Глава 22

Привратник Потап Япрынцев не обманул: книг у господина учителя было много. Все стены маленького кабинета были уставлены томами. Были книги не только на русском языке: имелись латинские, французские, немецкие авторы. Дружинин, имевший склонность к собиранию старых книг и посещавший иногда книжные развалы, восхищенно вглядывался в тисненые корешки за стеклами.

Между тем статский советник, не теряя времени, снял со стола все еще стоявшие на нем гири, подвинул стул себе, напротив поставил другой стул, для подозреваемого.

— Садитесь, Ласточкин, разговор предстоит долгий, — сказал он.

После чего, обращаясь к Дружинину, заметил:

— Ты бы тоже садился, может, что-то записать придется. И потом, ты во дворце бывал, можешь кое-что сказать.

Когда все уселись, Углов сказал:

— Итак, господин Ласточкин, с вами беседуют чины жандармского управления. Я статский советник Углов, а это титулярный советник Дружинин. Мы проводим расследование обстоятельств, связанных с кончиной императора Николая Павловича. Теперь понятно, почему мы интересуемся именно вами?

Гость учителя Булыгина и так не отличался здоровым цветом лица. А при этих словах статского советника он побледнел так, что стал похож на покойника. Он хотел что-то сказать, но у него, как видно, сдавило горло, и он просто кивнул.

— Скажите, ведь вы давно служите при дворе? — начал допрос Углов.

— Да… то есть, нет! — воскликнул письмоводитель, наконец справившись с волнением. — Изволите видеть, тут закралась ошибка. Нельзя сказать, что я служу при дворе. Я продолжаю числиться при полицейском управлении, а во дворец вроде как откомандирован.

— Это неважно. Главное, что вы там работаете. Поэтому я повторю свой вопрос: давно вы там находитесь, в Зимнем?

— Уже четыре года.

— И все эти годы — в непосредственной близости от императора?

— Да, я был допущен к переписыванию бумаг покойного Государя, — кивнул Ласточкин. — Иногда Его Величество и диктовать мне изволил…

— Значит, вы часто общались с императором, имели возможность его близко изучить, — продолжал Углов. — Скажите, как вы к нему относились?

— Не понимаю… — пробормотал письмоводитель. — Что значит: как относился? Как к Государю, с надлежащим почтением…

— Вот как? — Углов прищурился. — А у нас есть свидетель, который утверждает, что вы смотрели на Государя со злобой, даже с ненавистью!

— Свидетель? Какой свидетель? — бледное лицо Степана Ласточкина покрылось пунцовыми пятнами; он стискивал руки на груди, и они заметно дрожали. — Не может быть, напраслина это! Никогда я так не смотрел! Я императора Николая почитал, как и заповедано… Да он такой человек был, что его все почитали… Солдат, воин, всегда в суровости себя держал, на солдатской койке спал…

— Не надо нам рассказывать, как жил покойный Государь, мы это знаем, — вступил в разговор молчавший до сей поры Дружинин. — Но знаем и то, что ты не всегда смотрел на него с почтением. Иногда, когда ты думал, что тебя никто не видит, ты себя выдавал. И не отпирайся: ведь господин статский советник тебе сказал, что у нас есть свидетель! Лучше скажи вот что: это ты дал Государю чашу с ядом?

— Яд?! Так вот вы что задумали! Вот зачем сюда явились! — вскричал несчастный письмоводитель. — Только врете вы все! Выдумываете! Нет у вас никакого свидетеля! Никто не мог этого видеть!

— А если мы назовем тебе имя свидетеля, о котором говорили, — тогда скажешь правду? — тихо, почти шепотом спросил Углов.

— Правду? Какую правду? — пролепетал Степан Ласточкин. — Я правду всегда готов сказать…

— Правду о том, как ты на самом деле относился к императору Николаю, — уточнил статский советник. — И о его отравлении. Ну, что, идет?

— Что идет? Кто идет? — бормотал Ласточкин; он выглядел совершенно потерянным. — Я вас не вполне понимаю…

— Хорошо, я повторю свое предложение, — терпеливо произнес Углов. — Я называю имя свидетеля, который сообщил нам о твоем подозрительном поведении. А ты рассказываешь, как ты относился к Государю императору, а также раскрываешь все детали заговора. По рукам?

— Ну, хорошо! Хорошо! — подозреваемый распрямился, он больше не казался загнанным в угол зверьком. — Я скажу вам правду! Я вас не боюсь! Ничего не боюсь!

— Вот и отлично, — кивнул статский советник. — Действительно, зачем бояться, если у тебя совесть чиста? Только давай так: уговор так уговор. Вначале я говорю имя, а потом ты — все остальное. Договорились?

— Да, хорошо, говорите, — решительно заявил Ласточкин.

— Итак, слушай. Человеком, который рассказал нам о твоем странном поведении у постели больного императора, был его денщик Ахмет Бердыев, — произнес Углов, внимательно глядя на подозреваемого. — Знаешь такого?

Как видно, сообщение статского советника оказалось для Степана Ласточкина неожиданным. Он буквально опешил; несколько раз открывал и снова закрывал рот, явно не зная, что сказать. Наконец он, запинаясь, произнес:

— Ахмет? Какой Ахмет? Хотя да, правда, был такой… И он, вы говорите, видел, что я… Что я глядел… Что я выглядел…

— Как человек, который задумал лишить императора жизни и только ищет удобного момента, чтобы привести свой замысел в исполнение, — закончил за него статский советник. — И это твое намерение хорошо согласуется с нынешним занятием, за которым мы тебя застали. Ты погубил Государя, а теперь набираешь силы, чтобы переехать в Европу, к своим хозяевам, которые дали тебе задание на убийство. Разве не так?

