же начнется паника. Если тебе неможется, ступай к себе и ляг. Хозяин сейчас приготовит лекарство.

– Ну, ежели вроде того, какое он мне дал, когда почки прихватило, так уж, по мне, лучше холера, мадам, – заявила перепуганная служанка.

– Делай как сказано! – прикрикнула на нее хозяйка.

Она поднялась в спальню и обнаружила, что муж сидит в постели, лицо у него серое, как и его халат, зубы выстукивают дробь.

– Судя по всему, началась вторая стадия, – сообщил он. – Для нее характерны спазмы и судороги в конечностях. Смотри, как свело мускулы. Когда лицо у меня почернеет, знай, что это конец.

– Луи, ради бога, давай позовем врача!

– Эти идиоты ничего не смыслят в холере. А я изучаю ее уже много лет. Привезла лекарства? Давай сюда и принеси кастрюлю с кипятком.

Эллен послушно забегала вверх-вниз, таская кастрюли, воду, полотенце и еще невесть что, ибо Шарлотта окончательно расклеилась, толку от нее не было никакого. Эллен, трясясь от страха, смотрела на мужа, который – чистый колдун за каким-то диким обрядом – готовил из лекарств странное снадобье, на редкость зловонное и напоминающее цветом жидкое пламя.

– Ты уверен, что не отравишься? – отважилась спросить Эллен.

Луи метнул на нее поверх кастрюли свирепый взгляд.

– Я химик или дурак? – осведомился он.

На это ей было ответить нечего. Луи перелил смесь в стакан и осушил его – глаза чуть не вылезли из орбит, настолько снадобье оказалось крепким; Эллен подумала, что из ноздрей его сейчас вырвется пламя.

– Уже лучше, – пропыхтел Луи. – Помоги мне лечь. Осторожно, аккуратно; не исключено, что мы вовремя оста новили заразу. Что там мое лицо? Потемнело?

– Скорее покраснело, милый. Наверное, от жара кастрюли.

– Ничего подобного. У меня лихорадка. Сильный жар. Думаю, градуса сорок три. Впрочем, этого и следовало ожидать. Принеси лед.

– Лед, дорогой? Где же я его возьму?

– Почем мне знать, где ты его возьмешь? В мясной лавке, в рыбной, где угодно. Нужен большой кусок льда. Поруби его, заверни в полотенце и положи мне на лоб.

– Сейчас, Луи, я мигом.

Он закрыл глаза и застонал снова, она же выскочила на лестницу, а потом на улицу. Господи, только бы у торговца рыбой нашелся лед! Если сказать ему, что это вопрос жизни и смерти… Вот ведь некстати, что они уже два месяца не оплачивали его счета.

К ее величайшему изумлению, увидев ее, торговец сильно смутился, потер лоб, улыбнулся глуповатой улыбкой.

– Я так и думал, что вы тоже придете, – сказал он. – Но вы уж меня, что называется, простите великодушно. Денек-то для мая сильно теплый выдался, в этом, видать, все и дело.

– О чем вы? Не понимаю, – выдавила Эллен, пытаясь отдышаться.

– Да я про ту треску, которую вы брали к обеду, – пояснил торговец. – Миссис Аллан, которая из седьмого номера, взяла другую половину и двадцать минут назад приходила жаловаться. Проняло ее будьте-нате. Виноват, мадам.

Эллен выдохнула с облегчением. Рыба. Конечно же все дело в рыбе. Ей за ужином рыбы не захотелось, она съела яйцо кокот. Зато Луи-Матюрен отдал треске должное, да и Шарлотта наверняка на славу полакомилась на кухне.

– Совершенно непозволительно продавать лежалый товар, выдавая его за свежий, – заявила Эллен торговцу. – Не надо рассказывать мне про жару. На тот момент, когда ваш разносчик доставил мне рыбу, она уже была испорчена. Потрудитесь сделать так, чтобы это не повторилось. И разумеется, исключите ее из счета.

Она развернулась и вышла, исполненная праведного гнева, а торговец остался переминаться с ноги на ногу и сконфуженно потирать лоб.

Сбросив груз с души, Эллен почувствовала прилив бод рости. Вернувшись домой, она направилась прямиком на кухню и кликнула Шарлотту.

– Ради бога, возьми себя в руки! – приказала она. – Никакая это не холера. Дело в рыбе. Как ты посмела подать ее к столу? Ты же видела, что она подпорчена. Расстроился желудок – так тебе и надо; ты прекрасно помнишь, что я велела тебе сварить себе на обед баранью голову. Не будь рыба испорчена, мы пустили бы ее вечером на пирог. Теперь мне понятно, откуда у нас такие огромные счета за провизию. Попрошу тебя немедленно заварить чай.

