5. Крысы, которые умеют смеяться

По своим собственным подсчетам, Жак Панксепп пощекотал крыс больше, чем кто-либо другой в мире. Почетный профессор психобиологии в государственном университете Боулинг Грин и в настоящее время бесценный нейробиолог в Вашингтонском университете в Пуллмане, Панксепп одним из первых начал изучать то, что он называет аффективной нейронаукой, то есть поведение нейронов на фоне эмоций. Как мозг влияет на появление эмоций и как эти эмоции влияют на поведение животных?

Панксепп и его смеющиеся крысы опровергли старую, декартову теорию о том, что эмоции и разум являются отдельными сущностями. Сегодня эмоции и разум признаны неразрывно связанными между собой, по крайней мере у людей. Что касается животных, то некоторые исследователи все еще неохотно приписывают им нечто большее, чем просто эмоциональное поведение. Но для Панксеппа эмоции и связанные с ними чувства являются «эволюционными навыками», которые формируются в мозге всех животных и помогают им справляться с превратностями судьбы; они принадлежат животным по «генетическому праву рождения». Его исследования широко цитируют ученые, изучающие жизнь животных.

Хотя Панксепп эмигрировал из Эстонии в Соединенные Штаты, когда ему было шесть лет, он до сих пор говорит с акцентом, так как его родители считали, что их дети должны разговаривать на своем родном языке даже по прибытии в Делавэр. Его прямой нос, круглое лицо, коротко стриженные седые волосы и бородка делали его похожим на рождественского эльфа. В это утро Панксепп был одет в иссиня-черные брюки и сине-белую полосатую рубашку с длинными рукавами – специальную одежду, не имеющую запаха кошки, чтобы не пугать крыс. И хотя его крысы и их воспитанные в лаборатории предки никогда не сталкивались с кошкой, они знали, что кошачий запах сигнализирует об опасности. Поэтому, учуяв его, крысы тут же застывали на месте, прекращали играть и смеяться.

– Они сразу понимают, что что-то не так, – сказал Панксепп, у которого дома есть кот. – Я не знаю, понимают ли это многие другие исследователи, которые изучают крыс, но у крыс существует врожденная боязнь кошек, хотя большинство лабораторных крыс уже на протяжении 150 лет ни разу не видели кошек. Тем не менее крысы убегали от кошек на протяжении тысячелетий, и, чтобы стереть этот глубоко укоренившийся инстинкт кошачьей опасности, потребуется гораздо больше времени, чем 150 лет.

Панксепп заметил страх крыс, когда начал проводить свои игровые эксперименты в начале 1980-х годов. В течение нескольких дней крысы без видимых причин вели себя более осторожно, прижимаясь к стенам в своем манеже. Предположив, что крысы могут испытывать страх, потому что у него и у некоторых его коллег, у которых есть дома коты, на одежде сохраняется кошачий запах, Панксепп однажды положил пучок кошачьей шерсти крысам в игровой манеж. Крысы немедленно прекратили шуметь. С тех пор он хранит специальную одежду без кошачьего запаха в полиэтиленовом пакете и прячет ее в комнате, куда его кошке запрещено входить.

Поскольку у меня тоже есть кошка, я также предприняла меры предосторожности, чтобы не расстраивать крыс Панксеппа. Я дважды простирала свои джинсы и блузку в стиральной машине, затем упаковала их в пластиковый пакет и, естественно, не погладила своего котенка Нини на прощание.

Знак на двойной двери в лабораторию Панксеппа гласил: «Тихо! Идет эксперимент». Из шкафа рядом с дверью Панксепп достал два набора синих бахил. Мы надели их на нашу уличную обувь, чтобы не занести грязь и бактерии в лабораторию.

Итак, мы были готовы к встрече с крысами.

Мы вошли в опрятную комнату без окон, в которой вдоль стен располагались металлические полки. На каждой из них стояли белые пластиковые контейнеры, прикрытые сверху решетками. Прежде чем я увидела крыс, я услышала этот предательский, шуршащий звук когтей грызунов, когда животные копошатся в древесной стружке. Все крысы были породы Лонг-Эванс, которых ученые вывели в 1915 году от диких Rattus norvegicus или норвежских крыс (этот вид свое научное название получил по недоразумению; один натуралист ошибочно предположил, что они попали в Европу на норвежских кораблях, а на самом деле они прибыли из Юго-Восточной Азии). Крысы Лонг-Эванс имели больше генетических вариаций, чем большинство других лабораторных крыс, и Панксепп рассматривал их в качестве модели основного, «первоначального» млекопитающего, похожего на тех грызунов, которые появились около семидесяти пяти миллионов лет назад.

