ГЛАВА 17. У ПОЛЯ ГРИСКОМА

Сидней Карпер, которого так и распирало от злости, пересёк Ист Экзекьюшен-авеню, приблизился к зданию Казначейства и, войдя в управлений Секретной службы, потребовал, чтобы секретарша немедленно провела его к Бразерсу.

Секретарша, привыкшая иметь дело, главным образом, с полупомешанными наркоманами и со взломщиками, оправила волнистые чёрные волосы и уже приготовилась одарить Карпера обольстительной улыбкой, когда сидевший за столом позади неё немолодой сотрудник, узнав в посетителе министра обороны, устремился вперёд, словно камень из катапульты. Совершенно потерявшись от избытка уважения и чуть ли не по три раза вставляя почтительное «сэр» в самые короткие фразы, он объяснил, что шеф Бразерс только что покинул совещание в Капитолии, и его привода ожидают в управлении с минуты на минуту.

— В таком случае я подожду у него в кабинете! — рявкнул Карпер.

— Конечно, сэр, как вам будет угодно, сэр.

Когда несколько минут спустя Бразерс вошёл к себе в кабинет, он увидел, что там из угла в угол крупными шагами ходит министр обороны. Руки Карпера были сложены за спиной, губы сжаты в тонкую, сплошную линию. Карпер остановился и круто довернулся к шефу:

— Какого дьявола, Бразерс, кто вам дозволил брать сенатора Маквейга?

Бразерс, совершенно ошарашенный тоном министра и пытаясь хоть немного оттянуть время, стал медленно усаживаться за стол. Потом он попытался изобразить на лице умиротворяющую улыбку.

— Это административная мера, сэр! — Ничего лучшего ему в этот момент не пришло в голову.

— Административная! — проревел Карпер. — Что это значит по-английски, чёрт побери!

— Я не имею права раскрывать всех обстоятельств этого дела, сэр. — Голос Бразерса дрожал, выдавая беспокойство, скрывавшееся за его официальным тоном. Какова роль во всём этом министра обороны?

— Я член кабинета министров, Бразерс, — сказал Карпер ледяным тоном, — а Джеймс Маквейг, как вам известно, сенатор Соединённых Штатов! И я имею полное право знать, что вы сделали с сенатором Маквейгом! Я знаю, что он был доставлен в это здание одним из ваших агентов.

Бразерс растерялся. Последние несколько месяцев бурное течение вашингтонской политики доставляло ему хлопот больше, чем когда-либо. Кроме того, он испытывал острое желание чихнуть и поэтому смотрел на министра откровенно враждебным взглядом. Неужели у министра обороны США со всеми его ракетами и атомными подводными лодками не хватает своих забот?

— Сенатор Маквейг был задержан нами для расследования, — вздохнул Бразерс. — Мы были вынуждены пойти на это из предосторожности, сэр.

— Кто вам дал такое распоряжение, Бразерс? — прогремел Карпер. — Я не знал, что у нас полицейское государство!

— Полно, сэр. Я совершенно с вами согласен, что арест сенатора Соединённых Штатов вещь в высшей степени необычная, но у нас имелись основания подозревать, что сенатор Маквейг угрожал безопасности президента. При таких обстоятельствах Служба не имеет права рисковать, сэр!

— Чепуха! Маквейг и мухи не обидит! Я требую, Бразерс, чтобы вы немедленно провели меня к нему! Где он?

— Весьма сожалею, но я не вправе сказать вам об этом.

— Я уже сказал, что я член Кабинета и имею право знать правду.

— А я — агент президента Соединённых Штатов и нахожусь при исполнении своих обязанностей, — снова вздохнул Бразерс, мысленно проклиная Маквейга за то, что тот подложил ему такую свинью. — Почему бы вам не обратиться к президенту, сэр? Пусть он сам решает этот вопрос.

Карпер бросил на него исполненный ярости взгляд и поспешил переменить разговор:

— Вы сказали: «у нас есть основания полагать»… У кого это «у нас», хотел бы я знать!

Бразерс злобно посмотрел на министра. Почему, собственно, ему, обыкновенному гражданскому служащему, приходится одному отдуваться из-за ареста сенатора.

— Это «мы» включает в себя заместителя председателя Сената мистера Никольсона, председателя комитета демократической партии мистера Донована и известного приверженца демократической партии адвоката Поля Грискома. Только что в приёмной Никольсона состоялось совещание, на котором они вынесли решение изолировать Маквейга. Я же просто подчинился их решению и приказал арестовать его, как только он появится у Белого дома.

— Благодарю вас.

Карпер поспешно вышел из кабинета. Пока он пробирался к выходу по коридорам старого здания Казначейства, он несколько поостыл. Подумал, не зайти ли ему к Никольсону или Доновану, но потом решил, что не стоит. Будучи недостаточно хорошо знаком с ними, он решил начать с адвоката Грискома, которого в Вашингтоне знал каждый государственный деятель и с которым Карпер сам иногда играл в гольф в Клубе Горящего Дерева. Усевшись в автомобиль, ожидавший его позади Казначейства, он приказал шофёру гнать на Оу-стрит к дому Грискома.

Дверь ему открыла горничная. Он вошёл и очутился в узком холле с мраморным полом. За тяжёлыми дубовыми дверями — наследием прошлого века — скрывалась просторная гостиная. Гриском разговаривал по телефону в другом конце холла.

