Марфинька
Когда с отцом Михаилом впервые встретились, на исповедь я подошла, он спросил: «А где ты живешь?» Я сказала, что там-то и там, а жила в Тайцах. А он: «А я слышал, что вы, таицкие, — предатели». — «Батюшка, не слушайте». Это кто-то пустил про нас слух. Так бывало, что начинали подозревать друг друга, когда одних забирали, а другие оставались на свободе. Почему нас взяли, а их нет? Так и Ксения Петровна, матушка Алексия: «Шаврову Катю не принимайте». Ведь когда их с батюшкой в пятьдесят первом забрали, то Екатерину Степановну не тронули, также и Маню с крестной. Но одни думали на одних, иные на других.
Подобная история произошла с Марфой Фоминичной Богдановой. Она была сироткой и воспитанницей Иоанновского монастыря на Карповке, до революции при монастыре жила. После революции, когда монастырь закрыли, всех монахинь выгнали, а сироток, как не монашествующих, оставили. Сестра моя двоюродная Маня в это время работала в городе на чулочной фабрике, жить было негде, и Марфинька ее пустила. На первом этаже была их комната (под аркой входишь во двор и слева). Отец Клавдий (Савинский) часто служил здесь, и они у него исповедовались, причащались. Во время войны Марфинька оставалась в городе, бывала у отца Клавдия на богослужениях. Когда его арестовали, почему-то решили, что она его предала, — не знаю почему. Ее все стали сторониться, никто не принимал, и она, бедная, долго скиталась еще во время войны, а потом и после.
И вот приходит Марфинька к двум сестрам Елене Владимировне и Анне Владимировне Прусак на Большой Кировский, она бывала у них уже, и они ее не принимали. Но в тот день она почему-то решила еще раз попробовать: «Будь что будет, пойду попрошусь». Они сидят, обе сестры, вот так круглый стол посреди комнаты, как раз против двери, портьера перед входом. Вдруг дверь открывается, они обе это видят — портьера раздвигается, и заходит Марфа, а за ней отец Клавдий, как бы подталкивает Марфу, голову ее наклонив: «Вот вам!» Марфа-то это не чувствовала, она как вошла, вся съежившись, голову опустив — примут или не примут, ведь не принимали. Ее отец Клавдий подталкивал, а она и не понимала, просто ее тянуло что-то прийти, да и все тут. Они как вскочили обе, ее отталкивают: «Куда отец Клавдий пошел?» И вот одна сестра побежала по черному ходу по лестнице, другая по белому, на улицу выскочили — никого... Возвращаются и к Марфиньке: «Где отец Клавдий?» Она робко-робко спрашивает: «Какой отец Клавдий?» Они: «Ну как же, он тебя привел, с тобой вошел и толкнул тебя за голову». Она изумленно: «Не было никакого отца Клавдия». — «Да как же так, мы же обе его видели?!» И оставили они Мар-финьку у себя, так она до смерти и жила у них.
А оговорила ее Анна Степановна Абрамова, она была арестована вместе с отцом Клавдием. Ее посадили, позднее освободили, жила она сначала где-то в деревне, а потом, когда была амнистия, Маня моя таиц-кая поехала за ней, распорядилась хозяйством. Анна держала козу, козлятки были — козлят зарубили, в кадушке мясо насолили и повезли. Привезла ее Маня в город, выхлопотала ей комнату. Она была уже старенькая. Похоронена была на Охте, отпевал ее отец Михаил, он уважал ее. В тридцатых годах она была в ссылке, там и отец Георгий был — она и рассказала всем о его кончине, что его собаки растерзали.
Как-то встретила я ее в Питере в трамвае, а она от меня отвернулась. Я подошла и спросила: «Вы не на Карповку едете?» Она пригласила к себе, показала мне комнатку свою и сказала тогда, что она к Прусак не ходит, потому что там Марфа-предательница, она предала отца Клавдия. Приехала я к Елене Владимировне и рассказываю, что так и так, встретила Анну Степановну и та сказала: «Марфа — предательница». Марфа Фоминична, вечная ей память, встала перед иконами и сказала: «Господи, если я хоть немножко виновата в этом, пусть у меня руки и ноги отнимутся сейчас же!»