Шери Сикс, руководитель лаборатории Панксеппа, как раз только начинала проводить эксперимент, который должен был показать, насколько крысы склонны к игре и «смеху». Десять из двадцати крыс, которые находились на ее попечении, должны были играть в течение тридцати минут с другой крысой, в то время как остальные десять должны были оставаться в своих контейнерах. Одинокие крысы всегда были одни. Они никогда не играли с другой крысой и никогда не будут. От ничегонеделания одинокие крысы постоянно спали, свернувшись плотно клубочком в углу своего гнезда, хотя Панксепп сказал, что у них сейчас тот возраст (4-я и 5-я недели), когда крысы больше всего любят играть.

Крысы же, которые привыкли играть в это время, наоборот, ждали, когда смогут это сделать. Они уже не спали и, вовсю поблескивая своими черными глазками, сгорали от нетерпения, подобно детям, которые ждут разрешения поиграть с друзьями. Они тыкались своими розовыми носами в решетку, принюхиваясь и подергивая усиками, и не сопротивлялись, когда Сикс осторожно доставала их из контейнеров.

– Мы пытаемся понять функцию игры у животных, – сказал Панксепп.

Это был один из тех вопросов, над которыми ученые бились со времен Дарвина. Так как игровая активность не связана непосредственно ни с выживанием животного, ни с его потребностью в пище, ни с репродуктивной функцией, некоторые исследователи, такие как кальвинисты, утверждали, что игровое поведение не служит никакой цели. Другие считали, что она необходима для изучения навыков выживания, таких как охота, спасение от хищников и спаривание. Панксепп пошла еще дальше.

– Мы считаем, что игры, особенно такие подвижные, как драки, помогают изучить социальный мир, – пояснил исследователь, используя местоимение «мы» и тем самым ссылаясь на коллег своей лаборатории. – Игра позволяет крысам исследовать пределы страха, гнева, похоти и заботы, а также другие тонкие чувства, такие как исследовательский поиск. Это делает их увереннее.

Посредством электрической стимуляции мозга крыс и морских свинок Панксепп выделил семь основных эмоциональных систем, которые сосредоточены в подкорке млекопитающих. Он назвал их СТРАХ, ГНЕВ, ПОХОТЬ, ЗАБОТА, ПАНИКА/ГОРЕ, ИГРА и ПОИСК, при этом записал эти понятия заглавными буквами, чтобы подчеркнуть, что они являются научными терминами, поскольку характеризуют определенную систему в мозге, а не просто ощущение, скажем страх или похоть. Каждая из этих семи систем выполняла у всех млекопитающих – от крыс до людей – аналогичные функции.

Для крыс, которые подергивали носом и смотрели на нас, такое поведение было признаком проявления уверенности – той черты, которую, по мнению Панксеппа, они приобрели посредством игры.

– Подергивание носом является частью их системы ПОИСКА, – сказал он, подразумевая процесс, происходящий в подкорке головного мозга млекопитающих, в той его части, которая отвечает за такие жизненно важные функции, как голод, жажда, дыхание и сон. ПОИСК – это импульс, побуждающий исследовать свою окружающую среду и мир вокруг, и он проявляется в стремлении крыс к чему-то новому.

Сикс подняла Крысу-71, белоснежного самца, и засунула его в контейнер к другому самцу, Крысе-72, после чего опустила решетку. Уже более двух недель Крыса-71 и Крыса-72 играли вместе дважды в день. Сначала животные обнюхали друг друга, возможно, чтобы убедиться, что «да, именно с тобой мы обычно играем», а затем перешли к делу. Крыса-71 положила лапы на спину Крысы-72 («Так он приглашает поиграть», – пояснила Сикс), и животные сцепились в акробатическом танце. Они бежали друг за другом по контейнеру сначала в одну сторону, затем резко меняли направление и мчались в сторону противоположную, подобно тому, как это делает пара щенков. По очереди, как молодые собаки, они падали на спину, при этом один из самцов запрыгивал сверху, прижимая своего приятеля к земле и покусывая за шею, а затем они менялись местами. Они нападали друг на друга, дрались и катались так беззаботно и весело, что я рассмеялась.