— Значит, договорились, обсудим это на следующей неделе, когда приедешь на каникулы. О’кэй? А теперь успокойся, я уверен, что всё обойдётся. До скорой встречи.

Гриском положил трубку и приветливо улыбнулся Карперу. Если его и удивил визит министра, то он ничем этого не обнаружил. В резиденции Грискома на Оу-стрит за все эти годы перебывал не один десяток государственных деятелей.

— Добрый вечер, Сид. Это звонил Марк-младший из Нью-Хэйвена. Парнишка встревожен каким-то письмом от президента. Обижен, что старик устроил ему отеческое внушение. Говорит, что не знает, в чём провинился. Наверное, опять отметки.

Гриском подошёл к Карперу и пожал ему руку. Брюки адвоката висели на коленях мешками, лицо было помятое.

— Очень рад, что вы зашли ко мне, Сид. — он вопросительно посмотрел на министра: — Что-нибудь случилось?

Карпер кивнул:

— Вы говорите, что юный Холленбах встревожен резким письмом, полученным от отца?

— Разве я сказал «резким»? Но неважно, оно и в самом деле резкое. Марк только что прочитал мне его. Разговор фактически шёл о двух письмах, которые его отец недавно написал. Оба, по-моему, немного странные. Скорее всего, это одна из обычных семейных неприятностей. Просто мальчишке захотелось выплакаться у кого-нибудь на груди. Так чем могу быть полезен, Сид?

Карпер сделал вид, что не заметил попытки адвоката переменить тему:

— Как прикажете понимать «странные», Поль?

Гриском поправил пенсне и строго взглянул на Карпера поверх стёкол:

— Послушайте, Сид! Это семейное дело, и я не считаю себя вправе…

— Если Марк-младший получает от отца странное письмо, то это такое же моё дело, как и ваше, — перебил Карпер. — И уж если на то пошло, то это дело общественное. Знаете, что я вам скажу, Поль? На вашем месте я бы немедленно приказал мальчишке прилететь сюда с первым же самолётом. Сегодня же!

Гриском снял пенсне и удивлённо воззрился на Карпера:

— О чём вы говорите, Сид, чёрт побери!

Карпер молча наблюдал реакцию Грискома. При обычных обстоятельствах он бы приступил к цели своего визита осторожно. Теперь времени на осторожность не оставалось. Надо было выкладывать все карты на стол.

— Я говорю о безумии, Поль! — Он тряхнул головой и пристально взглянул адвокату в глаза. — Послушайте, Поль, президент Холленбах находится в чрезвычайно тяжёлом состоянии! Вы совершили ужасную, хотя и вполне понятную ошибку! Дело в том, что не сенатор Маквейг безумен. Безумен президент!

Воцарилось молчание. Гриском рассматривал лицо Карпера внимательно и изучающе, словно видел министра впервые.

— Я думаю, вам надо объяснить ваши слова, Сид! Перейдём-ка лучше в гостиную.

Гриском показал Карперу на кушетку, а сам уселся в крашеное деревянное кресло. Гостиная была обставлена во французском стиле семнадцатого века, что совершенно не вязалось с мятыми костюмами Грискома, его вайомингским выговором и вульгарной роскошью в его конторе.

Карпер скрестил длинные руки на груди и подался вперёд:

— Как вы считаете, Поль, я — сумасшедший?

— Что вы, Сид, конечно, нет!

— Вы правы, Поль, я действительно не сумасшедший. То же самое можно сказать и про моего друга Джима Маквейга. Мы с ним заодно. Мы оба — каждый своим путём — пришли к убеждению, что Холленбах повредился в рассудке. Мы убеждены, что президент болен какой-то формой паранойи. Мы пришли к этому выводу независимо друг от друга, основываясь каждый на своих доказательствах, и только сегодня узнали, что оба подозреваем одно и то же. Мы договорились с генералом Леппертом о встрече. Мы хотели проконсультироваться у него и попросить совета, и именно в этот момент Служба перехватила Джима и арестовала его.

Стараясь оттянуть время, адвокат снял пенсне, выдернул из брюк полу рубашки и стал полировать ею стёкла:

— Для меня это слишком сильная доза, Сид! Я, пожалуй, выпью, а вы?

Карпер кивнул:

— Налейте мне чистого, пожалуйста.

Когда Гриском приготовил напитки, достав их из портативного бара в углу гостиной, Карпер рассказал ему обо всём, включая свой собственный разговор с Джимом, состоявшийся утром. Умолчал он только о проекте «Кактус», назвав его «одним утверждённым пентагонским мероприятием».

— Таким образом, — закончил он свой рассказ, — положение на мой взгляд ухудшается. Признаков, что болезнь Марка проходит, нет никаких. Наоборот, ненормальность, которую я заметил у него полгода назад, приняла, по-видимому, хронический характер. Он думает, что является жертвой каких-то заговорщиков, которые замышляют его уничтожить, и, кроме того, ему, по-видимому, свойственна также и мания величия.

Гриском помолчал, играя бокалом.

— Эти письма действительно кажутся странными, — сказал он, словно размышляя вслух. — Особенно встревожила молодого Марка одна фраза в отцовском письме, где тот говорит о каком-то заговоре, который ставит себе целью уничтожить его физически или, по крайней мере, дискредитировать его.

