Глава 20

Гаснет свет: последняя мирная неделя в Европе

Объявление Австро-Венгрией войны Сербии 28 июля превратило все более явное движение Европы к войне в бег над пропастью. Россия, которая не делала секрета из своей поддержки Сербии, вероятно, в ответ пригрозила Австро-Венгрии. Если войне было суждено начаться, то Германия вполне могла прийти на помощь своей союзнице и оказаться в состоянии войны с Россией. Тогда, с учетом характера заключенного союза, Франция была обязана вступить в войну на стороне России. В любом случае, хотя военные планы Германии и держались в тайне, французы уже достаточно ясно понимали, что Германия не собиралась вести войну только с Россией, а совершила бы нападение и на западном фронте. Что будут делать Великобритания и Италия, а также маленькие страны, такие как Румыния и Болгария, все еще было неясно, хотя у всех были дружеские связи с потенциальными воюющими сторонами.

Австрийский писатель Стефан Цвейг проводил отпуск неподалеку от бельгийского порта Остенда, где, как он вспоминал, настроение было таким же беспечным, как и каждое лето. «Приезжие наслаждались отдыхом: загорали на пляже под яркими навесами или купались в море, дети запускали в небо воздушных змеев, молодые люди танцевали у кафе, расположенных вдоль мест для гулянья у стены гавани. Люди всех вообразимых национальностей были собраны вместе и свободно общались».

Время от времени настроение падало, когда продавцы газет выкрикивали тревожные заголовки об угрозах мобилизации на востоке или приезжие замечали, что вокруг стало больше бельгийских солдат, но вскоре отпускная эйфория возвращалась. Неожиданно, однако, стало невозможно не замечать тучи, сгущавшиеся над Европой. «Внезапно, – вспоминал Цвейг, – над пляжем пронесся холодный ветер страха, расчищая его от отдыхающих». Он поспешно упаковал вещи и поспешил на поезде домой. К тому времени, когда он добрался до Вены, началась Великая война. Подобно тысячам и тысячам других европейцев он с трудом поверил, что мир в Европе закончился так быстро и окончательно^[1736].

Внезапное ухудшение международных отношений в Европе подстегнуло начало лихорадочных маневров «в последнюю минуту» в столицах европейских стран. Кабинеты министров круглые сутки собирались на экстренные заседания; свет горел всю ночь в министерствах иностранных дел; даже правители и самые выдающиеся государственные деятели вылезали из своих постелей, как только получали расшифровки посланных им телеграмм; младшие чиновники спали на раскладушках рядом со своими конторками. Не все те, кто обладал властью, хотели избежать войны – вспомните Конрада в Австрии или Мольтке в Германии, – но тех, кто принимал решения, охватывали как изнеможение, так и опасное чувство беспомощности перед надвигающейся гибелью. И все были озабочены тем, чтобы продемонстрировать невиновность собственной страны. Это было необходимо как для внутренних целей, чтобы объединить нацию на пороге любого конфликта, так и для того, чтобы склонить на свою сторону свободные от обязательств страны, такие как Румыния, Болгария, Греция или Османская империя, в Европе и за ее пределами, а также Соединенные Штаты с их людскими и иными ресурсами и промышленностью.

Утром 29 июля, после объявления Австрией войны, Пуанкаре и Вивиани сошли на сушу в Дюнкерке и немедленно отправились в Париж, где их встретила большая взволнованная толпа людей, которые кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует республика! Да здравствует президент!» – и иногда: «На Берлин!» Пуанкаре был сильно взволнован. «Никогда я не был так ошеломлен, – написал он в своем дневнике. – Это была объединенная Франция»^[1737]. Он немедленно взял руководство правительством в свои руки и сместил Вивиани, которого считал невежественным и ненадежным, на менее значительный пост^[1738]. Приходили слухи – как оказалось, соответствовавшие действительности – о том, что правительство России распорядилось провести частичную мобилизацию. Палеолог, который, возможно, надеялся поставить свое собственное правительство перед свершившимся фактом или боялся, что оно может попытаться удержать Россию от этого шага, не потрудился предупредить Париж или «Францию» заранее о том, что Россия мобилизует свои вооруженные силы. Он также неоднократно уверял Сазонова в «полной готовности Франции выполнить свои союзнические обязательства в случае необходимости»^[1739]. Позже в тот же день посол Германии зашел к Вивиани, чтобы предупредить его о том, что Германия предпримет первые шаги к своей собственной мобилизации, если Франция не прекратит военные приготовления. В тот вечер из Санкт-Петербурга пришло известие о том, что Россия отвергла требования Германии остановить мобилизацию. Кабинет министров Франции, спокойный и серьезный, по словам одного из наблюдателей, собрался на заседание на следующий день и принял решение не делать попыток убедить Россию удовлетворить требование Германии. Военный министр Мессими принял меры к тому, чтобы перебросить французские вооруженные силы к границе, но их следовало держать в 10 км от нее, чтобы не спровоцировать никаких инцидентов с немцами. Необходимость показать и французскому обществу, и, что важно, Великобритании, которая все еще не сделала никакого заявления, что Франция – не агрессор, занимала самое главное место в мыслях руководства страны^[1740].

Далеко на востоке темпы скатывания к войне ускорялись. Военные планы с их уклоном в сторону наступательных операций теперь стали аргументом в пользу мобилизации с целью доставить войска на место и быть в готовности перейти границу и напасть до того, как враг будет к этому готов. Военачальники и их Генеральные штабы уверенно говорили о победе гражданским лицам, которым все труднее становилось сопротивляться давлению. В России с ее огромными расстояниями, как утверждали Сухомлинов и военные, всеобщая мобилизация против обеих стран Двойственного союза была безусловной необходимостью: Австро-Венгрия уже начала мобилизацию, а Германия предприняла предварительные шаги – вызвала в части солдат, отпущенных в отпуска. К 29 июля коллеги Сазонова сумели убедить его, что тянуть дольше опасно. Министр иностранных дел согласился поговорить с царем Николаем, который не мог принять решение.

Царь опасался, что начавшуюся войну будет трудно остановить и она может привести к катастрофе, и все еще верил в мирные намерения Вильгельма^[1741]. Он подписал два указа, уступив настойчивым требованиям своих министров: один о частичной мобилизации, главным образом вдоль границ России с Австро-Венгрией, а другой – о всеобщей мобилизации против Германии, но все никак не мог решить, какой использовать. 29 июля Николай послал Вильгельму телеграмму (на английском языке, на каком обычно шла их переписка). «Я рад, что Вы вернулись», – написал он и попросил своего немецкого кузена о помощи в поддержании мира, хотя и предупредил, что он и его народ в ярости от нападения на Сербию: «Я предвижу, что очень скоро я поддамся давлению, оказываемому на меня, и буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые приведут к войне»^[1742]. Вильгельм остался глух и написал на полях: «Признание его собственной слабости и попытка взвалить ответственность на мои плечи». В своей телеграмме, которую он еще раньше послал по предложению Бетмана и которая разминулась с телеграммой Николая, Вильгельм защищал действия Австро-Венгрии, но добавлял, что он, как друг, делает все, что в его силах, чтобы наладить между Австро-Венгрией и Россией взаимопонимание^[1743]. Эти два правителя обменялись десятью телеграммами до 1 августа, в то время как пропасть между двумя их странами непоправимо углублялась.

Вечером 29 июля Сазонов вместе с Сухомлиновым и начальником штаба Янушкевичем позвонил Николаю и сказал, что его министры советуют провести всеобщую мобилизацию. На их конце телефонной линии началось ликование, когда царь согласился^[1744]. Позднее в тот же вечер, когда у Центрального телеграфа в Санкт-Петербурге уже стоял офицер, чтобы разослать необходимые приказы, Янушкевич позвонил и сообщил, что Николай передумал, наверное, после прочтения сообщения Вильгельма и разрешил начать лишь частичную мобилизацию против Австро-Венгрии, сказав: «Я не буду отвечать за чудовищную бойню»^[1745]. Николай, видимо, все еще видел в мобилизации инструмент дипломатии, а не прелюдию к войне. На следующий день в телеграмме Вильгельму он объяснил, что действия России являются чисто оборонительными мерами против ее южного соседа и что он по-прежнему рассчитывает на то, что Вильгельм окажет нажим на Австро-Венгрию, чтобы та начала переговоры с Россией. «У нас впереди почти неделя, – сердито и небрежно написал кайзер. – Я больше не могу соглашаться ни на какое посредничество, так как царь, который попросил об этом, одновременно тайно провел мобилизацию за моей спиной. Это лишь маневр, чтобы сдержать нас и усилить старт, который у них уже есть!»^[1746]

Правительство Николая встретило весть о его решении со смятением. Австро-Венгрия не демонстрировала намерения отступиться от Сербии, и Германия шла ко всеобщей мобилизации. Частичная мобилизация оставила бы Россию опасно незащищенной. Действительно, как убедительно доказывал генерал-квартирмейстер Юрий Данилов, это «заронит зерна сомнения и беспорядка в той сфере, где все должно быть основано на заранее сделанных расчетах высочайшей точности»^[1747]. Утром 30 июля Сухомлинов и Янушкевич по телефону умоляли царя приказать проводить всеобщую мобилизацию. Царь был тверд в своем решении и не собирался его менять. Тогда трубку взял Сазонов, чтобы попросить у царя личной аудиенции днем. Николай ответил, что его распорядок дня заполнен, но он может принять министра иностранных дел в три часа дня. В этом случае царь и министр беседовали почти целый час. Николай, который выглядел осунувшимся, был раздраженным и нервным и в какой-то момент выпалил: «Это решение только мое». Сазонов, как говорили в обществе Санкт-Петербурга, наконец сломил сопротивление правителя, сказав, что, учитывая состояние общественного мнения в России, война с Германией – единственное средство для Николая спасти свою собственную жизнь и сохранить трон для передачи сыну. Царь согласился начать всеобщую мобилизацию на следующий день. Сазонов позвонил Янушкевичу, чтобы сообщить ему новость, а затем велел: «Разбейте ваш телефон»^[1748].