Хотя я не раз видела, как играют разные животные, начиная от моих домашних собак и кошек до львят и детенышей слонов (я даже видела, как воронята в Австрии делают снежки клювами и катаются на спине по сугробам), но я никогда не видела, как играют крысы. И до этого момента я никогда не считала их особо игривыми животными. Вообще, крысы живут недолго, часто не более двух лет, и их, как правило, должны волновать более насущные проблемы: найти пищу, подыскать пару, начать размножаться. Тем не менее их поведение ни с чем нельзя было спутать, они действительно играли.

– Маленькие дети без проблем понимали, что это игра, – сказал Панксепп. – Но некоторые ученые, когда наблюдали за ними, спрашивали меня: «Как вам удается заставить ваших крыс так драться?» Однако это не драка, они не проявляют агрессию. Они играют.

Действительно, некоторые действия крыс, например укусы, могут показаться агрессивными, но Панксепп сказал, что это ошибочное впечатление. Когда крысы играют, они редко принимают боевую стойку и боксируют друг друга, да и шерсть у них не встает дыбом, чтобы казаться крупнее, как это обычно происходит, когда они дерутся по-настоящему. К тому же они не кусают друг друга до крови. Панксепп отметил, что «если одно животное перестает играть, другое зачастую несильно покусывает его». То же самое они делают, когда он их щекочет.

– Если я перестаю их щекотать, они начинают покусывать мою руку, чтобы я продолжил, – рассказывал ученый.

Крысы вели себя удивительно тихо, пока они боролись, прыгали и весело бегали по периметру своих контейнеров. Иногда один из них издавал короткий громкий писк. Но был ли это смех крысы?

– Нет, это просьба продолжить игру. Вы не услышите смех, он вне досягаемости нашего слуха, – сказал Панксепп. – Пронзительный звуковой сигнал может означать, что крысе что-то нравится. Но если она продолжает настойчиво пищать или издает пронзительный визг, то это означает своего рода протест: «Ты укусил меня слишком сильно». Если драка становится слишком реальной и уже больше напоминает борьбу, то обычно тот, кого укусили, перестает играть. И в этом смысл игры: это не «по-настоящему». Это просто весело. К тому же существуют правила, которых нужно придерживаться, чтобы было весело и дальше.

Например, толчки должны быть короткими и взаимными, а укусы быстрыми и не причинять вреда. Во всех игровых парах одна из крыс в итоге выигрывает большинство (около 70 %) толкательных матчей, но при этом победитель, чтобы поддержать игру, поддается другой крысе, иногда позволяя ей схватить себя или завалить на пол.

– Если одна из крыс играет не по правилам, то другая крыса перестает играть, – сказал Панксепп.

В этой паре победителем стала Крыса-72, и она не нарушала правил. Две крысы играли целых тридцать минут практически без перерыва! Остальные четыре пары крыс играли так же энергично. Самые молодые крысы, под номерами 81 и 83, сцепились друг с другом, живот к животу, и были похожи на пушистый ком, когда катались по контейнеру. Они отпрыгнули друг от друга на несколько секунд только затем, чтобы снова вцепиться друг в друга для очередного акробатического танца.

Где-то в середине эксперимента Панксепп заявил, что играющие крысы щебечут.

– Они издают звуки смеха, – произнес Панксепп (хотя иногда у него проскакивало слово «смеются», тем не менее он этого не сказал, потому что смеяться умеют только люди). – Я уверен, что еще до того, как они начали играть, некоторые из них даже щебетали в предвкушении игры.

Панксепп знал об этом, потому что вместе со своими учениками он фиксировал, как вели себя крысы в ожидании встречи со своими партнерами по игре.

Полная комната смеющихся крыс! Их радостное щебетание было слышно повсюду, но мы его не могли услышать. Это был момент истины: тогда я поняла, как мало я знаю о жизни животных. Это то же самое, как оказаться в чужой стране, когда все местные жители начинают хохотать над чьей-то шуткой или колкостью, а вам, не владеющему языком, остается только наблюдать за ними.