Карпер кивнул:

— Всё совпадает, Поль. Мы не должны больше медлить. До встречи Холленбаха с Зучеком осталось двенадцать дней. Мы не можем допустить, чтобы в Стокгольм отправился психически ненормальный президент! Существует ряд проблем оборонного значения — я не имею права раскрывать их сущность, — которые требуют особого внимания. Когда я думаю о том, что может наговорить русским президент-параноик и каких дел он может там натворить, господи, у меня волосы встают дыбом!

— Не могу заставить себя поверить! — Гриском растерянно моргал. — Ведь я вижусь с ним два-три раза в неделю и не могу припомнить случая, когда бы хоть какие-нибудь его слова или поступки показались мне ненормальными. Он, конечно, несёт тройной заряд энергии, но ведь он всегда был таким, сколько я его знаю!

— Параноикам свойственно необыкновенное умение дурачить людей.

— Согласен. Я припоминаю, что, когда Джим описывал мне симптомы болезни человека, которого не захотел назвать, мне пришло в голову, что связь идей у этого человека вполне последовательно, если только принять их необычность как должное. И тоже самое мне приходилось наблюдать на многих судебных процессах, связанных с паранойей. Но подумать, чтобы такое могло случиться с Марком Холленбахом! Это кажется просто невероятным!

— Обратите внимание на манию преследования, Поль! Она проявляется у него снова и снова. С О’Мэлли, с Дэви-джем и Маквейгом, и со мной. Об этом он пишет даже своему сыну. Это болезненный симптом, Поль, и вы прекрасно об этом знаете!

Гриском поднялся:

— Достаточно, Сид! Вы убедили меня. Я скажу жене, чтобы она не ждала нас к обеду, и посмотрю, нельзя ли выкроить для нас пару сэндвичей. Я считаю, что надо немедленно вызвать сюда всех, кто находился тогда у Каванога. Правильно?

— Да, Поль! Следует собрать ту же группу плюс ещё Джо Донована и Арнольда Бразерса, раз уж они всё равно в этом замешаны. И потом вам необходимо убедить молодого Марка, чтобы он немедленно прилетел сюда и захватил с собой письма.

— И вытащить Джима Маквейга из сумасшедшего дома? — Гриском усмехнулся, но усмешка получилась неуверенной.

— Я почти совсем забыл про Джима, Поль! Куда вы его, кстати, упрятали?

— В психиатрическое отделение Главной больницы.

Гриском вышел в холл и быстро связался по телефону с Марком-младшим:

— Это ты, Марк? Немедленно приезжай в Вашингтон. С первым же самолётом. Да, да, сегодня. Возникли обстоятельства, которые делают это абсолютно необходимым. Захвати с собой эти письма и прямо с аэродрома приезжай ко мне. И, пожалуйста, не говори об этом своим. Я всё объясню тебе на месте.

Сказав в трубку ещё несколько слов, он повесил её и потом позвонил всем, кто был замешан в этом необыкновенном деле. Все оказались дома, кроме Одлума, который, по словам слуги, находился в международном аэропорте Далласе, куда только что прилетел с конференции из Нового Орлеана. Гриском связался с аэропортом, Одлума разыскали, и он обещал немедленно приехать. Пока Гриском звонил, Карпер мерял большими шагами гостиную. С лица его не сходило озабоченное выражение.

Все вызванные, кроме Одлума, прибыли буквально через несколько минут. Прошло ещё около часа, пока Одлум добрался до Джорджтауна и вошёл в гостиную, отдуваясь и бормоча извинения. Гриском плотно прикрыл массивные дубовые двери.

Все уселись. В полной тишине Гриском заговорил:

— Мы, кажется, совершили роковую ошибку, джентльмены. Дело в том, что не рассудок Джима Маквейга должен внушать нам опасения, а рассудок президента Холленбаха! Надеюсь, в этой комнате нет ни одного человека, который стал бы сомневаться в нормальности Сида Карпера! Выслушаем же его.

И Карпер рассказал обо всём подробно.

Когда он кончил, слово опять взял Гриском:

— Все вы знаете, джентльмены, ту роль, которую сыграл в этом деле я. В течение нескольких недель я ошибочно полагал, что мой друг, сенатор Джим Маквейг, тяжело болен. Теперь как адвокат и как близкий друг семейства Холленбах я считаю, что сомнений уже не остаётся. Разум президента, по-видимому, повреждён. Если это так, джентльмены, то нам угрожает национальный кризис. Поэтому встаёт вопрос о формальной процедуре смещения президента.

— Что вы предлагаете? — спросил Каваног.

— У меня есть два предложения. Прежде всего мы должны рассмотреть соглашение между Патом О’Мэлли и президентом и точно решить, как и когда Пату ставить вопрос перед кабинетом министров — конечно, при нашей поддержке! Во-вторых, Бразерс должен забрать Маквейга из больницы и доставить его сюда. — Адвокат повернулся к О’Мэлли: — Где текст вашего соглашения, Пат?

Всё время, пока говорили Гриском и Карпер, вице-президент сидел как в трансе. Щёки его совсем обвисли, он, казалось, ушёл глубоко в себя.

— Что значит — поставить вопрос перед кабинетом министров, Поль?

— Это значит — готовьтесь принять на себя обязанности президента страны, — резко вмешался Карпер, в упор глядя на О’Мэлли.