Из Берлина правительство Германии пристально наблюдало за развитием событий в России. Кайзер пришел в бешенство, узнав о военных приготовлениях России, в которых он увидел акт предательства, даже когда они все еще были направлены только против Австро-Венгрии. Он обвинял Францию и Великобританию и своего умершего дядю Эдуарда VII в том, что склонил царя к союзу не с теми странами. Вильгельм пригрозил уничтожить Британскую империю и призвать своих друзей в мусульманском мире начать против нее джихад. (В последнем, по крайней мере, он был верен своему слову.) «Так как если нам суждено истечь кровью, то Англия, по крайней мере, потеряет Индию»^[1749]. В то время как некоторые высокопоставленные военачальники, Фалькенхайн например, настаивали на мобилизации – что в случае Германии неотвратимо привело бы к военным действиям – они встречали сопротивление. Мольтке изначально не думал, что ситуация достаточно серьезна, а Бетман был за отсрочку, чтобы изобразить Германию жертвой агрессии. Именно военные меры России, как сказал Бетман английскому послу 28 июля, стали непреодолимым препятствием для попыток добиться мирного урегулирования конфликта с Австро-Венгрией на Балканах, а также снятия угрозы самой Германии. 29 июля, когда российское правительство решало, начинать или не начинать всеобщую мобилизацию, Бетман отправил телеграмму своему послу в Санкт-Петербурге: «Будьте любезны, очень серьезно доведите до сведения г-на Сазонова, что наращивание Россией мобилизационных мер вынудит нас провести свою мобилизацию, и тогда война в Европе едва ли будет предотвращена»^[1750].

Кабинет министров Великобритании собрался на заседание в 11:30 29 июля, чтобы обсудить объявление Австро-Венгрией войны сербам, а также потратил значительное время на обсуждение обязательств Великобритании перед Бельгией как одной из сторон Лондонского договора 1839 г., который гарантировал этой маленькой стране нейтралитет и независимость. (Другими странами, подписавшими этот договор, были Франция, Австрия, Россия и Пруссия – в последнем случае эти обязательства перешли к Германии после 1871 г.) Министр торговли Великобритании Джон Бернс, находившийся среди тех радикально настроенных либералов, которые выступали против войны, записал в своем дневнике: «Ситуация была серьезно пересмотрена со всех точек зрения. Было решено не принимать никаких решений». Грея попросили сказать и Камбону, и Лихновски, что «на этом этапе мы не можем заранее взять на себя обязательство либо стоять в стороне при любых обстоятельствах, либо присоединиться при каких-то обстоятельствах»^[1751]. Кабинет министров, однако, все же принял два важных решения. Первое: Черчиллю было дано разрешение послать телеграммы на флот с приказом провести предварительную мобилизацию. В ту ночь флот выдвинулся на север через Ла-Манш с погашенными огнями на свои боевые позиции в Северном море. Так же правительство введет в действие «этап предосторожности» для вооруженных сил Великобритании согласно их новому уставу. Произошло короткое замешательство, когда выяснилось, что никто не знает точно, как начать этот процесс, и все пришли в ужас, когда стало известно, что часть солдат территориальной армии призвана на караульную службу, что было необычно для мирного времени. Правительство поспешно поместило объявление в газеты о том, что Великобритания не проводит мобилизацию: «Отданные приказы являются мерой предосторожности и носят оборонительный характер»^[1752].

Грей встретился и с Полем Камбоном, и Лихновски сразу же после заседания кабинета министров. В разговоре с Камбоном он подчеркнул свободу действий Великобритании, а с Лихновски зашел дальше, чем мог бы одобрить кабинет министров, и сделал предупреждение: правительство Великобритании все еще надеется на посредничество в конфликте между Австро-Венгрией и Сербией, но, если Россия и Германия окажутся втянутыми в него, ему придется быстро принимать решения. «В таком случае, – продолжил Грей, – будет невозможно оставаться в стороне и ждать какое-то время». Перо Вильгельма взорвалось пометками на полях, когда тот вечером того же дня читал депешу посла: «Подлый обманщик! Жалкий трус! Негодяи! Мелкие лавочники!»^[1753]

На последнем этапе кризиса и кайзер, и Бетман, которые в предыдущих кризисах вставали на сторону мира, демонстрировали нервное напряжение, в котором они находились, когда оказались перед лицом войны. Франция начала военные приготовления; Бельгия созывала своих резервистов и укрепляла оборону, особенно вокруг самой важной крепости – города Льежа; а британский флот ушел на свои боевые позиции. Самое опасное было то, что Россия быстро шла к полной мобилизации. 29 июля Бетман проинструктировал своего кузена Пурталеса – посла Германии в Санкт-Петербурге, чтобы тот предупредил Сазонова, что в случае продолжения Россией мобилизации у Германии не будет другого выбора, как сделать то же самое. Пурталес, богатый и привлекательный мужчина и фаворит кайзера, раньше слал в Берлин разуверяющие сообщения, убеждающие, что Россия всего лишь блефует. Теперь он оказался в неприятном положении. Когда Сазонов услышал эту угрозу, которую Пурталес предпочел назвать просто дружеским мнением, он сердито воскликнул: «Теперь у меня нет сомнений относительно реальных причин непримиримости Австро-Венгрии!» Пурталес горячо запротестовал против такого жесткого замечания. Сазонов коротко ответил, что у Германии все еще есть шанс доказать, что он ошибается^[1754].

В тот же день Бетман, который до этого момента отвергал просьбы англичан и русских оказать давление на Австро-Венгрию, чтобы та пошла на компромисс, резко поменял свою позицию и стал побуждать ее принять посредничество. Насколько искренна была эта попытка сохранить мир, спорный вопрос; Бетман также прислушивался к мнениям в Германии и других местах. Большинство правых националистов открыто выступало за войну, даже превентивную, в то время как многие умеренные были готовы поддержать войну оборонительную. Правое крыло и либеральная пресса все чаще использовали слова «честь» и «жертва» и рисовали ужасы русского деспотизма и русских «азиатских» варваров, сметающих все в Германии, женщин и детей, остающихся на милость жестоких казаков^[1755]. Однако среди рабочего класса антивоенные настроения по-прежнему казались сильными. В ту неделю по всей стране проходили большие демонстрации за мир, в которых приняли участие около 750 тыс. человек, а в одном только Берлине 100 тыс. человек вышли на улицы – больше, чем участников патриотических маршей^[1756]. Тем не менее Бетман надеялся – и, как оказалось, справедливо, – что рабочие и их лидеры в Социал-демократической партии (СДП) сплотятся вокруг своей родины, если на нее нападет Россия. В результате он сильно сопротивлялся призывам кайзера и правых воспользоваться кризисом и использовать армию, чтобы сломить СДП.

Однако Бетман попросил своего посла в Вене Чиршки настоятельно порекомендовать тамошнему правительству принять посредничество. К этому моменту Бетман уже прочел предупреждение, посланное Лихновски, о том, что Великобритания вполне может вмешаться, и его настроение было мрачным. Он не надеялся убедить правительство Австро-Венгрии. Утром 30 июля Берхтольд просто сказал, что военные действия против Сербии зашли уже слишком далеко, и о любой попытке заморозить их с остановкой в Белграде не может быть и речи с учетом общественного мнения и настроений среди военных^[1757]. Прямое обращение Вильгельма к Францу-Иосифу, вторившее предложению Бетмана остановить войска в Белграде и воспользоваться посредничеством, не возымело никакого действия. Чего, возможно, не знали ни кайзер, ни Бетман – так это того, что немецкие военные слали совершенно другие сообщения, побуждая своих коллег в Австро-Венгрии сделать их мобилизацию всеобщей и двигаться к российской границе. Поздно вечером 30 июля Мольтке отправил взволнованную телеграмму Конраду, в которой, в частности, говорилось: «Австро-Венгрия должна быть сохранена, немедленно проводите мобилизацию против России. Германия проведет свою»^[1758].