Нам нужен был переводчик крысиного смеха, и для этого у нас был ультразвуковой детектор для регистрации звуковых сигналов летучих мышей – портативное устройство размером с блок GPS, подключенное к компьютеру. Как и смех крыс, эхолокацию летучих мышей человеческое ухо не воспринимает, потому что они посылают ультразвуковые импульсы, находящиеся за пределами диапазона нашего слуха. Ультразвуковые детекторы конвертируют их высокочастотные сигналы (от 120 кГц до 160 кГц) и крысиный смеющийся щебет (50 кГц) в более низкие частоты, которые мы уже можем слышать (от 2 кГц до 4 кГц).

Панксепп повел меня в соседнюю лабораторию, в которой было еще больше крыс, но уже с более развитыми способностями к «смеху». Панксепп вывел их вместе со своей командой, отбирая наиболее добродушных из каждого последующего потомства. У него также была группа крыс с менее развитыми способностями к «смеху», которые редко или вообще никогда не щебетали и были не очень игривы (на самом деле они были очень подавлены). Крысы с более развитыми способностями к «смеху» были их полной противоположностью: активные, веселые и постоянно щебетали. И Панксепп со своими коллегами планировал, сравнив их с теми, у которых способности к «смеху» были менее развиты, выявить у крыс-весельчаков гены, ответственные за смех.

Шери Сикс достала из контейнера месячную белую самку с более развитыми способностями к «смеху» и положила ее в пустой контейнер.

– Ее никогда не щекотали, – сказала Сикс, отступая назад.

– Давайте попробуем, – сказал Панксепп. – Если ей это понравится, вы сразу же это увидите.

Он не говорил с крысой успокаивающим голосом и даже не погладил ее, а резко схватил за холку, имитируя игривый укус, а затем провел пальцами вверх и вниз по грудной клетке, щекоча ее. Она начала извиваться, но сразу же перестала, когда он перевернул крысу и пощекотал ей живот. (Как и у людей, у крыс тело покрывалось «гусиной кожей».) Именно в этот момент она начала смеяться, и крики, которые мы услышали через ультразвуковой детектор, были похожи на быстрый звонкий щебет, а на мониторе компьютера появилась сонограмма в виде серии вертикальных волнистых линий. По сравнению с сонограммой различных видов человеческого смеха, щебетание крысы было больше похоже на хихиканье.

– Ну вот, она уже смеется, – сказал Панксепп, продолжая ее щекотать.

«Чап, чап, чап», – записала я в своем блокноте, стараясь как можно точнее отобразить смех крысы, звучащий в ультразвуковом детекторе для летучих мышей.

Когда Панксепп перестал ее щекотать, она вскочила и стала прыгать как кролик внутри контейнера, смеясь еще больше.

– О! Уже подпрыгивает, – сказал Панксепп. – Это явный признак радости. Именно это делают крысы, собаки и другие животные, когда они играют и счастливы.

Щекоча ее, он сымитировал игру (кстати, щекотку он называл «искусственной игрой»). Крыса встала и выглянула за борт контейнера, нетерпеливо дергая носом.

– Она ищет мою руку и хочет, чтобы я ее еще пощекотал, – сказал Панксепп.

Он снова полез в контейнер, перевернул крысу на спину и в течение минуты продолжал щекотать ее живот. Затем он поднес руку к ее носу, быстро потирая большим и указательным пальцами, и резко убрал ее, и она бросилась следом за его пальцами и бегала за ними по всему контейнеру.

– Она надеется, что моя рука пощекочет ее еще немного, она ищет ее, – отметил Панксепп. – Это признак проявления социальных связей, она хочет быть с моей рукой, которая щекотала ее и заставляла смеяться.

Панксепп еще раз недолго пощекотал крысу, а затем спросил, не хочу ли я проделать то же самое.

– Только не ласкайте ее и не гладьте, – предупредил он, так как его предыдущие эксперименты доказали, что крысы ручным ласкам предпочитают щекотание.

Крысы скорее предпочтут ту руку, которая их щекотала, вместо той, которая их гладила, и будут готовы преодолеть сложный лабиринт, чтобы получить еще порцию щекотки, но никак не ласк. Я повторила движения за Панксеппом, сначала сжав нежно крысу за холку, а затем проведя пальцами по бокам.

– Кажется, она напряжена, – сказала я. К тому же она перестала смеяться, и я заволновалась, не укусит ли меня животное.

– Она знает, что это новая рука, – сказал Панксепп. – Думаю, она сейчас расслабится.