— Боже милостивый! Да вы сами-то хорошо понимаете, что говорите? Неужели вам непонятно, что моя политическая репутация погибла? Страна никогда не согласится на то, чтобы я стал хозяином Белого дома! Ведь это же немыслимо!

— Вы — вице-президент Соединённых Штатов, О’Мэлли! И вы единственный человек, который имеет право действовать. Можете вы наконец это понять! — сказал Карпер.

О’Мэлли неловко заёрзал в кресле. Вид у него был растерянный, словно у приговорённого к смерти, которому вдруг объявили о помиловании.

Тогда поспешно заговорил внимательно наблюдавший за вице-президентом Гриском:

— Во всём этом мы сможем разобраться и после. Сейчас необходимо немедленно привезти сюда текст соглашения, чтобы мы могли с ним ознакомиться. Можете вы доставить его сюда, Пат?

О’Мэлли оцепенело кивнул:

— Соглашение у меня дома. Сейчас я поеду и привезу его.

Понурив голову, он медленно вышел из гостиной.

Гриском повернулся к Арнольду Бразерсу:

— Ну а теперь, шеф, поезжайте поскорее в Главную больницу и везите сюда сенатора Маквейга.

Бразерс поёжился. Его всегда бесстрастное лицо стало красным, как свёкла. Он старательно стал вытирать носовым платком нос, словно боясь нового приступа насморка, который мучил его уже несколько недель:

— Вообще-то я не уверен, что мой долг сейчас состоит в этом…

— Господи, да неужели вы всё ещё не понимаете, что случилось, шеф? — вмешался Карпер. — Президент повредился в уме, понимаете? А Джим Маквейг такой же сумасшедший, как мы с вами! Вы что, ждёте, чтобы мы для вас составили специальный указ за подписью Каванога? Неужели вы хотите раздуть из этого федеральное дело и сделать вашу Службу посмешищем для всей страны?

Бразерс сжал кулаки и нахмурился. До пенсии оставалось меньше года…

— Все согласны с министром? — жалобно спросил он, явно стараясь оттянуть время.

Все одобрительно кивнули, а Никольсон заявил официальным тоном:

— Вы можете сослаться в своих действиях на нас. Ночь нам предстоит невидимому долгая, но, что бы ни случилось, я считаю, что сенатор Маквейг должен находиться среди нас.

Бразерс вышел из гостиной и через полчаса возвратился вместе с Джимом Маквейгом, всего на несколько минут опередив О’Мэлли, вернувшегося с текстом соглашения. Бразерс подвёл Маквейга к собравшимся с таким видом, словно умывал руки после передачи пакета с сомнительным содержимым. Карпер быстро ввёл Маквейга в курс неожиданно изменившихся событий.

— Мы все очень сожалеем, Джимми, — сказал Джо Донован. — Вы, оказывается, совсем не сумасшедший. Вы только поступаете, как сумасшедший.

— И на том спасибо, — ответил со смехом Маквейг, впрочем, смех его прозвучал не особенно бодро. Он более трёх часов кипел от ярости — с тех самых пор, как Лютер Смит и другой агент Службы зарегистрировали его в психиатрическом отделении больницы и проводили в отдельную палату. Сначала к нему вошла сестра, которая принесла ему белый халат и осыпала увещеваниями и утешениями. Когда он отказался надеть халат, она ангельски ему улыбнулась и измерила температуру и пульс. Потом вошёл молодой и серьёзный врач в белом халате с аппаратом для измерения давления и двумя анкетами: он принялся задавать Джиму вопросы вежливо, но весьма настойчиво. Он рекомендовал сенатору как следует выспаться, принять, если нужно, снотворного и в девять утра следующего дня быть готовым к приёму у главного психиатра больницы. Затем ему принесли на подносе обед, причём вкус у пищи был такой, словно её позавчера стащили в каком-нибудь кафе. После обода последовала новая порция утешений от сестры и наконец обещание принести ему в палату последний номер «Вашингтон стар», если он будет вести себя спокойно. Джим хотел было сгоряча потребовать встречи с адвокатом, но потом передумал, стал гадать, как повёл себя Карпер, когда не застал его у восточных ворот Белого дома, хотел было позвонить Марте, но потом спохватился и решил ни в коем случае этого не делать, потом громко проклял Бразерса и долго сидел, мрачно уставясь на запертую дверь и на проволочную сетку за окном. В общем, к тому времени, когда Бразерс прибыл в госпиталь, чтобы освободить его из заключения, Джим уже буквально задыхался от злобы и отчаяния. Осторожные и вкрадчивые извинения Бразерса в автомобиле нисколько не умиротворили его.

Гнев его улетучился только в гостиной, где он сразу же оказался в разгаре спора. Ни на одном из вашингтонских совещании не приходилось Маквейгу наблюдать такого трезвого и серьёзного настроения, как на этом. При его появлении, против ожидания, не последовало никаких обычных шуток, если не считать иронической фразы Донована и нескольких ободряющих слов, сказанных Джиму присутствующими.

Гриском попросил Бразерса удалиться в соседнюю комнату, объяснив, что сейчас будут обсуждаться вопросы, имеющие прямое отношение к политике демократической партии США, и что Бразерсу, как гражданскому служащему, на этой части совещания лучше не присутствовать. Бразерс охотно согласился, на лице его впервые за этот вечер отразилось облегчение. Потом Гриском взял у О’Мэлли текст соглашения на случай неспособности президента управлять страной и прочёл его вслух.