Разные сообщения, приходящие из Берлина, сотрясали правительство Австро-Венгрии, испытывавшее сильное международное давление с целью заставить ее согласиться на посредничество и боявшееся, что Германия оставит ее без поддержки, как это было во время боснийского кризиса и не так давно во время 1-й и 2-й Балканских войн. «Кто правит в Берлине? Мольтке или Бетман?» – спрашивал потрясенный Берхтольд у своих коллег. Он предпочитал поверить, что это Мольтке, и сказал: «У меня сложилось впечатление, что Германия призывает к отступлению, но теперь я имею самые недвусмысленные уверения от тех, кто отвечает за военные дела»^[1759]. На встрече утром 31 июля Общий совет министров решительно отмел предложения, исходившие из Берлина, а также предложения остановиться в Белграде и воспользоваться международным посредничеством. Россия, как сказал Берхтольд, будет выглядеть лишь как спасительница Сербии; армия Сербии останется в целости, а Австро-Венгрия окажется в более слабом положении по отношению к Сербии в будущем. Премьер-министр Австрии граф Штюргк и министр финансов Билински с горечью отозвались о предыдущем посредничестве во время 1-й и 2-й Балканских войн, когда Австро-Венгрии пришлось отступить. «Весь народ взбунтуется, – сказал Билински, – при повторении этого политического театра»^[1760]. При отсутствии Франца-Фердинанда, который мог бы помочь ему сопротивляться призывам к войне и Конраду, говорящему ему: «На карте стоит монархия», старый император в тот же день подписал приказ о всеобщей мобилизации вооруженных сил Австро-Венгрии^[1761]. Берхтольд назвал эту меру «оборонительными военными контрмерами в Галиции, на которые мы были вынуждены пойти из-за мобилизации в России» и сказал, что Австро-Венгрия их остановит, как только это сделает Россия^[1762]. Был сделан еще один гигантский шаг к европейской войне.

Бетман в те пару дней в конце июля, возможно, и не планировал, что Австро-Венгрия пойдет на переговоры, но он все еще лелеял надежду убедить Великобританию оставаться нейтральной. Как он сказал Фалькенхайну, который записал его слова в своем дневнике: «Последнее – желательно, потому что, по мнению канцлера, Англия не сможет встать на сторону России, если та развяжет войну, напав на Австрию»^[1763]. Немцев побуждали думать, что это возможно, потому что брат кайзера – принц Генрих ранее на той неделе завтракал с королем Георгом V и король, как было сообщено в Берлин, сказал: «Мы сделаем все возможное, чтобы не оказаться замешанными в это, и сохраним нейтралитет»^[1764]. 29 июля Бетман также попытался добиться от Великобритании сохранения нейтралитета, предприняв – и это можно расценить по-разному – либо усилия по предотвращению всеобщей войны в Европе, либо просто еще одну попытку выставить Германию как невиновную сторону. Вечером того же дня у него состоялась встреча с британским послом в Берлине сэром Эдвардом Гошеном. Гошен немедленно сообщил о своем разговоре в Лондон. Война, по словам канцлера, может быть неизбежной между Россией с одной стороны и Германией и Австро-Венгрией – с другой, но он выразил надежду на то, что Великобритания останется нейтральной. В конце концов, главное, в чем она заинтересована на континенте, – это не допустить сокрушения Франции. В обмен на гарантию своего нейтралитета Великобританией Германия была готова пообещать, что не отнимет у Франции ни клочка ее территории, хотя может забрать у нее некоторые колонии. Также Германия не будет вторгаться в Нидерланды. «Что касается Бельгии, – информировал Гошен Лондон, – его превосходительство не смог сказать, на какие действия могут вынудить Германию действия Франции, но утверждал, что при условии того, что Бельгия не выступит ни на чьей стороне против Германии, ее целостность после окончания войны будет сохранена». В заключение Бетман выразил надежду на то, что такое соглашение между Великобританией и Германией может привести к улучшению отношений, а это всегда было его целью.

Предложение Гошена в Лондоне было встречено насмешками, когда его телеграмму прочли на следующее утро. Учитывая сильный антигерманский уклон в министерстве иностранных дел, Кроу отметил: «Единственный комментарий, который нужно сделать по поводу этих поразительных предложений: они говорят о потере доверия к государственному деятелю, который их делает… Ясно, что Германия практически приняла решение воевать и единственным сдерживающим фактором до сих пор для нее был страх того, что Англия присоединится к защите Франции и Бельгии»^[1765]. Грей побледнел от гнева, когда узнал об инициативе Бетмана, и выражения, в которых был написан ответ, отправленный британскому послу в Берлин в тот же день, были такими крепкими, каких он никогда не позволял себе употреблять. Предложение, чтобы Великобритания молча согласилась на нарушение Германией нейтралитета Бельгии и осталась нейтральной, пока Германия будет побеждать Францию, было «неприемлемым». Грей продолжил: «Для нас заключение такой сделки с Германией за счет Франции будет позором, от которого доброе имя нашей страны никогда не отмоется»^[1766].

Давление на англичан, чтобы они обозначили свою позицию, нарастало. В Париже Пуанкаре сказал английскому послу Берти, что, если на континенте разразится война, Великобритания почти наверняка окажется втянутой в нее для защиты своих интересов, и если сказать об этом сейчас, то Германия почти наверняка удержится от нападения на своих соседей. Все больше отчаиваясь, Поль Камбон не давал покоя своим друзьям в министерстве иностранных дел Великобритании и нанес визит Грею, чтобы напомнить ему, что в ноябре 1912 г. они обменялись письмами, в которых пообещали, что их две страны будут советоваться друг с другом при наступлении серьезного кризиса насчет того, какие шаги они могут предпринять вместе. Однако кабинет министров Великобритании все еще не мог прийти к твердому решению относительно политики, которой он станет придерживаться в случае начала войны на континенте. Либеральный Комитет по иностранным делам, который давно уже критиковал Грея и подозревал его в том, что тот связан тайными обязательствами с Францией, пригрозил Асквиту лишением своей поддержки, если будет принято решение о вмешательстве Великобритании. Один из его членов написал Асквиту, что до девяти десятых членов парламента от Либеральной партии будут против такого решения правительства. При этом Грей и его соратники – либералы-империалисты, вероятно, откажутся работать в правительстве, которое не поддержало Францию. Лидеры либералов опасались – и небезосновательно, – что правительство может быть распущено, что оставит дорогу к власти открытой для консерваторов^[1767].

31 июля, в пятницу, кабинет министров снова собрался на заседание и принял лишь решение о том, что не может дать Камбону каких-либо обещаний. Россия уже начала мобилизацию, и, хотя они об этом знать не могли, Австро-Венгрия собиралась объявить у себя всеобщую мобилизацию, и Германия планировала предпринять первые шаги к своей собственной. На заседании Грей продолжал настаивать на том, чтобы Великобритания оставалась совершенно свободной в принятии решения, что ей делать^[1768]. Айра Кроу с этим не соглашался. В убедительном меморандуме, написанном в тот же день, он доказывал: «Теория о том, что Англия не может участвовать в большой войне, означает ее отказ от положения независимого государства. Ее можно поставить на колени и заставить подчиняться указаниям любой державы или группы держав, которые способны воевать, и таких несколько… Вся политика Антанты может оказаться бессмысленна, если она не означает, что в справедливом споре Англия встанет на сторону своих друзей. Такие честные ожидания были озвучены. Мы не можем отказаться их признать, не подвергнув наше доброе имя суровой критике»^[1769].

Вне небольшого круга тех, в чьих руках теперь была судьба Великобритании, общественное мнение также оставалось разделенным, но уже склонялось в сторону интервенции. «Таймс», например, теперь доказывала, что Великобритания имеет моральные обязательства перед Францией и Россией и, более того, не может стоять в стороне, когда баланс сил на континенте сдвинулся в сторону Германии^[1770].

В то время как Великобритания боролась со стоящей перед ней дилеммой, Германия принимала судьбоносное решение начать мобилизацию. Это было особенно опасно для мира в Европе, потому что мобилизация в Германии не была похожа на все остальные. Ее прекрасно согласованные и плавные шаги – от объявления состояния осады или «неминуемой угрозы войны» до проведения полной мобилизации, формирования боевых подразделений со всем снабжением и, наконец, переброски армий через границы – было почти невозможно остановить, как только они начались. И ее армия была всегда готова – даже в мирное время – тронуться с места немедленно; узел связи ее Генерального штаба работал круглосуточно, в нем был свой телефонный коммутатор, который был соединен напрямую с Главпочтамтом и телеграфом^[1771]. Для Германии мобилизация была не дипломатическим инструментом, а самой войной. И хотя Бетман и кайзер сопротивлялись нажиму военных, чтобы запустить этот процесс, к 31 июля военные начали брать верх. Бетман принял этот сдвиг власти со смирением; представитель Саксонии в Берлине написал ему в своем сообщении: «Власть ускользнула из рук ответственных монархов и государственных деятелей, так что безумная европейская война произойдет вопреки желанию правителей или их народов»^[1772].