Шарлотта, вся пунцовая от смущения, засуетилась у плиты, а Эллен отправилась наверх, укоризненно цокая языком по дороге.

Луи-Матюрен недвижно лежал на кровати, глаза его были закрыты. Когда Эллен склонилась над ним, он открыл один глаз и слабо застонал.

– У меня ощущение, что я проваливаюсь в кому, – прошептал он. – Увы, но, похоже, начинается последняя стадия. Пошли, пожалуйста, за Изабеллой.

– Наглотаешься всякой дряни – не только в кому провалишься, – отчеканила его жена. – А нужно тебе одно – ложку касторки. Перепугал тут всех своей холерой, хотя и грудному младенцу понятно, что дело в рыбе, которую ты съел за обедом. Я заглянула в кладовую, там стоит страшная вонь. – Она подошла к окну и с лязгом подняла жалюзи. – Шарлотта рыдает на кухне, и никакого чая, надо полагать, не предвидится, – сказала она, распахнув дверцу шкафчика с лекарствами. – Ей тоже придется дать касторки. А то, что мне испортили кастрюлю, никого, судя по всему, не волнует.

Она взяла ее с умывальника, потом с грохотом опустила на место.

– Ее только на прошлой неделе лудили, а теперь днище опять все растрескалось. Ну еще бы, тебе же обязательно было налить свои яды именно в нее! О боже ты мой! Какая здесь жарища! Тут любого удар хватит – а с ним и холера сама пройдет. – Она дернула оконную раму, едва ее не сломав. – Похоже, дом этот строил какой-то безрукий. Всякий раз, как приходится открывать окно, все суставы себе выворачиваешь. Ну как ты там себя чувствуешь?

Луи-Матюрен выглядел даже бледнее прежнего – если такое возможно.

– Мне совсем плохо, – заявил он. – Я нуждаюсь в тишине – в полной тишине. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что мне пришлось пережить. И кстати, если я действительно отравился рыбой, то, возможно, те лекарства, которые я принял, только усугубят положение.

– В таком случае примешь касторку, без разговоров.

– Я не стану принимать касторку. Она разорвет нежные ткани моего желудка. Убери пузырек сию минуту!

– Луи, дорогой, но всем известно, что касторка помогает от любой боли.

– Я решительно с этим не согласен! Это вредоносный препарат, годный разве что для собак. Я ни за что не стану ее принимать!

– В таком случае вынуждена объявить, что ты болван.

– Меня это нисколько не трогает. Я уже пятьдесят лет лечу все свои недуги и разбираюсь в них куда лучше, чем ты. Боль, как мне кажется, утихает, не помешало бы выпить воды с ромом. Прошу тебя, пошли Шарлотту за бутылкой.

– Ни за что не поверю, что ром…

– Я вынужден буду подняться с одра болезни и сам спуститься за ромом?

Он с упреком уставился на нее своими голубыми глазами – поседевшие кудри стояли дыбом. Он сейчас до смешного был похож на Кики, и сердце ее смягчилось.

– Я убеждена, что тебе это совсем не на пользу, но если ты настаиваешь, полагаю, выбора у меня нет. Поправить тебе подушки?

Он только поморщился, когда она взбила их у него за спиной и подоткнула одеяло.

– Должна сказать, вид у тебя не такой уж и больной, – заметила она.

Он слабо улыбнулся и ничего не ответил.

– Ты волен отказаться от касторки, но Шарлотту я заставлю ее принять, – заявила его жена и, последний раз дернув оконную раму, которая так и не сдвинулась с места, поспешно вышла.

Луи-Матюрен дождался, пока на лестнице стихнут ее стремительные шаги, а из кухни послышится сердитый голос. После этого он крадучись выбрался из постели и открыл дверцу гардероба. В самом углу была припрятана коробка тонких черных сигар. Он взял одну и забрался обратно в постель, предварительно убедившись, что окно по-прежнему плотно закрыто, как и до вспышки Эллен.

Луи-Матюрен откинулся на подушки, удовлетворенно улыбнулся и затянулся вонючей сигарой. Потом пошарил в кармане халата и вытащил сильно помятый последний номер «Финансовых новостей».

– Bon gentilhomme n’a jamais honte de la mis`ere, – пробормотал он себе под нос.