— Основной упор в этом соглашении, как вы видите, — сказал Гриском, — делается на оперативности. От О’Мэлли требуется, чтобы при наличии явных доказательств неспособности президента к управлению страной он приступил к официальной процедуре принятия новой должности не позднее чем через двадцать четыре часа. Теперь я хочу предложить, чтобы все присутствующие составили и подписали проект заявления, в котором настаивали бы, чтобы О’Мэлли взял на себя управление страной по причине болезни президента Холленбаха. Потом О’Мэлли должен будет созвать чрезвычайное совещание кабинета и получить от него письменные полномочия. Затем он потребует, чтобы ему было предоставлено время в телевизионной программе, и выступит с обращением к Америке. После всего этого мы приведём его к присяге.

— Что-то уж слишком много крутых мер сразу, — заметил Никольсон. Такой энергичный натиск был ему явно не по душе.

О’Мэлли, вытащив сигару из целлофановой обёртки, стал медленно её раскуривать. Он уже почти оправился от первоначального потрясения и только грустно обвисшие щёки свидетельствовали о его невесёлых мыслях.

— Перед тем как приступить к подробному обсуждению, позвольте и мне сказать своё слово, джентльмены, — начал он. — Я уже успел обдумать всё, пока ездил домой и обратно. Никто из присутствующих, я думаю, не питает сомнений на тот счёт, что я не могу быть полноценной заменой Марка Холленбаха. Я хочу сказать, того Марка Холленбаха, которого мы все знали до его трагической болезни. Да, я могу неплохо справиться с работой, джентльмены, но вы все знаете, что доверие народа ко мне ничтожно. Более того, я считаю, что если избиратели узнают о моей кандидатуре, это может оказаться гибельным для нашей партии! Я хочу, чтобы все с предельной ясностью поняли: если обстоятельства и вынудят меня занять сейчас место президента в Белом доме, то я ни в коем случае не выставлю своей кандидатуры на предстоящих выборах! Именно это я и собираюсь объявить избирателям в своём выступлении по телевидению. При моей репутации после этой злосчастной истории со спортивной ареной любое другое заявление оказалось бы гибельным для нашей партии. Вот я и ставлю вас об этом заранее в известность.

— Спасибо, Пат! Этого достаточно. Мы понимаем вас, — сказал Карпер.

Тут впервые заговорил Маквейг:

— На всякий случай хочу заявить, что то же самое касается и моей кандидатуры! После той роли, которую мне пришлось сыграть во всём этом… расследовании, я никогда не смогу выставить свою кандидатуру на должность заместителя президента!

Маленькие бледно-серые глазки Фреда Одлума тем временем быстро перебегали от одного говорящего к другому. До сих пор он не сказал ещё ни слова — неслыханная сдержанность с его стороны. Теперь он заговорил, и той его был язвителен.

— Эти ваши великодушные самоотречения безусловно весьма благородны, джентльмены, — сказал он, кивнув в сторону Маквейга и вице-президента, — но меня беспокоит не это. Куда больше меня беспокоит ваше намерение заявить об этом избирателям! Не могу сказать, чтобы у меня было желание сообщить населению, что страной управлял сумасшедший — наши избиратели могут заподозрить, что эта болезнь — повальное бедствие среди кандидатов от демократической партии!

— Согласен, — быстро сказал Карпер, несказанно удивив этим даже самого Одлума, — Фред прав. Но меня лично беспокоит не внутренняя политика. Такое признание может причинить непоправимый ущерб нашей внешней политике, особенно если вспомнить, что у нас на носу конференция с советским премьером Зучеком. Я не уверен, джентльмены, но, может быть, генерал Лепперт поможет нам найти правильный выход? Может, нам удастся его убедить, и он выдаст удостоверение, что президент страдает от физического недуга?

— Погодите, джентльмены, — вмешался Галлион, — как мы вообще можем быть уверены, что генерал Лепперт подтвердит болезнь президента, будь то физическая или умственная? Откуда у вас есть уверенность, что, выслушав нас, он не станет утверждать, что президент абсолютно здоров?

Все удивлённо посмотрели на сенатора-негра. Его большие влажные глаза твёрдо выдержали обращённые на него взгляды, и он мягко улыбнулся.

— Да вы в своём уме, Стерлинг?! — взорвался Карпер.

— Кто вообще может сомневаться в таких доказательствах? Вы сами в них сомневаетесь?

— Я-то не сомневаюсь, но ведь я не врач! А вот Лепперту наших доказательств может оказаться мало, он может потребовать от нас медицинских свидетельств, заключения психиатров, прежде чем рискнёт своей репутацией.

— Полагаю, что это вполне возможно, Стерлинг, — сказал Никольсон. Говорил он размеренно и монотонно, словно оглашал решение Сената в палате представителей. — Вы все знаете, что сначала я не поверял в болезнь президента. Теперь я помимо своей воли пришёл к заключению, что с разумом президента, возможно, не всё в порядке. Но кто может знать — насколько? Может быть, помешательство у него временное? Быть может, он уже совершенно оправился, а мы с вами этого не знаем! Кто может порушиться за то, какое мнение выскажет специалист?