Письмоводитель вновь надолго замолчал. И снова он несколько раз порывался заговорить, но не говорил. Однако в его облике, по сравнению с прежней паузой, произошла разительная перемена. Теперь Степан Ласточкин уже не выглядел испуганным и растерянным. С его лица постепенно уходила бледность, уступая место лихорадочному румянцу. Глаза его загорелись каким-то воодушевлением, источник которого был статскому советнику непонятен. Было видно, как этот человек на глазах исполняется решимости; видно, что он вот-вот заговорит.

И он заговорил.

— Значит, ваш информатор вам сообщил, что увидел в моих глазах готовность к цареубийству? — произнес он. — Что ж, надо отдать должное проницательности этого татарина; он угадал верно. И вы, господин жандарм, тоже весьма проницательно судите, коли решили, что я хочу набраться сил, чтобы в Европу отбыть. Да, все так! Я убил, и я хочу отсюда бежать! Бежать, куда глаза глядят!

— Значит, ты признаешься, что убил императора Николая Павловича? — деловито уточнил Углов; одновременно он кивнул Дружинину, чтобы тот начал записывать показания письмоводителя. — В таком случае расскажи все подробно. Кто твои хозяева? Кто дал тебе такое задание? Кто вручил яд? Что это был за яд? Как ты осуществил свое преступное намерение? Рассказывай!

— Хозяева, вы говорите? — произнес Ласточкин; на статского советника он не смотрел, глаза его были устремлены в пространство, на губах блуждала улыбка. — Те, кто дал задание? Да, мне дали задание устранить тирана! Кто? О, я могу назвать имена, много имен! Например, великий Жан-Жак Руссо. Затем Монтескье, Вольтер, пламенный Дантон, Мирабо… «Человек рожден свободным, а между тем он всюду в оковах», — говорили они мне. И я воспринял это великое учение! Но я оказался недостоин своих учителей — нет, недостоин!

— Погодите, я ничего не понимаю! — вмешался Дружинин. — Что мне записывать? Он называет философов, политических деятелей… При чем здесь убийство Николая?

— Да, ты нам лапшу на уши не вешай! — строго обратился к подозреваемому Углов. — Ты чего нам тех называешь, кого в школе проходят? Ты настоящих хозяев назови! И почему ты говоришь, что был недостоин?

— Конечно, вы, господа жандармы, ничего не понимаете! — воскликнул письмоводитель. — Куда уж вам! Ведь я назвал подлинных властелинов моих дум! А кого вы хотели вызнать, мне неведомо. Что же до моего признания, что недостоин, то повторю: да, недостоин я той ноши, которую думал на себя взвалить! Ибо хотел истребить тирана и палача, да не смог! И хотел, и возможность такую имел, а духу не хватило! Вот поэтому и говорю, что недостоин!

— Так ты хочешь сказать, что не убивал императора?! — воскликнул Углов, который наконец уразумел смысл путаных речей письмоводителя Ласточкина. — Что ж ты тогда нам ваньку валял? Зачем говорил, что убил?

— Сказал так, потому что хотел! — исступленно воскликнул подозреваемый. — Хотел, понимаете! Хотел и мог! Сколько раз эту склянку видел — и у Мандта, и у того лакея, Григория! Мог выполнить свой долг, своей рукой отправить тирана на тот свет. А раз хотел, раз имел такое твердое намерение, то все равно как убил. Потому что главное преступление — оно в душе человеческой совершается. Если там черту переступишь, то и в жизни сможешь переступить! Не сегодня, так завтра! Вот я в душе ее и переступил! А в жизни — нет, не смог! И теперь только и остается, что гири с Булыгиным тягать. Развивать мускульную силу и надеяться, что в другой раз, когда подвернется подходящий случай, я не струшу — и убью кого-нибудь из палачей!

В кабинете повисло тяжелое молчание. Степан Ласточкин, выкрикнув все, что годами копилось у него в душе, молчал, тяжело дыша; похоже, он был близок к обмороку. Что же касается двух сыщиков, то они переглянулись раз, переглянулись другой и теперь молчали, обдумывая положение.

Первым нарушил молчание статский советник Углов.

— Скажите, Ласточкин, — произнес он неожиданно мягко, — вы давеча упоминали некоего лакея. Сказали, что видели у него склянку с ядом. Вы, в пылу ваших признаний, случайно не оговорились? Вы действительно видели у лакея склянку с ядом, а не с вином или каким-то бальзамом?

— Склянку? Да, видел, — утомленно пробормотал Ласточкин. — Он на столик ее поставил, а я тут некстати вошел. Он ее враз убрал, но я заметил…

— Вы какого лакея имеете в виду — случайно не Григория Кругликова?

— Ну да, именно его. Хотя я сомневаюсь, что он лакей. Мне кажется, он не тот, за кого себя выдает. Как и я, впрочем…

— Тогда кто же он? Тоже сторонник свободы? Революционер? — с интересом спросил Дружинин.

— Это Григорий-то? — усмехнулся Ласточкин. — Нет, это птица совсем другого полета. Я его как-то раз видел на Дворцовой площади. Он там беседовал с каким-то типом, по виду — совершенным жуликом. Поэтому, когда он сбежал, прихватив царское столовое серебро, я ничуть не удивился.

— Значит, у Кругликова друзья — жулики? — уточнил Углов. — Интересно, интересно… Но вот вопрос: зачем это жуликам давать своему подельнику яд? Зачем уголовникам убивать царя?

— Этого я не знаю, — вяло отвечал письмоводитель. — Как-то не задумывался. Я свою войну вел, а он — свою. И наши тропы не пересекались…

— Значит, все-таки Кругликов… — задумчиво произнес статский советник. — Круг замкнулся… Каламбур, однако…