Что касается укусов, то крысы, которых Панксепп щекотал, не раз кусали его, но ни разу не прокусывали до крови. Ученый же воспринимал это как игривые покусывания – именно так крысы кусают своих друзей, когда хотят, чтобы те продолжили играть.

Я еще немного пощекотала ее бока и почувствовала, что крыса расслабилась. Тогда я смогла перевернуть ее на спину и пощекотать ей живот. У нее была мягкая шерсть, как у кролика, и очень теплая. Вскоре крыса засмеялась. Когда же я остановилась, она вскочила и начала дергать носом, чтобы получить еще порцию щекотки. И я пощекотала ее снова, больше уже не беспокоясь, что она может меня больно укусить. Крыса подскакивала и прыгала по контейнеру как кролик, желая еще повеселиться и издавая громкие звуковые сигналы, которые мы слышали и без ультразвукового детектора для летучих мышей.

– Она очень настойчиво просит поиграть еще, – сказал Панксепп.

Я с радостью пощекотала ее еще раз, не зная, кому из нас в данный момент было веселее.

Почему щекотка и смех так забавляют крыс? И как все это связано с разумом?

– Речь идет о проявлении социальной радости, – сказал Панксепп, когда мы переходили из лаборатории в его кабинет. – Мы с вами только что прослушали звуки социальной радости у крыс. Теперь уже радость, горе и другие эмоции не являются специальными возможностями, характерными только для человеческого мозга. Другие животные тоже могут испытывать эти эмоции, и они не невидимые или непроницаемые, как считают некоторые исследователи.

Он объяснил, что и у других видов животных эмоции можно изучить, проверить и понять эмпирическим методом, то есть посредством искусственной стимуляции (при помощи электрических датчиков или химических веществ), что он со своими студентами регулярно и делает во время исследований.

На протяжении большей части XX века считалось, что животные не способны испытывать эмоциональные чувства. Да, они вели себя эмоционально, проявляя страх и гнев, но ученые отрицали, что эти эмоции могли соответствовать каким-либо чувствам, то есть любому внутреннему, психическому опыту. И даже если у животных и были чувства, считалось, что их невозможно исследовать, потому что они были невидимыми, то есть нематериальными, а значит, измерить эмпирически их было невозможно. Панксепп, однако, давно утверждал обратное.

– Эмоциональный ум является наиболее видимой частью мозга животных, – сказал он. – Вы можете видеть его, непосредственно наблюдая за поведением животного, и можете услышать его в их вокализации^[19].

В 1940-х годах Уолтер Гесс, швейцарский физиолог, доказал, что кошку можно разозлить посредством электрической стимуляции гипоталамуса в ее мозге. Гесс и большинство других неврологов утверждали, что на самом деле кот не злился, потому что ничего не произошло, что могло бы его расстроить. Однако Панксепп не был согласен с подобной интерпретацией.

– Я всегда считал, что кот был зол. Он вел себя так, как будто рассердился, выгнул спину, плевался и шипел. Было очевидно, что он разозлился.

Большинство других исследователей отрицали тот факт, что кошка способна испытывать чувства, и Панксепп считает, что это из-за «старого коленного рефлекса, т. е. боязни антропоморфизма» – приписывания человеческих мыслей и чувств животным.

– Нас тоже обвиняли в этом, потому что мы используем слово смех. Но у нас есть не просто «предположение», мы опираемся на твердые доказательства, полученные в результате наших исследований нейронных сетей мозга крыс.

Желание играть так глубоко укоренилось в мозге крыс (и всех млекопитающих), что, когда Панксепп удалил хирургическим путем верхний слой мозга (неокортекс) у трехдневных крыс, они все равно продолжали играть и радостно щебетать.

– Это свидетельствует о том, что игра является примитивным процессом, – сказал он и добавил: – Серьезным уроком XX века по молекулярной биологии стало обилие эволюционной преемственности между видами, как учил Дарвин. Смех и игра не появились из ниоткуда. Они имеют эволюционные корни.

Все человекоподобные обезьяны смеются так же, как и собаки, которые издают быстрые хриплые звуки, когда резвятся со своими хозяевами или другими четвероногими. Наверное, многие другие виды также умеют смеяться, полагает Панксепп, но ученые просто не заметили эти звуки или неправильно их истолковали. Ему потребовалось пять лет, чтобы изучить щебетание крыс, прежде чем он понял, что оно может быть крысиным эквивалентом человеческого смеха.