— Джентльмены, — сказал Карпер, — это состояние продолжается у президента уже минимум полгода. Фактам приходится смотреть в лицо! Я день и ночь живу в тревоге, меня замучила эта проблема команды об атомной атаке; я не смогу смотреть в глаза своим и вашим детям, пока не добьюсь устранения Холленбаха от секретного кода этой атаки. Безумие позволять этому человеку находиться вблизи от системы управления. Это может окончиться всеобщей гибелью!

Позиция Карпера возбудила спор, который длился более часа. Одлум, Галлион и Никольсон защищали свою точку зрения, доказывая, что шанс подачи такой команды президентом весьма нереален. Карпер, поддерживаемый О’Мэлли, Ка-ваногом, Грискомом и Маквейгом, напротив, доказывал, что над Америкой висит постоянная угроза, особенно теперь, когда красный Китай уже взорвал пять водородных бомб ужасающей силы и продемонстрировал ракетоносители для атомных боеголовок. Галлион потребовал от Карпера, чтобы он рассказал принцип действия секретного кода команды атаки. Карпер наотрез отказался, сославшись на секретные ограничения. Он сказал, что это наиболее тщательно соблюдаемая государственная тайна и что его засадят в тюрьму за её разоблачение.

— Одно я могу сказать, джентльмены, — основное условие кода состоит в том, что только президент может дать окончательную команду к атаке всем атомным арсеналом. Поймите, что при сложившейся ситуации медлить — преступление! Ни о каком компромиссном решении тут не может быть и речи! Марк Холленбах держит руку на кнопке. Если присутствующие здесь не согласны действовать тайно, то мне придётся выступить самому с заявлением перед страной со всеми вытекающими отсюда последствиями!

— Это немыслимо! — вскричал Одлум. — Подумайте, что стало бы тогда с партией!

— Если понадобится, пойду и на это, — твёрдо сказал Карпер. — Это больше чем партия. Речь идёт о судьбе человечества!

— Вам-то легко говорить об этом! Вам ведь не приходится иметь дело с избирателями! — При свете канделябра морщины на лице Одлума, казалось, углубились, и совиные глазки уставились на министра с откровенной злобой.

— Но зато мне, а не вам приходится день и ночь нести на себе бремя ответственности за команду к атомной атаке.

— Давайте говорить начистоту, Сид! Я так понимаю, что вы намерены окончательно скомпрометировать нашу партию?

Карпер гневно вскочил:

— Да, чёрт побери. Именно этого я и добиваюсь. И я считаю неслыханным безобразием, что Луизиана посылает в Вашингтон сенатора, который имеет наглость во имя интересов партии жертвовать судьбой человечества!

Лицо Одлума словно застыло, морщины стали похожи на трещины в скале.

— Вы лучше возьмите свои слова обратно, сэр! — Голос Одлума стал тихим от сдерживаемой ярости.

— Чёрта с два я стану от них отказываться! Меня просто тошнит от вашего подхода к вопросу о жизни и смерти на нашей планете!

— Я мог бы напомнить высоконравственному министру обороны, что если президент Холленбах будет отстранён от должности, то именно мистер Карпер станет одним из ведущих кандидатов на пост президента от демократической партии! Мне бы очень хотелось знать, приходила ли эта простая мысль в голову нашего уважаемого министра?

— Вы что же, обвиняете меня, что я добиваюсь смещения Холленбаха из личных карьеристских целей? — угрожающе надвинулся на него Карпер.

— Потише, мистер Карпер, а то люди ещё начнут сомневаться, кто сумасшедший — президент или вы!

— Убирайтесь к чёрту, Фред! Я уже достаточно наслушался от вас оскорблений!

Гриском вскочил и решительно встал между министром и сенатором; Одлум тоже вскочил, но Гриском упёрся тому и другому руками в грудь.

— Хватит, джентльмены! Мне кажется, вам обоим пора принести извинения!

Низенький сенатор и огромный министр стояли злобно уставясь друг на друга. В комнате сделалось так тихо, что слышно было тяжёлое сопенье Никольсона. Карпер сжал кулаки, а у Одлума был такой вид, словно ему всунули в рот лимон. Молчание нарушил Джо Донован. Он поднялся с кушетки и обнял Одлума за плечи:

— Перестаньте, Фред! Подумайте — ведь в нём семьдесят пять фунтов весу, и он выше вас на четыре дюйма! Подыщите себе противника своей категории!

Одлум слабо улыбнулся.

— Я готов принять извинения министра, — напыщенно произнёс он.

— Приношу извинения, — насмешливо бросил Карпер. — Я погорячился.

— Я тоже погорячился, сэр. Будьте добры, забудьте об этом.

Джо Донован ухмыльнулся и подтолкнул их друг к другу:

— Ну, а теперь пожмите руки.

Они молча повиновались. Джим, зная язвительность Одлума, испугался, что сенатор из Луизианы сейчас скажет, что однажды при тех же обстоятельствах один человек в Белом доме тоже погорячился и замахнулся на Карпера чернильницей, за что последний счёл его сумасшедшим. Случай подворачивался уж слишком очевидный, и маловероятно было, чтобы злой язык Одлума мог его упустить. Но Одлум улыбнулся и, кивнув Карперу, вернулся к своему креслу.

— Ну и жарища у вас здесь, Поль! — сказал Каваног. — Вы не могли бы открыть окно?

— Я лучше включу кондиционную установку. По-моему, открыть окно было бы рискованно.