Важно, что Мольтке, который раньше соглашался с тем, что мобилизация может еще подождать, накануне внезапно изменил свою позицию. Фалькенхайн записал в своем дневнике: «Изменения его настроения трудно или вообще необъяснимы»^[1773]. Однако у Мольтке была на то веская причина: Германия должна быть готова взять Льеж до объявления войны, а он получал донесения о том, что бельгийцы поспешно укрепляют его. (Он никогда не информировал гражданских лиц об этой части военных планов Германии.)^[1774] Возможно также, что он просто не мог больше выносить напряжение неопределенности. После «бесконечных переговоров» 30 июля между Бетманом и Фалькенхайном было принято решение объявить «состояние неминуемой угрозы войны» – необходимого предварительного этапа перед началом мобилизации – в полдень следующего дня независимо от того, провела Россия свою мобилизацию или нет. В полночь один из его адъютантов увидел явно взволнованного Мольтке за составлением воззвания для кайзера. Он опасался, по словам начальника Генерального штаба, что Великобритания вмешается и конфликт примет масштаб мирового. «Не многие могут представить себе размах, продолжительность и исход этой войны»^[1775].

Когда еще до полудня 31 июля пришло подтверждение мобилизации в России, Бетман позвонил Вильгельму и получил у него разрешение объявить «состояние неминуемой угрозы войны». В военном министерстве в Берлине военный атташе из Баварии записал в своем дневнике: «Везде сияющие лица, люди жмут друг другу руку в коридорах, каждый поздравляет себя с взятием барьера». Посол Баварии послал в Мюнхен телеграмму: «Генеральный штаб уверенно готовится к войне с Францией и ожидает, что разгромит ее за четыре недели»^[1776]. Общественность Германии узнала о принятом решении около четырех часов дня в старой прусской манере: отряд солдат промаршировал из берлинского дворца и остановился на большой улице Унтер-ден-Линден. Барабанщики били в барабаны, развернувшись на четыре стороны света, а офицер зачитал воззвание. Правительство Германии также отправило ультиматум России, который, как ему было известно, почти наверняка отвергнут; в нем содержалось требование прекратить всякую подготовку к войне против Германии и Австро-Венгрии в течение двенадцати часов. Когда на следующее утро Бетман встретился с представителями всех немецких земель, чтобы попросить их санкционировать войну, если Россия откажется выполнить условия ультиматума, он уверил их в том, что до самого конца он старался сохранить мир: «Но мы не можем терпеть провокацию России, если не хотим перестать существовать как великая европейская держава»^[1777]. Второй ультиматум был послан во Францию, давая ей восемнадцать часов на обещание оставаться нейтральной в любом конфликте. Как доказательство готовности сдержать такое обещание Франция должна была передать Германии ключи от своих пограничных крепостей Тул и Верден. (Германия пообещала вернуть их в целости и сохранности в конце войны с Россией.) Из Германии также были отправлены телеграммы в Грецию, Румынию и Османскую империю с вопросом: на каких условиях они могут присоединиться к Тройственному союзу в грядущей войне.

Так как Германия готовилась к войне на два фронта, действия ее самого важного союзника вызвали у нее озабоченность, когда Австро-Венгрия перебросила часть своей уже мобилизованной армии – около двух пятых ее общей численности – к Сербии, несмотря на поступающие начиная с 27 июля сообщения о растущей военной активности русских^[1778]. Даже после приказа 31 июля о начале всеобщей мобилизации значительная часть вооруженных сил Австро-Венгрии продолжала двигаться на юг, на Балканы. Конрад, принимая желаемое за действительное, что было характерно для многих его решений, видимо надеялся, что Россия приведет свои войска к границам Австро-Венгрии, которые будут там сидеть и ждать, пока он быстро разгромит Сербию^[1779]. Это не соответствовало представлениям Германии и было не тем, что ей было нужно.

Как часто случается в альянсах, война вывела на передний план разные интересы его партнеров. Австро-Венгрия, которая в мирное время обещала в кратчайшие сроки напасть на Россию, была одержима идеей уничтожения Сербии. Германия со своей стороны не имела намерения отвлекать силы от западного направления для защиты Австро-Венгрии, пока не будет разгромлена Франция. С точки зрения Германии, было необходимо, чтобы Австро-Венгрия отправила на север против России как можно больше войск. Мольтке уже убеждал Конрада – своего австрийского коллегу – перебросить его войска на север и восток, а 31 июля кайзер послал Францу-Иосифу телеграмму в энергичных выражениях, гласившую: «В этой серьезной борьбе первостепенную важность имеет то, чтобы Австрия мобилизовала свои основные силы против России, а не дробила бы их ради одновременного нападения на Сербию». Далее в ней говорилось: «В этой важнейшей схватке, в которой мы стоим плечо к плечу, Сербия играет второстепенную роль, требуя лишь необходимый минимум оборонительных мер»^[1780]. Однако Конрад не перебрасывал свои войска с юга на север до 4 августа, что привело к военной катастрофе Австро-Венгрии.

Ко второй половине дня субботы, 1 августа, из России все еще не пришел ответ на ультиматум Германии. Патриотические демонстрации, которые проходили в начале недели, уже стихали, и народ в Германии с мрачными предчувствиями и даже унынием ожидал развития событий. Один журналист сообщил, что во Франкфурте «повсюду царят глубокая озабоченность, пугающие тишина и спокойствие; в тихих комнатах сидят жены и молодые женщины с тягостными мыслями о ближайшем будущем; разъединение, большой страх перед тем, что может случиться». Домохозяйки начали запасать продукты питания; люди шли в банки и забирали сбережения. Теперь кайзер испытывал сильнейшее давление со стороны своих генералов, чтобы объявить всеобщую мобилизацию, так как они видели, что уходит время, в то время как численность российских армий росла, а также со стороны своей собственной жены, которая сказала ему, что он должен быть мужчиной. Он подписал такой приказ в 17:00^[1781]. Вскоре после этого он выступил с речью с балкона своего берлинского дворца: «От всего сердца я благодарю вас за выражение вашей любви и верности. В предстоящем нам сражении я не вижу больше противоборствующих сторон в моем народе. Среди нас есть только немцы…» Ему аплодировали гораздо больше, чем обычно; немцы всех политических убеждений теперь были готовы защищать свою родину от русских, которые на тот момент представлялись им как главный враг. Несмотря на националистическое мифотворчество об огромном всплеске патриотического воодушевления впоследствии, когда война стала реальностью, настроение в обществе, по-видимому, помимо всего прочего выражало смирение^[1782].

Вскоре после подписания кайзером приказа о всеобщей мобилизации от Лихновски пришла телеграмма. Как сообщал посол, Великобритания пообещала сохранить нейтралитет, если Германия не нападет на Францию. Эта весть, по словам одного наблюдателя, была «как бомба». Кайзер и, наверное, Бетман испытали облегчение. Повернувшись к Мольтке, кайзер весело сказал: «Значит, мы просто развертываем всю армию на востоке!» Настроение в комнате быстро стало оживленным. Мольтке отказался рассматривать возможность развертывания войск только против России. Развертывание войск на западе нельзя было остановить, не нарушая планов и тем самым лишая Германию шансов на успех в надвигающейся войне с Францией. «Кроме того, – добавил он, – наши разведывательные отряды уже вошли в Люксембург, а дивизия из Трира следует за ними». И он прямо сказал кайзеру, что «если его величество настаивает на отправке всей армии на восток, то у него будет не армия, готовая нанести удар, а беспорядочная масса неорганизованных вооруженных людей без снабжения». Вильгельм ответил: «Ваш дядя дал бы мне другой ответ»^[1783].

С той поры ведутся споры, прав ли был Мольтке в том, что Германии было слишком поздно начинать войну на одном фронте в одиночку. Генерал Гренер – тогдашний начальник департамента железных дорог Генерального штаба Германии – впоследствии утверждал, что это было бы осуществимо^[1784]. Был достигнут компромисс: развертывание войск на обоих фронтах будет продолжено, как и планировалось, но немецкие армии на западе будут стоять перед французской границей до тех пор, пока не прояснится позиция Франции. Мольтке так никогда и не оправился от психологического поражения, которое потерпел в тот день. Когда он возвратился домой после просьбы кайзера проводить частичную мобилизацию, как вспоминала его жена: «Я сразу же увидела, что произошло нечто ужасное. Его лицо было багровым, пульс едва прощупывался. Передо мной стоял отчаявшийся человек»^[1785].

В тот же вечер пришла вторая телеграмма от Лихновски, в которой говорилось, что его предыдущая телеграмма была ошибочной; англичане настаивали на том, чтобы не было ни вторжения Германии в Бельгию, ни нападения на Францию, и, более того, немецкие войска, нацеленные на западе на нападение на Францию, не должны быть переброшены на восток против России. Когда Мольтке возвратился в королевский дворец в Берлине, чтобы получить разрешение возобновить меры против Бельгии и Франции, кайзер, уже лежавший в постели, резко сказал: «Поступайте как хотите; мне все равно» – и повернулся на другой бок^[1786]. Но в те решающие сутки его министрам, которые не ложились спать до раннего утра следующего дня, споря о том, требуется ли для войны с Россией ее официальное объявление, было не до сна. Мольтке и Тирпиц не видели такой необходимости, но Бетман, который говорил, что «иначе я не смогу тянуть за собой социалистов», победил – и это была одна из его последних побед над военными^[1787]. Текст объявления войны должен был быть подготовлен и телеграфирован Пурталесу в Санкт-Петербург. С принятием Германией решения о проведении мобилизации теперь три из пяти великих европейских держав начали всеобщую мобилизацию и были либо уже официально готовы к войне, как Австро-Венгрия, либо почти готовы к ней, как в случае с Россией и Германией. Из трех оставшихся Италия выбрала нейтралитет, Франция решила игнорировать ультиматум Германии и начала у себя всеобщую мобилизацию 2 августа, а Великобритания все еще не решила, что ей делать.