– Однажды на меня снизошло озарение, – вспоминает Панксепп. – Я вдруг понял, что это щебетание было похоже на первый смех младенца в возрасте трех или четырех месяцев. И в этом возрасте за этот процесс отвечает примитивная часть мозга ребенка – базальная область, которая поразительно похожа у всех млекопитающих и которая, по мнению Панксеппа, является центром наших основных эмоций.

Панксепп утверждает, что его нейронные исследования, а также исследования его коллег, показывают, что простые, фундаментальные эмоции человека и всех млекопитающих происходят не из коры головного мозга, как считалось в XX столетии и как некоторые ведущие нейробиологи утверждают до сих пор, а из глубоких, древних структур мозга, включая гипоталамус и миндалины. Именно поэтому, подчеркивает он, «препараты, применяемые при лечении эмоциональных и психических расстройств у людей, были сначала разработаны и проверены на животных, таких как крысы и мыши. Такого рода исследования, очевидно, не имели бы никакой ценности, если бы животные не могли испытывать подобные эмоциональные состояния или если бы они отличались от наших эмоций».

Оказалось, что больше всего любят смеяться и с нетерпением ждут, когда их пощекочут, те новорожденные крысы, которых только что отняли от матери, а затем изолировали, по крайней мере, на один день. Когда кто-то щекочет крысу, которая «проголодалась» без игры, она издает какофонию ультразвукового щебета, который в два раза громче, чем у остальных крыс. Ничто более, даже самое восхитительное угощение, не вызывает такой усиленной звуковой реакции.

– Их мозг в этом возрасте страстно желает играть и смеяться, – заявил Панксепп, – потому что эти процессы очень важны для оптимального социального развития.

Как продемонстрировала команда Панксеппа и другие исследователи, игра далеко не бессмысленна, и она помогает организовать работу мозга. Она действует как искра, провоцируя выброс протеинов, способствующих росту нейронов не только в нижней части мозга, которая отвечает за эмоциональную память, и там, где находится гиппокамп и миндалевидное тело, но и в префронтальной коре – области мозга, ответственной за принятие решений^[20]. У крыс, которые резвятся друг с другом и с игрушками, образуется больше нервных связей, чем у тех, которые ничем не заняты.

И по крайней мере некоторые из этих нейронов связаны с развитием надлежащего социального поведения. Игривые крысы Панксеппа лучше знают, как приблизиться к другим крысам, как распознать намерения своего собрата и как заводить друзей. Крысы хотят больше общаться с теми крысами, которые смеются больше; их смех заразителен. Взрослых самок также больше привлекают наиболее игривые самцы. Панксепп провел несколько пробных испытаний, позволив самке выбирать между самцом с большим игровым опытом и самцом, который никогда не играл.

– Играющий самец получил девчонку, – сказал он, – потому что этот самец знает, как вести себя в такой ситуации, не вызывая у нее тревоги. Другой парень остался ни с чем.

Дополнительные эксперименты показали, что крысы, которые любят играть, лучше справляются с напряжением и страхом, чем те, которые не играют, и менее подвержены депрессии.

– В принципе, неиграющие крысы ведут себя как дети с синдромом дефицита внимания, – пояснил Панксепп. – В социальной ситуации они, скорее всего, нарвутся на конфликт, ведь они не умеют контролировать свои действия. Это также имеет прямое отношение к разуму. Вы должны уметь контролировать свои эмоции, и игра учит вас, как это делать, она учит вас думать.

Умеют ли крысы думать? Каждый истребитель крыс, скорее всего, ответит утвердительно, так как крысам удавалось перехитрить их на протяжении веков. Крысы могут жить в любом месте – от кораблей до городских канализаций, от метро до шикарных апартаментов. Такими везучими и выносливыми они оказались не только благодаря удаче, особенно если учесть, что уже более 150 лет пребывания в лабораториях к ним относились как к бездумным, бесчувственным машинам. (Иначе как еще можно объяснить эксперименты, которые проводил физиолог Курт Рихтер в 1950-х годах? Пытаясь понять, развивается ли у крыс чувство беспомощности, он бросал их в чан с теплой водой и, не давая им возможности выбраться, наблюдал, как долго они смогут продержаться. Естественно, эксперимент показал, что у крыс в данной ситуации развивалось чувство беспомощности. Когда они понимали, что их усилия были напрасными, то сдавались и просто качались на поверхности, отказываясь боротся за жизнь.) Со временем подобное отношение к лабораторным крысам начало меняться, но не достаточно быстро, чтобы к ним стали относиться гуманно. В соответствии с Законом «О защите прав животных» от 2004 года, крысы и мыши, а также птицы и рыбы, то есть все те, над которыми проводят миллионы экспериментов каждый год, исключены из определения понятия животное.