Гул кондиционной установки, казалось, умерил разгоревшиеся страсти. Напряжённая атмосфера исчезла, и обсуждение продолжалось уже в более спокойных тонах. Никольсон предложил разойтись и продолжить совещание утром. Маквейг считал, что раз степень помешательства президента никому не известна, надо непременно договориться до чего-либо определённого, хотя бы для этого и пришлось просидеть всю ночь. Галлион предложил вызвать на совещание начальника объединённого комитета штабов ввиду его высокого поста, а также тесного знакомства с системой «Кактус». Кава-ног выступил против этого, указав, что вопрос об отстранении от должности президента США — вопрос исключительно гражданский и ни в малейшей степени не касается представителей военного командования. Таким образом, прения продолжались ещё около часа, но никакого определённого плана действий так и не было выработано.

Было уже далеко за полночь, когда громко прозвенел звонок у входной двери. Плотно прикрыв за собою дверь гостиной, Гриском вышел в холл — на ступеньках стоял Марк Холленбах-младший.

— Что случилось, дядя Поль? — Юноша старался говорить шутливо, и только глаза выдавали его тревогу.

— Пойдём наверх, Марк, я всё расскажу тебе… у нас тут целое совещание.

Он провёл Марка на второй этаж, в спальню.

— Письма у тебя с собой, Марк?

Юноша молча кивнул и протянул Грискому два конверта. Адвокат быстро пробежал глазами письма и протянул листы Марку:

— Мне придётся сообщить тебе очень неприятную новость, Марк! Многие из нас пришли к выводу, что твоего отца поразил тяжёлый психический недуг; насколько это серьёзно, мы и сами ещё не знаем. Там внизу собрались лидеры партии. Они пытаются решить, как быть дальше.

— Я так и думал, что случилось что-нибудь в этом роде. — Юноша подошёл к окну и молча уставился в темноту. — Мать уже знает?

— Не думаю. Всё случилось так неожиданно, что у нас просто не было возможности её предупредить.

Гриском коротко рассказал Марку обо всём, что произошло. Юноша, забравшись с ногами на кровать, напряжённо слушал.

— Знаете, дядя Поль, я, в общем, не очень-то и удивлён. Отец ведь очень сложный человек, а тут ещё постоянное напряжение! И эта его идея самосовершенствования! Удивительно, что он не свалился раньше! — Юноша прикусил губу и отвернулся. — Это очень тяжёлый удар, дядя Поль! Я ведь теперь как раз дорос до того возраста, когда мог бы оценить моего старика и… говорить с ним на его уровне, как вы, наверное, сказали бы, и теперь вдруг это.

— Я всё понимаю, Марк. — Гриском положил руку на плечо юноше.

— Теперь ему, наверное, придётся оставить президентство?

— Да, другого выхода я не вижу. Я хотел бы, чтобы ты сразу понял меня правильно, Марк. Дело в том, что он может не согласиться добровольно уйти в отставку. Тогда нам придётся использовать эти письма. Я искренне надеюсь, что до этого дело не дойдёт. и всё же.

— Понимаю, дядя Поль. Возвращайтесь на совещание, а я попробую немного вздремнуть. И не беспокойтесь обо мне. Я поступлю так, как вы мне скажете.

Когда Гриском вернулся в гостиную, он увидел, что там пришли к какому-то соглашению. Грэди Каваног объяснил ему, что все признали самым разумным шагом вызвать генерала Лепперта и расспросить его об умственном и физическом состоянии президента. Вызвать Лепперта на совещание поручили Одлуму, как человеку, который знал Лепперта лучше, чем другие. Одлум взглянул на часы и мрачно заметил, что за тридцать лет он не слышал о враче, который согласился бы поехать с визитом на дом во втором часу ночи.

Однако он вышел в холл, позвонил по телефону и скоро вернулся.

— Едет, — сказал он, бросив саркастический взгляд на Карпера. — Я сказал ему, что речь идёт о жизни и смерти всего человечества.

Бразерса снова пригласили в гостиную, чтобы он вместе со всеми мог выслушать личного врача президента, и пятнадцатью минутами позже туда вошёл бригадный генерал Леп-перт. Это был сдержанный, худощавый человек с редкими светлыми усиками и ресницами, который всегда начинал быстро моргать, как только к нему обращались. Одлум представил его собравшимся, и затем судья Каваног попросил слова.

— Генерал Лепперт, мы пригласили вас сюда, чтобы вы помогли нам разобраться в одном чрезвычайно прискорбном, но как мы все считаем, совершенно неотложном деле. Грубо говоря, у всех присутствующих в этой комнате имеются основания сомневаться в психической нормальности президента. Мы хотим спросить вас, доктор, имеются ли у вас основания для этого?

Лепперт уставился на Каванога, растерянно заморгал и обвёл глазами всех собравшихся:

— Это самый удивительный вопрос, какой мне приходилось слышать за всю мою практику!

— Я в этом не сомневаюсь, доктор! Каков же будет ваш ответ?

— Конечно, нет! — Лепперт нервно затеребил свои редкие усы.

Маквейг понял, что доктор не лжёт.

— Сомневаться в нормальности президента у меня нет абсолютно никаких оснований!

— Что вы можете нам сообщить о теперешнем состоянии президента? Я имею в виду как его умственное, так и физическое состояние.

— Иногда он обращался ко мне с жалобами на боли в сердце. Я считаю, что пренебрегать этим не стоит, но серьёзных опасений мне его здоровье не внушало!