1 августа было у англичан началом официальных выходных. Многие семьи уехали на побережье, а в лондонском Музее мадам Тюссо проходила выставка новых восковых фигур для отдыхающих: «Европейский кризис. Близкие к оригиналам портретные модели его императорского величества императора Австрии, короля Сербии Петра и других царствующих монархов Европы. Кризис автономного управления в Ирландии. Сэр Эдвард Карсон, г-н Джон Редмонд и другие знаменитости. Представители военно-морского и армейского командования. Приятная музыка. Освежающие напитки по доступным ценам»^[1788]. В коридорах власти на Уайтхолле не было каникулярного настроения, и на этот раз все более угрюмому Грею не удалось ускользнуть в свой загородный дом.

Одна плохая весть следовала за другой. Лондонский Сити был в панике. Банковская ставка за ночь удвоилась, и сотни людей выстроились в очереди во дворе Английского банка, чтобы обменять свои бумажные деньги на золото. Руководство фондовой биржи приняло решение о ее закрытии до дальнейшего уведомления (фондовая биржа оставалась закрытой до января следующего года). Ллойд Джордж, как канцлер казначейства, и Асквит собрали на совещание ведущих бизнесменов, пытаясь уверить их, что правительство вмешается в случае необходимости стабилизировать экономику. С континента приходили сообщения о передвижениях армий и рассказы (которые оказались неправдой) о том, что немецкие войска уже переходят границу Франции. В личном письме Николсону в министерство иностранных дел британский посол в Берлине Гошен горестно писал: «Это все ужасно! Полагаю, что всем моим слугам надо дать расчет, и я останусь со своим английским камердинером и швейцарской aide-cuisinier. Надеюсь, вы не так устаете, как я»^[1789].

Кабинет министров собрался на заседание поздним утром в субботу, 1 августа. «Честно могу сказать, что никогда не испытывал более горького разочарования», – написал после него Асквит Венеции Стенли – но он имел в виду, что не смог встретиться с ней в течение недели. Международный кризис, продолжил он, не приближается к своему разрешению, и кабинет министров по-прежнему не может решить, что делать. В то утро одни все еще были за то, что Асквит в своем письме назвал «политической линией Manchester Guardian»: Великобритании следует объявить, что она ни при каких обстоятельствах не вступит в войну на континенте, – а на другом полюсе были Грей со своими сторонниками, такими как Черчилль и сам Асквит, которые отказывались исключать возможность войны. Грей снова намекнул на свой уход в отставку, если кабинет примет решение о проведении твердой политики невмешательства. Между теми и другими находилась все еще не определившаяся со своей позицией ключевая фигура – Ллойд Джордж, который темпераментно склонялся к миру, но прекрасно понимал, что Великобритании необходимо сохранить ее положение великой державы. На заседании было решено только лишь, что министры не будут просить парламент санкционировать отправку во Францию британского экспедиционного корпуса^[1790].

После заседания кабинета министров Грей принял Камбона, который с нетерпением ожидал в министерстве иностранных дел вестей о намерениях Великобритании. Французский посол подчеркнул величайшую опасность, исходящую теперь для его страны от Германии на суше, и то, что военно-морской флот Германии теперь может угрожать ее атлантическому побережью, оставшемуся без защиты, как с некоторой долей преувеличения утверждал Камбон, в результате договоренности с Великобританией, которая гарантировала его защиту. Грей мало утешил его, снова размахивая перед ним «свободой действий». Нейтралитет Бельгии, однако, был важен для англичан, и министр иностранных дел собирался в понедельник просить палату общин – если кабинет министров согласится – утвердить, что Великобритания не допустит нарушения этого нейтралитета. Камбон указал, что общественное мнение во Франции будет весьма разочаровано таким запаздывающим ответом Великобритании, и, если верить отчету Грея об этой встрече, сделал предупреждение: «Если вы не поможете Франции, Антанта исчезнет; и независимо от того, будет ли победа на стороне Германии или Франции и России, ваше положение в конце войны окажется очень неудобным»^[1791]. После этого Камбон шаткой походкой вошел в кабинет Николсона с побелевшим лицом и смог лишь сказать: «Они собираются бросить нас, они собираются бросить нас»^[1792]. Своему другу – английскому журналисту, который пришел к нему во французское посольство, – он сказал: «Я думаю, не следует ли убрать слово «честь» из английского словаря». Николсон поспешил наверх, чтобы спросить Грея, правду ли говорит Камбон об их встрече. Когда Грей подтвердил это, Николсон с горечью сказал: «Вы сделаете нас… притчей во языцех во всех странах» – и выразил свой протест, добавив, что министр иностранных дел всегда давал Камбону понять, что в случае агрессии Германии Великобритания примет сторону Франции. «Да, – ответил Грей, – но не в письменном виде»^[1793]. В тот вечер Кроу, который в министерстве иностранных дел был решительным сторонником вмешательства, написал своей жене: «Правительство наконец приняло решение сбежать и бросить Францию в час нужды. Настроение в министерстве таково, что практически все хотят подать в отставку, чтобы не служить такому правительству бесчестных трусов»^[1794].

На другом конце Европы в тот же день Россия и Германия разрывали отношения. (Австро-Венгрия, все еще мечтающая о разгроме Сербии, не выступила со своим собственным объявлением войны России до 6 августа.) В 18:00 взволнованный посол Германии Пурталес три раза спрашивал Сазонова, согласится ли Россия на требование Германии прекратить мобилизацию. И каждый раз Сазонов отвечал, что Россия готова вести переговоры, но приказы о мобилизации не могут быть отозваны. «У меня нет для вас другого ответа», – сказал он. Тогда Пурталес сделал глубокий вдох и с трудом выговорил: «В таком случае, сэр, я уполномочен своим правительством вручить вам эту ноту». Дрожащими руками он передал документ с объявлением войны, отошел к окну и заплакал. «Я никогда не мог бы поверить, – сказал он Сазонову, – что покину Санкт-Петербург при таких обстоятельствах». Они обнялись. На следующее утро служащие посольства Германии вместе с представителями отдельных немецких земель уехали из России на специальном поезде с того же Финляндского вокзала, на который три года спустя приедет Ленин, чтобы устроить революцию^[1795]. Сазонов позвонил царю и проинформировал его о разрыве отношений. Николай сказал лишь: «Моя совесть чиста – я сделал все, что мог, чтобы избежать войны»^[1796]. Его семья с нетерпением ожидала его к обеду. Он пришел, очень бледный, и сказал им, что Россия и Германия теперь находятся в состоянии войны. «Услышав эту весть, – вспоминал один из учителей царских детей, – императрица заплакала, и великие княжны при виде отчаяния матери тоже расплакались»^[1797]. В тот день в Европе много слез было пролито, хотя это было ничто по сравнению с тем, что всех ожидало по мере того, как факт войны укоренялся в сознании, а новобранцы маршировали, чтобы присоединиться к своим полкам.

Участники международного движения за мир наблюдали быстрое скатывание к войне с ужасом, и в нескольких европейских городах прошли демонстрации в поддержку мира, но ни к чему не привели. Великий французский социалист Жан Жорес без устали трудился, пока нарастал кризис, чтобы сохранить единство рабочего класса в Европе в борьбе с войной. «Их сердца должны биться как одно, чтобы предотвратить эту ужасную катастрофу!» – сказал он 25 июля в своей последней речи во Франции^[1798]. 29 июля он присоединился к представителям социалистических партий в Брюсселе в последней попытке удержать от развала Второй интернационал. Они все еще называли друг друга товарищами, и лидер Социал-демократической партии Германии обнял Жореса, но становилось ясно, что национализм, который всегда был угрозой единству Второго интернационала, вот-вот разорвет его на части, когда рабочий класс в каждой стране бросился на защиту своего отечества, а их партии приготовились проголосовать вместе с правительствами за военные кредиты. После долгих споров было решено лишь перенести съезд, назначенный на конец того лета, на 9 августа и провести его в Париже, а не в Вене, как планировалось. Делегаты от Великобритании посетовали, что у австралийцев не будет достаточно времени, чтобы приехать на съезд. Жорес был встревожен и печален; у него ужасно болела голова. Тем не менее в тот вечер он выступил с речью на огромном собрании в Cirque Royale – самом большом концертном зале в Брюсселе. Он снова предупредил об ужасной судьбе – смертях, разрухе и болезнях, которые ожидают Европу, если все они не будут работать для того, чтобы предотвратить войну. На следующее утро он был уже более бодр и сказал своему другу – бельгийскому социалисту: «Будут взлеты и падения. Но невозможно, чтобы все не закончилось хорошо. У меня есть два часа до отправления поезда. Давайте сходим в музей и посмотрим ваших фламандских примитивистов»^[1799].