В качестве «модели» млекопитающих лабораторных крыс и мышей используют как наших физических и психологических дублеров. Все чаще исследователи обнаруживают, что по крайней мере крысы больше похожи на нас, чем большинство из нас хотели бы думать. Ученые из Университета Джорджии недавно обнаружили, что крысы обладают самосознанием и способны на нечто вроде самоанализа, комплекса когнитивных способностей, длительное время приписываемого только людям, дельфинам, резус-макакам и обезьянам. Крысы достаточно умны, чтобы знать, что они знают и что они не знают, и на основе этого уже принимать решения. Здесь налицо та умственная способность, которая называется метапознанием. «Крысы обладают способностью отражать свои внутренние психические состояния», – утверждает Джонатан Кристалл, один из неврологов Университета Джорджии (сейчас он работает в университете штата Индиана), который обнаружил метапознание у крыс, вознаграждая их за то, что они не нажимали на рычаг во время теста, если не знали ответ. Кристалл также доказал, что крысы, как и голубые кустарниковые сойки и другие запасающиеся орехами и семенами птицы, помнят, где и когда они нашли еду ранее, и могут использовать эти воспоминания, чтобы строить планы на будущее.

Крысы так же, как и мы, способны видеть сны, переживая произошедшие за день события в кинематографической последовательности. Исследователи изучили мозговую активность крыс во время быстрой фазы сна и обнаружили, что данные о работе мозга, полученные у спящих животных, совпадают с теми, которые были получены во время их бодрствования, когда они преодолевали круговой лабиринт. Эти данные были настолько похожи, что ученые могли точно сказать, в какой части лабиринта оказалась бы крыса, если бы она не спала.

В других лабораториях было обнаружено, что крысы обладают индивидуальностью. Некоторые из них добродушные и веселые, другие – угрюмые и пессимистичные. Они морщатся, когда им больно, и вздыхают с облегчением, когда понимают, что не получат разряд электрическим током по ногам (это происходит во время многих экспериментов). Они могут быть альтруистами и предлагать помощь незнакомой чужой крысе. Они любят секс и, по словам нейробиолога Джеймса Пфауса из Университета Конкордия в Монреале, который занимается исследованием сексуальных отношений у крыс, «понимают разницу между хорошим и плохим сексом и с нетерпением ждут первого». Так как секс и игра основаны на доверии и требуют сотрудничества, вполне возможно, что любящие играть крысы также хороши и в сексе.

Панксепп любит говорить, что у его радостных крыс может не быть «чувства юмора, но они определенно умеют веселиться».

До того как Панксепп обнаружил, что крысы умеют смеяться, он изучал эмоциональную систему горя (или ПАНИКУ, как он ее называет, а именно – отдельные сигналы бедствия) у собак, морских свинок и птенцов. (Совсем недавно он начал изучать эти сигналы у дегу, небольших чилийских грызунов.) Он был первым, кто начал исследовать процессы, происходящие в мозге отчаянно плачущего детеныша млекопитающего, которого забрали у матери. Звуки этого плача были похожи на те, которые издает ребенок, который заблудился и не может найти дорогу домой. Крики этих животных не ультразвуковые, а очень громкие и настойчивые. Стимулируя электричеством среднюю часть мозга и различных областей верхней части мозга, Панксепп мог спровоцировать подобные крики у детенышей морских свинок и кур, так же, как Вальтер Гесс вызывал гнев у кошек.

В процессе формирования этих криков не участвует кора головного мозга – исполнительная область мозга млекопитающих. Крики паники, как и крики радости, формируются в подкорке, более примитивной области мозга. Панксепп утверждает, что эти крики относятся к ПАНИЧЕСКОЙ системе мозга и являются проявлением тех основных эмоций, которые испытывают все млекопитающие. Крысы, хомячки, котята, щенки, дети – каждый молодой млекопитающий издает такие крики, потому что они все зависимы от своих матерей. Потерявшийся детеныш млекопитающего в конечном итоге умрет, если не воссоединится со своей матерью. Цыплята и другие молодые птицы также издают раздельные крики паники, и это означает, что данная потребность имеет гораздо более глубокие эволюционные корни.