Маня, моя сестра, кстати, никогда не считала Марфиньку предательницей. Так и мы с Александром Михайловичем очень сдружились с Марфой Фоминичной и с Еленой Владимировной. Жили они на Петроградской, в последнем доме пред самой Невой: у них окно, балкон, внизу сад, а за ним Нева. Дом был старинный, высоченные потолки, комната двадцать четыре метра, коридор, умывальница и туалет отдельно. С соседями жили мирно, все были как свои, родные...
Когда разоряли храм Воскресения на Крови, иконы и книги бросали в большой костер. С икон только снимали ризы позолоченные, венчики, а образа бросали в огонь. Так Елена Владимировна ходила пешком с Петроградской, собирала иконы и книги и относила домой, сколько могла... Когда ее потом к нам привезли, у нее было два мешка книг и сорок пять икон, из них большая часть — из храма Воскресения на Крови. И сколько еще она раздала.
Мы часто у них бывали на службах. Марфинька всю службу знала, никакой ошибочки нигде, голос у нее был хороший, поправляла меня, указывала, где ударение, и так далее. После службы читали Жития святых, у Елены Владимировны все двенадцать томов Житий святых были на славянском. Марфинька сразу книгу открывала и читала, мы сидели, слушали — это было каждый раз.
Марфинька от рака крови умерла, она работала с вредными веществами в лаборатории института, где на крысах испытывали всякие препараты, и получила заражение крови. Все «хоронила» Елену Владимировну, та была очень болезненная, а умерла раньше ее — сколько таких примеров, когда ухаживающие умирали раньше болящих. Может, от переживаний?
Елена Владимировна как-то попала в Александровскую больницу, ей операцию делал врач-еврей, и медсестра сказала: «У нее крест на шее, надо его снять». А он: «Зачем, мне он не мешает, а больную утешает». Сделали операцию, кисту вырезали. Рака, по счастью, не было, еще долго прожила и последнее время у нас была, осталась одна. Перенесла легкий паралич, нужен был уход. Звала меня «зайкой». «Зайка уже прискакал, — говорила, когда я заходила. — Купи мне кефирчика, пожалуйста». Потом у нее еще была водянка, дважды из нее по 12,5 литров воды выкачивали. Умерла она в Тайцах в возрасте семидесяти пяти лет — 20 декабря 1974 года.
Сестра ее Анна Владимировна Прусак полненькая была и так ходила, что называли ее «Утя». Приехала в Тайцы на три дня отдохнуть, а отдохнула три недели и... умерла. С сердцем было плохо, в первую же ночь случился у нее инфаркт, а в комнате, где она лежала, никого не было. В прихожей была монахиня Георгия (Нина), но она плохо слышала. Маня в летней комнате спала, а крестная уезжала в пустыньку, где было два домика, «земля обетованная». Вот Анна Владимировна закричала, а кот, который всегда спал у матушки Георгии, вскочил, как бы дал ей знать. Она ему дверь открыла, думала, что он гулять просится, а он не идет на улицу. «Ну, не хошь — как хошь». Она легла, а он опять на нее прыгнул, кричал, мяукал. Она ему опять дверь открыла. На третий раз он прыгнул на нее и сразу в комнату пошел, тогда-то она вошла и увидела, и услышала. Разбудила Маню, та побежала за врачом, он близко жил. Пришел, поставил диагноз — инфаркт, я привезла с Петербурга подушку кислородную.
И так Анна Владимировна пролежала три недели. Исповедь написала, Маня дала ей частицу Запасных Даров, она причастилась. Да, когда она кричала, видела, как ангел как будто бы в окно влетал, к ней подходил и обратно вылетел... После этого писала исповедь, и Маня ее причастила. Потом она все беспокоилась — причаститься-то причастилась, а исповедь-то неразрешена. «Как же так, Мария Александровна, исповедь-то моя не разрешается?» И вот ей было такое видение. Подошел к ней преп. Евгений и сказал: «Я давно тут хожу, но никто мне дверь не открывал, наконец открыли. Ты беспокоишься об исповеди. Я тебе ее давно разрешил». И скрылся. Вот так. Когда увидела его, так вспомнила икону, которая у них была. И она послала сестру: «Аленушка, привези мне икону преп. Евгения, это он мне разрешил исповедь». А в самый день смерти она попросила: «Мария Александровна, прочитайте мне акафист “Иисусе, Боже, сердце моего, приди и соедини мя с Тобою навеки”». Такой акафист перед Причащением Святых Христовых Таин читается, и Маня ей читала. И вот на тринадцатом икосе она спокойненько закрыла глаза, и все. Вот такая была ее кончина.