Вернувшись в Париж к 30 июля, Жорес продолжил писать, как он всегда делал, свои обзоры для левой газеты «Юманите», организовывать митинги и пытался встретиться с правительственными чиновниками. Когда Жорес в тот день поздно вечером забежал в свое любимое кафе, чтобы выпить с друзьями, никто не заметил бородатого молодого человека, который ходил взад-вперед по тротуару снаружи. Пламенный и фанатичный националист Рауль Виллен решил, что Жорес – предатель, так как он интернационалист и пацифист. Он взял с собой револьвер, но не воспользовался им в тот вечер. На следующий день Жоресу удалось добиться встречи с Абелем Ферри – заместителем министра иностранных дел, который прямо сказал ему, что ничего нельзя сделать, чтобы предотвратить войну. Жорес отреагировал так, будто получил удар кувалдой, но сказал, что будет продолжать борьбу за мир. «Вас убьют за ближайшим углом», – предупредил его Ферри. В тот вечер Жорес с несколькими друзьями зашел в кафе поужинать, прежде чем продолжить работу. Они сидели у окна, которое было открыто, чтобы впустить в помещение воздух в тот душный вечер. Снаружи внезапно появился Виллен и дважды выстрелил; Жорес умер почти сразу же. На этом месте у «Кафе дю Круассан» на улице Монмартр^[1800] в настоящее время висит мемориальная доска.

Весть о его смерти достигла кабинета министров Франции вечером 31 июля, когда он снова собрался на срочное заседание. Министры были в напряжении. Всеобщая мобилизация в Германии и Австро-Венгрии подтвердилась, и начальник Генерального штаба Жоффр бомбардировал их требованиями, чтобы во Франции была объявлена ее собственная всеобщая мобилизация, предупреждая их о том, что каждый день промедления ставит Францию во все более опасное положение. Пуанкаре пытался сохранять для других невозмутимый вид, как он написал в своем дневнике, но под маской спокойствия он был сильно встревожен. Единственная передышка после бесконечных заседаний наступила для него, когда он пошел вместе с женой на прогулку по парку вокруг Елисейского дворца. Когда две их собаки прыгали вокруг них, написал Пуанкаре, «я спросил себя с тревогой, неужели Европа действительно падет жертвой всеобщей войны, потому что Австрия полна упрямой решимости устроить скандал с мечом Вильгельма II в руках»^[1801]. Посол Германии только что приходил, чтобы спросить премьер-министра Франции, останется ли Франция нейтральной в войне между Россией и Германией. Вивиани сказал, что даст определенный ответ утром. Посол также спросил, верно ли, что Россия проводит всеобщую мобилизацию, и Вивиани ответил, что он об этом не проинформирован. Продолжаются споры о том, насколько много знало руководство Франции на тот момент. Телеграмма от Палеолога с сообщением о решении России, посланная в то утро, шла двенадцать часов (признак того, как начинала рушиться связь на территории Европы), так что, возможно, она успела к заседанию кабинета министров. В любом случае политика французского правительства оставалась неизменной с самого начала кризиса, чтобы и Россия, и Франция гарантированно выглядели невиновными перед лицом германской агрессии. В предыдущие дни Пуанкаре и Вивиани неоднократно побуждали Россию действовать осторожно и избегать провокационных шагов^[1802]. И хотя не существует никаких записей о дискуссиях, проходивших в кабинете министров в тот вечер, когда он заканчивал свою работу в полночь, было решено принять решение о мобилизации на следующий день. Также министры договорились пообещать Великобритании в ответ на просьбу из Лондона, что Франция будет уважать нейтралитет Бельгии. Военный министр Мессими также встретился с российским послом Извольским, чтобы уверить его, что Франция будет воевать вместе с Россией^[1803].

Когда кабинет министров снова собрался утром 1 августа, Пуанкаре сказал, что они больше не могут откладывать общую мобилизацию французских войск, и его коллеги – некоторые неохотно – согласились. Телеграммы, уже подготовленные, были отправлены днем, и в больших и малых городах по всей Франции люди собирались, чтобы прочитать маленькие голубые листочки-уведомления, вывешенные в витринах магазинов. В Париже огромная толпа заполнила площадь Согласия. Некоторые ринулись к статуе, изображающей столицу утраченной провинции Эльзас Страсбург, и сорвали с нее черные траурные одеяния, которые окутывали ее с 1871 г. В обращении к французскому народу, призывавшему к национальному единству, Пуанкаре уверил всех, что правительство Франции продолжает прикладывать все усилия к сохранению мира. Он обещал, что мобилизация не означает войну. «По правде говоря, – сказал один проницательный наблюдатель, – ему никто не поверил. Если это не война, то что-то ужасно близкое к ней»^[1804]. В последующие дни по всей стране громыхали поезда, собиравшие молодежь Франции, чтобы отвезти ее к границам. Генеральный штаб боялся, что, возможно, до 10 % резервистов откажутся подчиниться мобилизационным приказам; на места сбора не явилось меньше 1,5 %^[1805].

К воскресенью, 2 августа, Россия, Германия, Австро-Венгрия и Франция провели мобилизацию, официально в состоянии войны были Россия с Германией, а Австро-Венгрия – с Сербией. В тот день русская кавалерия пересекла границу с Германией, а немецкие войска вошли в Люксембург южнее Бельгии, хотя нейтралитет этого крошечного герцогства был гарантирован великими державами, в том числе самой Германией. Италия, как все больше становилось ясно, намеревалась объявить о своем нейтралитете. Из-за Атлантики, откуда со смешанным чувством удивления и ужаса наблюдали американцы, президент Вильсон, который большую часть времени проводил у постели своей умирающей жены, отправил через своих послов предложение о посредничестве, но было уже слишком поздно, и европейцы не были готовы слушать. Оставался один последний шаг на пути к войне – вступление в нее Великобритании.

В то воскресное утро находившийся на грани слез Лихновски, чьи надежды на восстановление дружеских отношений между Великобританией и Германией рухнули, нанес визит Асквиту во время завтрака, собираясь умолять, чтобы Великобритания не вставала на сторону Франции, но было уже слишком поздно. Общественное мнение в Великобритании ожесточалось против Германии. Как написал в тот день своему другу госсекретарь по Индии лорд Морли, который был одним из тех членов кабинета министров, что самым решительным образом выступали против войны: «Своевольные действия Германии ослабляют усилия миротворцев в кабинете министров»^[1806]. Еще более важным было то, что разворачивающаяся угроза Бельгии поколебала мнение членов кабинета министров так, как не повлияли на него военные приготовления Германии против Франции или России. Географическое положение страны означало, что на протяжении веков Великобритания никогда не оставалась незаинтересованной, если другая держава захватывала Нидерланды с их жизненно важными водными путями, по которым товары (и зачастую армии) поступали с континента в Великобританию и обратно. Теперь партия консерваторов со своей стороны оказала давление на Асквита в форме письма от лидера консерваторов Бонара Лоу, в котором доказывалось, что будет «гибельным для чести и безопасности Соединенного Королевства колебаться при решении вопроса о поддержке Франции и России», и правительству была обещана полная поддержка партии^[1807].

В 11:00 кабинет министров нарушил все традиции, собравшись на заседание в воскресенье. Это была непростая сессия, которая показала, насколько глубок все еще был раскол между министрами. Однако большинство начало формироваться из тех, для кого нарушение Германией нейтралитета Бельгии явилось бы поводом для войны. В то утро было решено, что Грей может сказать Камбону, что Великобритания не позволит немецкому флоту напасть на северное побережье Франции. Министры также утвердили решение Черчилля, принятое накануне вечером, провести мобилизацию военно-морских резервистов, и договорились провести еще одно заседание в 18:30. Несколько пацифистов вместе с Ллойд Джорджем, который все еще был свободен от обязательств, пообедали вместе. Грей отправился на часок в лондонский зоопарк, чтобы посмотреть на птиц, а Асквит улучил момент, чтобы написать Венеции Стенли. «Сегодня утром я не получил от тебя письма, – посетовал он, – и это самый грустный момент дня для меня»^[1808]. Кабинет министров Великобритании собрался на заседание снова в 18:30, как и договаривались. И хотя Морли и Джон Бернс из министерства торговли, которые впоследствии уйдут в отставку, были все еще открыто против войны, Ллойд Джордж теперь уже колебался в отношении помощи Бельгии. Он также прекрасно понимал стратегические интересы Великобритании в том, чтобы не допустить на континенте господства Германии. Теперь уже существовало осторожное большинство, которое выступало за интервенцию в случае «существенного» нарушения нейтралитета Бельгии. Это большинство укрепилось бы, если бы Бельгия решила дать Германии отпор и попросила помощи^[1809].