– Маленькое беспомощное животное после рождения нуждается в уходе. Этому не нужно учиться, как не нужно учиться и плакать, если он заблудился, что, однако, любят утверждать бихевиористы, – пояснил Панксепп. – Это врожденный крик психологической боли.

Детеныши морских свинок, щенки, люди – все мы воспринимаем эмоциональную «травму» как боль, потому что, по результатам исследований Панксеппа, которые он получил еще в 1970-х, область мозга, отвечающая за панику, расположена близко к области, регулирующей физическую боль. Интересно, что, когда он стимулировал области мозга морской свинки, которые были близко расположены к области, отвечающей за физическую боль, животное издавало крики паники, переживая разлуку с матерью, а не крики боли. Он также обнаружил, что может отключать страдания, испытываемые при разлуке, давая морской свинке наркотические препараты.

– Это то же самое, что лечить физическую боль.

Заинтригованный связью между этими двумя типами боли, Панксепп предположил, что ПАНИЧЕСКАЯ система эволюционировала из области, отвечающей за физическую боль, но эта идея не была признана вплоть до 2003 года, когда ее существование было подтверждено исследованиями в другой лаборатории. Ученые из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе использовали аппарат МРТ, чтобы узнать, что происходит в мозгу людей, которых неожиданно исключили из виртуальной игры в мяч. Хотя это была ненастоящая игра, люди чувствовали себя отвергнутыми, и травма при получении отказа проявилась в том через человеческую «систему грусти» – область мозга, аналогичную системе горя, испытываемого при разлуке, которую Панксепп обнаружил в мозгу морских свинок еще в 1980 году.

– Мы все знаем, как больно, когда тебя отвергают, – сказал Панксепп. – Мы говорим: «Это больно», – если нас социально отвергли или если мы теряем близкого человека. Почему мы чувствуем это как боль? Потому что существует общая неврологическая основа для социальной и физической боли.

Кричала ли морская свинка потому, что звала свою мать? Или же морская свинка чувствовала боль и грусть – горе – из-за того, что она не может найти свою мать?

– Я всегда относился к разряду тех чудаков, которые говорят, что животные испытывают эмоции, – утверждает Панксепп, но не потому, что у него была какая-то аморфная «вера» в это, а руководствуясь результатами тестов, которые он проводил.

Стимулируя отдельные части их мозга электрическим током, он таким образом пытался определить, что животным «нравится и не нравится». Так, ученый обнаружил, что у крыс, как и у кошек, есть области мозга, отвечающие за гнев (или система ГНЕВА). Когда он стимулировал эту часть мозга крысы электрическим зондом, животное становилось очень взволнованным и агрессивным. Затем он давал своим подопечным возможность выбирать: нажимать рычаг, включающий процесс стимуляции, или нет. Крысы обычно не хотели его включать.

– И они не притворялись; они испытывали чувство гнева, которое само по себе очень неприятно. Это же утверждение будет справедливо и в отношении криков скорби детенышей морской свинки, – заявил он. – Конечно, это не то, что чувствуем мы, но по своей сути ощущение такое же. Крик горя означает, что животное осталось одно и ему одиноко. Это самая страшная ситуация для детеныша млекопитающего.

Как только мать морской свинки слышит, что ее детеныш потерялся, то, сама страдая от криков малыша, сразу же бежит на его зов. Панксепп подозревает, что в ее мозге существует область, отвечающая за боль, которую вызывают крики ее детеныша. Именно поэтому кошки воют, когда не могут найти своих котят, а коровы мычат за своими телятами.

Ознакомившись с особенностями работы Панксеппа, который с помощью современного оборудования и в контролируемых лабораторных условиях изучает небольших млекопитающих, я все чаще начала задумываться над тем, как исследователям, работающим, например, с дикими слонами и дельфинами, доказать, что животные, которых они изучают, имеют мысли и эмоции? Как достичь глубин животного ума без возможностей МРТ и электронных датчиков для сопоставления их эмоциональных схем?

В Национальном парке Амбосели в Кении вот уже тридцать восьмой год продолжается исследование африканских слонов в дикой природе. В прошлом году там была засуха, во время которой погибло очень много и молодых, и старых слонов. Что чувствуют слоны, когда в их жизни происходит трагедия?