— Ну, а помимо этих временных болей в сердце, он ни на что вам не жаловался?

— Он вообще почти не болеет. — Лепперт замялся. — Хотя мне, как его личному врачу, конечно, не нравится чрезмерное напряжение, с которым он работает. Я считаю, что при такой работе он слишком мало спит. Мне даже известно, что, когда я сейчас выходил из дому, он ещё не ложился.

— Но разве не могут такие привычки привести к психическому срыву?

— Могут, конечно, но только у президента Холленбаха мне не приходилось наблюдать признаков переутомления. Ведь на таком напряжении он работает уже не первый год. Уверен, что за сутки он не спит и шести часов.

— Но ведь немногие способны вынести такой режим! — вставил Никольсон.

— Совершенно верно. Химия у всех людей разная. Марк Холленбах, по-видимому, принадлежит к числу немногих счастливцев, которым на отдых требуется меньше времени, чем остальным.

— Значит, он ничем больше не болеет? — не отставал Каваног.

— Нет. Он даже и простужается-то редко.

Джим поглядел на Карпера. Министр хмуро смотрел на врача, и Джиму казалось, что он уловил в его взгляде враждебность.

— Скажите, генерал, — продолжал между тем Каваног,

— поверили бы вы доказательствам, собранным присутствующими здесь людьми?

— Я знаю, что все вы люди безукоризненно порядочные, — осторожно ответил Лепперт. — Я, безусловно, поверял бы, что вы честно рассказываете о своих впечатлениях, но это совершенно не значит, что я пришёл бы к тем же выводам, что и вы.

— Понимаю, доктор. А теперь выслушайте нашу историю. Если я что-нибудь пропущу, пусть мои друзья тут же меня поправят.

На рассказ ушло не менее получаса. Закончив его, Каваног вновь обратился к Лепперту:

— А теперь скажите, генерал, в свете всего того, что я вам рассказал, могли бы вы расценить психику президента как нормальную?

— Когда вы мне дадите точное определение слова «нормальный», я отвечу на ваш вопрос.

— Полно, доктор, — вмешался Гриском, — не будем вдаваться в семантику! Слово «нормальный» имеет общепринятое значение!

— Только не для медика. В медицине точного определения «нормальный» не существует.

— Слушайте, доктор! Мне кажется, вы недостаточно хорошо поняли Грэди Каванога, когда он рассказывал вам о предложении президента — сделанном, кстати, со всей серьёзностью — ввести общенациональный закон о подключении всех телефонов. Так, чтобы ФБР могло подслушивать все частные разговоры и впоследствии обрабатывать их счётновычислительными машинами и запоминающими устройствами. Мне совершенно ясно, что этот его замысел тесно переплетается с навязчивой идеей разделаться с воображаемыми заговорщиками. Неужели вас как профессионала, высоко ставящего врачебную этику, не тревожит такая идея?

— Безусловно. Я считаю, что принять такой закон было бы опасно и глупо, но это вовсе не означает, что человек, предлагающий его, — безумен!

— А что вы скажете о письмах президента к его сыну? — Гриском внимательно посмотрел на доктора поверх пенсне. — Президент пишет: «Очевидно, существует целый заговор, который ставит себе целью запятнать моё имя или даже уничтожить меня физически». Он заклинает сына не доставлять ему хлопот в то время, когда ему приходится бороться с этим пресловутым заговором. Как вам известно, доктор, я сам являюсь близким другом президента Холленбаха и его семьи! И я спрашиваю вас, неужели вы всё ещё сомневаетесь, что эти письма продиктованы больным рассудком?

Доктор задумался:

— Больным — возможно. Но окончательно повреждённым? Я воздержался бы от такого вывода.

— Позвольте мне сформулировать вопрос поточнее, доктор! — сказал Каваног. — Допуская, что всё услышанное вами здесь соответствует фактам, считаете ли вы, что президент болен одной из форм паранойи?

— Я не психиатр, джентльмены! И пока президент не будет обследован лучшими специалистами Америки, я воздержусь от диагноза.

— Доктор! — Карпер поднялся с кресла и, подавшись всем телом к Лепперту, устремил да него властный взгляд. Обращение его прозвучало как команда.

— Да, сэр!

— Забудьте на минуту вашу профессиональную этику, Лепперт. Будучи гражданином Соединённых Штатов, можете вы утверждать, что президент Холленбах находится в достаточно здравом уме, чтобы иметь право на отдачу окончательной команды о запуске водородной бомбы, которая буквально за несколько минут может уничтожить десятки миллионов людей?

— НЕТ! — прозвучал голос в дверях гостиной. Голос был ясный и чистый и прозвучал с такой уверенностью, что все замерли как вкопанные.

В дверях стоял президент Соединённых Штатов.

Всё оцепенело уставились на президента. Воцарилось странное, гнетущее молчание. Президент стоял в дверях, по-офицерски расправив плечи, глаза его повелительно сверкали, короткий ёжик волос агрессивно ощетинился. Наконец он с видимым усилием поборол напряжение и вошёл в гостиную лёгкой, почти фланирующей походкой. По лицу его блуждала загадочная улыбка, но оно было спокойным и странно безмятежным. На президенте был спортивный костюм из мягкого твида, руки он небрежно держал в карманах брюк, словно вышел прогуляться перед сном.