В 19:00 по британскому времени, когда англичане все еще спорили, что делать с европейским кризисом, посол Германии в Брюсселе пришел к министру иностранных дел Бельгии, который безотлучно находился на работе с 29 июля, с ультиматумом, который был составлен скорее Мольтке, чем Бетманом, что было еще одним указанием на то, насколько военные взяли в свои руки политику Германии. В документе говорилось, что Германия располагает «достоверной информацией» о том, что французы планируют войти в Бельгию, для того чтобы напасть на Германию. (На самом деле французское правительство категорически запретило Жоффру входить в Бельгию, прежде чем в нее вторгнутся немцы.) Правительство Германии не мог не волновать тот факт, что Бельгия не сможет защитить себя и оставит Германию на милость французов. Для самосохранения Германии, возможно, придется принять меры против этой агрессии французов. «Поэтому, – говорилось далее в документе, – правительство Германии будет исполнено глубочайшего сожаления, если Бельгия расценит как враждебный акт по отношению к ней вступление на землю Бельгии германских войск, если Германия окажется вынужденной сделать это для самозащиты от действий ее противника». Германия потребовала от Бельгии «благосклонного нейтралитета» и свободного прохода для германских войск через свою территорию. В обмен Германия гарантировала Бельгии целостность и независимость после войны. Бельгийскому правительству было дано двенадцать часов на то, чтобы дать ответ^[1810]. Бельгия всегда решительно защищала свой нейтралитет, отказываясь от вступления в военные союзы со своими соседями, но готовясь воевать с любым из них в случае необходимости. Даже в 1914 г., когда немецкие войска продвигались по ее территории, часть бельгийских войск все еще находилась на юге и вдоль побережья, чтобы показать, что Бельгия намерена защищать свой нейтралитет от всех врагов, даже от такого маловероятного нападения, как нападение со стороны Франции или Великобритании. Общественное мнение в Бельгии, по крайней мере до 1914 г., не было сосредоточено ни на каком отдельном враге или друге. В стране давно царило возмущение Великобританией, возглавившей международную кампанию в начале века против ужасных действий их алчного короля Леопольда II в Конго. Министерство иностранных дел Бельгии, консервативные и католические круги склонялись в сторону Германии, но Франция оказывала более сильное влияние на бельгийскую культуру^[1811]. Бельгийцы гордились своей независимостью и дорожили своей свободой. Военные реформы и увеличение военных расходов в 1913 г. должны были их защитить. По мере того как вероятность войны между Францией и Германией приближалась, 29 июля правительство Бельгии призвало в армию больше новобранцев и дало указание командующему в Льеже укрепить оборонительные сооружения огромной крепости и блокировать подходы к ней с восточной стороны в направлении Германии. 31 июля правительство распорядилось провести полную мобилизацию бельгийской армии.

Когда ультиматум был переведен с немецкого на французский, бельгийскому правительству не понадобилось много времени, чтобы принять решение. Премьер-министр барон Шарль де Брокевиль и король Альберт I немедленно решили, что требования Германии следует отвергнуть. Правительственные министры, которые были поспешно собраны среди ночи, были единогласно за. Возможно, к своему собственному удивлению, бельгийцы также без колебаний решили, что окажут наступлению германских войск такое сопротивление, какое только смогут. «Эх, бедные глупцы! – сказал один немецкий дипломат в Брюсселе, когда узнал об этом. – Почему они не хотят уйти с дороги парового катка?» Когда весть об отклонении ультиматума просочилась в газеты благодаря одному французскому дипломату и появилась утром 3 августа, бельгийский народ продемонстрировал свое одобрение. Везде развевались бельгийские флаги, и все говорили о национальной гордости бельгийцев. Как сам король сказал в своем обращении к нации: «Мы отказались лишиться своей чести»^[1812]. Помогло то, что король Альберт пользовался всеобщим уважением. Он не был похож на своего умершего дядю Леопольда, о котором никто не сокрушался, почти во всем: новый король был честным, жил скромно, наслаждаясь домашним счастьем с женой-немкой и тремя детьми, и больше увлекался чтением и альпинизмом, чем молоденькими любовницами. Когда король и королева выехали из дворца на следующий день на специальную сессию парламента, их приветствовали огромные толпы народа. В зале заседаний королевскую чету все стоя встретили овациями; все меры, предложенные правительством, включая военные кредиты, получили единогласное одобрение. Социалистическая партия выступила с заявлением, в котором говорилось, что ее члены защищаются от «милитаристского варварства» и воюют за свободу и демократию^[1813].

Утром в понедельник 3 августа кабинет министров Великобритании собрался, чтобы обсудить, что должен сказать Грей парламенту днем, а также было принято решение мобилизовать армию. И хотя подробности пока еще были неизвестны, пришла весть об ультиматуме Германии Бельгии, а также была получена телеграмма от короля Альберта Георгу V с просьбой о помощи. С точки зрения англичан, как позднее Асквит написал Венеции Стенли, агрессия Германии против Бельгии «все упрощает»^[1814]. Ллойд Джордж, чья поддержка была необходима, чтобы левое крыло Либеральной партии поддержало правительство, теперь прочно перешел в лагерь тех, кто выступал за интервенцию с целью защиты нейтралитета Бельгии и был на стороне Франции. Грей вернулся в министерство иностранных дел около двух часов дня, надеясь быстро пообедать и поработать над своей речью. Там он обнаружил посла Германии, который ждал его, чтобы спросить, какое решение принял кабинет министров. «Объявление войны?» Грей сказал, что скорее это «выдвижение условий». Он не мог сообщить о них Лихновски, пока не проинформирует парламент. Лихновски умолял Грея не делать нейтралитет Бельгии одним из условий. Грей просто повторил, что пока ничего не может ему сказать^[1815].

В четыре часа дня бледный и уставший Грей стоял перед палатой общин. «Его голос был ясен, – сказал один из наблюдателей, – в нем не было теплых ноток; язык речи был без прикрас, точный, простой, строгий, полный сурового достоинства»^[1816]. Скамейки и проходы были забиты людьми, и галереи были полны зрителей, включая архиепископа Кентерберийского и российского посла. Грей заявил, как всегда, что охранял свободу действий Великобритании. Однако ее дружба с Францией («И с Германией!» – выкрикнул один член палаты) и ее обещание уважать нейтралитет Бельгии создали «долг чести и интересов». Франция, по его словам, настолько доверяла Великобритании, что оставила свое атлантическое побережье без защиты. «Пусть каждый заглянет в свою душу и прислушается к своим чувствам, – продолжил он, – и сделает вывод о размерах этого долга для самого себя. Я толкую его для себя, как я это чувствую, но я не хочу навязывать никому нечто большее, чем подсказывают ему его чувства в отношении этого долга». Он знал, о чем говорил. Теперь Великобритания, по его словам, оказалась в ситуации, когда она может либо принять свой долг чести и интересов, либо убежать. И даже если Великобритания останется в стороне от войны, это ухудшит ее жизненно важные торговые и коммерческие связи с континентом, а ее собственным берегам будет угрожать доминирующая европейская держава. «Я совершенно уверен, – в заключение сказал он, – что наше моральное положение будет таково, что к нам будет утрачено всякое уважение». Его последние слова утонули в громких одобрительных возгласах. Бонар Лоу за консерваторов и Джон Редмонд за ирландских националистов пообещали свою поддержку. Рамсей Макдональд, выступивший от лица маленькой Лейбористской партии, сказал, что Великобритании следовало бы сохранить нейтралитет. Ни в тот день, ни позже не было голосования по вопросу, следует ли Великобритании объявить войну Германии, но было ясно, что у правительства есть поддержка подавляющего большинства в случае, если оно примет решение вмешаться.

Когда Николсон позднее пришел в кабинет Грея, чтобы поздравить его с успехом, который имела его речь, бедный Грей лишь стукнул кулаками об стол, сказав: «Я ненавижу войну… Я ненавижу войну». Позже в тот вечер Грей произнес фразу, которая для многих европейцев стала обобщением того, что означает война. Глядя в окно на Сент-Джеймсский парк, в котором фонарщики зажигали газовые фонари, он сказал: «По всей Европе гаснут фонари; мы не увидим их зажженными снова на нашем веку»^[1817]. И хотя позднее Грей скромно заметил, что был «всего лишь выразителем интересов Англии», он многое сделал для того, чтобы Великобритания вмешалась в войну^[1818]. Ллойд Джордж, который сыграл ключевую роль в повороте кабинета министров в сторону войны, написал своей жене в Северный Уэльс: «В эти дни я живу в кошмарном мире. Я упорно боролся за мир, и мне удавалось до сих пор удерживать кабинет министров от сползания в этот кошмар, но все подталкивает меня к выводу, что, если маленькое государство Бельгия подвергнется нападению Германии, все мои традиции и даже предрассудки будут на стороне войны. Меня наполняет ужасом такая перспектива». Асквит был более прозаичен; за своей обычной игрой в бридж он сказал, что «один положительный момент в этой омерзительной войне, в которую мы того и гляди вступим, – это урегулирование ирландского спора и сердечный союз сил Ирландии в оказании помощи правительству в поддержании наших высших государственных интересов»^[1819]. Возможно, или многие люди так думали в то время, что Великая война спасает Великобританию от гражданской войны.

В Париже в тот же вечер понедельника посол Германии Вильгельм Шён с трудом пытался расшифровать сильно искаженную телеграмму от Бетмана. Он расшифровал достаточно, чтобы немедленно пойти к французскому премьер-министру с объявлением Германией войны Франции. По утверждению правительства Германии, его вынуждают пойти на эти меры продвижение французов через границу в Эльзас и жестокие атаки французских летчиков. Один из них, по его словам, даже сбросил бомбу на немецкую железную дорогу. (Гитлер использовал точно такой же предлог, который так же мало был основан на реальности, когда напал на Польшу в 1939 г.) Шён обратился с последней просьбой – чтобы немцев, остающихся в Париже, поместили под защиту американского посла – и жалобой на то, что какой-то человек, выкрикивавший что-то угрожающее, запрыгнул в его машину, когда он ехал на эту встречу. Собеседники учтиво расстались, пребывая в мрачном настроении^[1820]. Позднее Пуанкаре записал в своем дневнике: «В сто раз лучше, что мы не были вынуждены сами объявлять войну даже на основании неоднократных нарушений нашей границы. Было необходимо, чтобы Германия, полностью несущая ответственность за агрессию, была вынуждена признать свои интересы публично. Если бы Франция объявила войну, то союз с Россией стал бы сомнительным, французские единство и дух были бы сломлены, а Италия под нажимом Тройственного союза, возможно, выступила бы против Франции»^[1821].

На следующий день, во вторник 4 августа, под многочисленные одобрительные возгласы французскому парламенту было зачитано послание от Пуанкаре, в котором он утверждал, что вина за войну полностью ложится на Германию, которой придется защищаться перед судом истории; все французы выступят вместе в священном союзе, и этот union sacr'eе никогда не будет разрушен. Несогласных не было; Социалистическая партия уже приняла решение поддержать войну. Когда ведущий оппонент левых воздал должное Жоресу, которого хоронили в тот день, сказав: «Больше нет противников, есть только французы», зал взорвался продолжительными криками «Да здравствует Франция!»^[1822].

В тот же день британское правительство отправило ультиматум Германии с тем, чтобы она дала гарантии уважения нейтралитета Бельгии. Крайний срок ответа был 23:00 того же дня по Гринвичу. Так как никто не ожидал, что Германия на это согласится, готовился текст объявления войны Германии для передачи его послу Лихновски. Отпечатанные телеграммы с предупреждением посольствам и консульствам Великобритании по всему миру о том, что Великобритания собирается воевать, годами лежали в папках в министерстве иностранных дел; лишь имя врага в них не было вписано. Клерки потратили день, чтобы вписать в них слово «Германия».

В Берлине в тот же день Бетман обратился к немецкому парламенту, чтобы объяснить, что Германия лишь защищается. Да, признал он, Германия вторглась в нейтральные страны – Бельгию и Люксембург, но только из-за угрозы со стороны Франции. Когда война закончится, Германия возместит любой ущерб. Социалистическая партия, которая давно обещала повести миллионы своих членов против капиталистической войны, присоединилась к другим партиям, проголосовав за военные кредиты. Бетман упорно трудился, чтобы перетянуть их на свою сторону, но они сами двигались в его направлении. 3 августа на долгом и непростом заседании депутатов от Социалистической партии большинством было принято решение проголосовать за военные кредиты отчасти на основании того, что они не могли предать своих рядовых членов, которые шли на войну, а отчасти потому, что они видели в Германии жертву российской агрессии. Ради партийного единства остальные согласились с большинством^[1823].

Вечером 4 августа, еще до истечения крайнего срока ультиматума Великобритании, посол Великобритании Гошен пришел к Бетману, чтобы попросить свой паспорт. «Ах, это так ужасно!» – воскликнул Гошен, тщетно задавая вопрос, не может ли Германия проявить уважение к нейтралитету Бельгии. Бетман произнес послу речь: Великобритания делает ужасный шаг всего лишь из-за слова «нейтралитет». Договор с Бельгией, по словам Бетмана, который дорого стоил Германии в мировом общественном мнении, был всего лишь «листком бумаги». Великобритания, продолжил он, могла бы сдержать и желание Франции отомстить, и русский панславизм, но вместо этого поощряла их. Эта война – вина Великобритании. Гошен разрыдался и ушел^[1824]. Бетман не считал, что Германия несет какую-то ответственность. Позднее он написал другу: «Остается под большим вопросом, действительно ли разумными действиями мы могли бы предотвратить объединение врожденного антагонизма французов, русских и англичан против нас»^[1825]. Кайзер зло высказался по поводу предательства Великобритании и обвинил Николая в «бессовестном поведении» – игнорировании всех попыток Германии и Вильгельма сохранить мир. Мольтке считал, что англичане все время строили военные планы, и спрашивал себя, сможет ли Германия убедить Соединенные Штаты стать ее союзником, если пообещает американцам Канаду^[1826].

В Лондоне англичане ждали приближения крайнего срока ответа на свой ультиматум – одиннадцати часов вечера. В министерстве иностранных дел возникла недолгая паника, когда кто-то понял, что они допустили ошибку в тексте объявления войны Германии и преждевременно послали его Лихновски. Поспешно был составлен другой – исправленный – текст, и младший служащий был делегирован, чтобы изъять неправильный документ. На Даунинг-стрит собрался кабинет министров – большинство министров выглядели встревоженными и собранными, за исключением Черчилля, который выглядел настороженным и уверенным с большой сигарой во рту. Секретари ждали за дверями зала заседаний. «Во всяком случае война не может продлиться долго», – сказал кто-то. Как раз перед 23:00 младший служащий позвонил в министерство иностранных дел, чтобы узнать, есть ли новости. «Никаких новостей ни у нас, ни в посольстве Германии», – был ответ. Начали бить куранты Биг-Бена, и Великобритания вступила в войну. Снаружи толпы людей на Уайтхолле и Молле взялись за руки и запели патриотические песни. Черчилль отправил телеграмму на флот: «НАЧИНАЙТЕ БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ ПРОТИВ ГЕРМАНИИ»^[1827].

Узы, которые связывали мирную и процветающую Европу в XIX в., теперь быстро разорвались. Железнодорожные и телеграфные линии были обрублены, перевозки замедлились, банковские резервы были заморожены, международные валютные биржи прекратили свою работу, торговля сократилась. Простые люди отчаянно пытались добраться до дома в мире, который внезапно стал другим. В посольстве Германии в Париже царил хаос: матери прижимали к себе плачущих младенцев и сотни чемоданов в беспорядке валялись на полу. Наверное, около 100 тыс. американцев были застигнуты войной на континенте, и они зачастую оставались без денег, так как банки были закрыты. Многие сумели добраться до Великобритании, где американский посол Уолтер Пейдж со своими сотрудниками делали все возможное, чтобы справиться с проблемой. «Спаси нас, Господь! – писал он президенту Вудро Вильсону. – Что это была за неделя!.. В те первые два дня, разумеется, была большая суматоха. Обезумевшие мужчины и рыдающие женщины умоляли, проклинали и требовали – бог знает, какой начался бедлам. Некоторые называли меня гением чрезвычайной ситуации, другие – полным придурком, третьи – всеми словами между этими двумя крайностями».

Американское правительство отправило линейный корабль «Теннесси» с золотом для оказания финансовой помощи своим гражданам; этот же военный корабль переправил американцев через Ла-Манш из Франции^[1828]. С послами из воюющих стран обращались более любезно: им предоставляли спецпоезда, их защищали войска их врагов. Жюль Камбон и российский посол уже покинули Берлин в выходные дни, и теперь 5 августа совершенно раздавленный Лихновски готовился покинуть Лондон. «Я боялся, что он буквально сойдет с ума, – написал Пейдж Вильсону после встречи с ним. – Он на стороне противников войны – и полностью проиграл. Разговор с ним был одним из самых душераздирающих в моей жизни…»^[1829]

В 1914 г. европейские лидеры потерпели провал, либо намеренно выбрав войну, либо не найдя в себе сил противостоять ей. Более полувека спустя перед молодым и неопытным американским президентом встала проблема кризиса в своей стране и своего собственного выбора. В 1962 г., когда Советский Союз разместил на Кубе свои войска, включая ракеты с ядерными боеголовками, способные наносить удары по Восточному побережью Соединенных Штатов, Джон Ф. Кеннеди подвергся сильнейшему нажиму со стороны своих собственных военных, которые хотели, чтобы он принял меры даже с риском начала тотальной войны с Советским Союзом. Он устоял отчасти потому, что извлек урок из фиаско предыдущего года в заливе Свиней: военные не всегда правы, но также и потому, что незадолго до кризиса прочитал книгу Барбары Такман «Пушки в августе» – необычное повествование о том, как Европа, ошибаясь и спотыкаясь, пришла к Великой войне. Он предпочел начать переговоры с Советским Союзом, и мир отошел от края пропасти.

Потрясение, возбуждение, уныние, покорность: европейцы по-разному встречали грядущую войну. Некоторые нашли утешение, даже вдохновение в том, каким образом их народы стали единым целым. Великий немецкий историк Фридрих Майнеке назвал эту войну «одним из величайших моментов в моей жизни, который внезапно наполнил мою душу глубочайшей верой в наш народ и величайшей радостью»^[1830]. Генри Джеймс, напротив, с болью написал своему другу: «Совершеннейшая невероятность чего-либо, столь пустого и столь постыдного, в век, в котором мы жили и считали его утонченным и высокоцивилизованным, несмотря на все его ощутимые несоответствия, и увидели в конце концов всю его мерзость в крови и поняли, что именно это и подразумевалось все это время, подобна внезапному узнаванию в семейном кругу или группе лучших друзей банды убийц, мошенников и негодяев; такое же потрясение»^[1831].

Европа могла бы направить свои стопы и в других направлениях, но в августе 1914 г. они привели ее к концу пути, и теперь она стояла перед уничтожением.