на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



ГЛАВА XIV

Лили делает выбор

Как-то под самый конец этого богатого событиями лета 1862 года, столь ужасного на кровавых полях Вирджинии или Кентукки и относительно мирного в малярийной и жаркой Луизиане, командир Десятого Баратарийского вел сам с собой разговор, сопровождая его отборнейшей бранью. Как правило, когда Картер бранился, то адресовал свою брань либо тому, кого в этот момент распекал, либо сочувственной аудитории. Сейчас он бранился в тиши своего кабинета и лишь для себя одного (если не предположить, разумеется, что у него был свой ангел-хранитель, вынужденный по обстоятельствам службы находиться при нем даже и в эти минуты). Кажется, я допустил непростительный промах, не познакомив сразу читателя с виртуозным талантом полковника Картера по части божбы и разного рода проклятий. Но, с другой стороны, попробуйте это сделать без двух-трех страниц специальных примеров, которых не стерпит, конечно, ни один печатный станок, разве только вам разрешат поставить его в преисподней. Если воспользоваться здесь выражением лейтенанта Ван Зандта, который, кстати сказать, от души восторгался этим талантом полковника (наряду с другими его талантами), Картер был «преотменный старый ругатель».

Полковник жил в огромном кирпичном особняке, принадлежавшем ранее очень богатому, а теперь, разумеется, нищему и пребывавшему в изгнании мятежнику. В распоряжении полковника был кабинет, столовая, две гостиные, бильярдная и пять спален на втором этаже, не считая добавочных помещений в подвале. Он жил с размахом, подобавшим владельцу такого дома: задавал обеды, угощал гостей отборным вином и дорогими сигарами. Сейчас наступал вечер, служебные часы у полковника кончились, и он возлежал в кресле в своей гостиной с сигарой в одной руке, и с письмом в другой, положив для удобства ноги на стол. Только такие красноречивые люди, как сам полковник или же лейтенант Ван Зандт, могли бы отдать должное по справедливости стоявшей в тот день новоорлеанской жаре. Хотя на полковнике не было ничего, кроме брюк и нижней рубашки, щеки его раскраснелись и на лбу выступил пот. Луизианские злые москиты — многочисленная и беспощадная тварь — жужжали у самого уха полковника, искусали ему лицо и жалили сквозь рубашку. Но не москиты исторгли у Картера поток кощунственной брани; причиной было письмо. Когда первый гнев миновал, он решил затянуться сигарой, но сигара потухла. Он раскурил ее снова, — курильщик в расцвете сил и с очень длительным стажем, полковник предпочитал едкую горечь бычка благоуханию свежей сигары. Пока он вторично читает свое письмо, полюбопытствуем тоже, что в нем написано.


«Дорогой мой полковник, — так начиналось письмо. — Боюсь, что мне нечем пока Вас порадовать. И я и Уолдо сражались, как греки под Троей, но без результатов. Пересы-лаю Вам копию прошения министру о производстве Вас в новый чин. Мы заручились поддержкой целой толпы сенаторов и депутатов. Министра мы убедили, он ценит Ваши заслуги. Но нас обскакала банда фанатиков во главе с Самнером и Уилсоном.[89] Они засели сейчас во всех ведомствах, военных и штатских. Мы не смогли даже выбить из них приказа о назначении; не говорю уже об утверждении в сенате. Эти болваны требуют чистки армии. Поражение Мак-Клеллана объясняют исключительно тем, что он примиренчески относится к рабству, а поражение Попа,[90] в свою очередь, тем, что он подчинен Мак-Клеллану. Они хотят разогнать всех умеренных и поставить всюду своих. Требуют, например, чтобы Бриксу отдали командование потомакской армией вместо Мак-Клеллана, только что спасшего Вашингтон да и всю страну. История не помнит такого разгула фанатиков, наверно, с той самой поры, как шотландские пасторы в Дэнбаре пытались проклясть Оливера Кромвеля[91] и его солдат. Решительно все у них на дурном счету, и вы тоже, конечно. Они разнюхали что-то о Ваших связях в минувшие флибустьерские дни и сейчас стараются это раздуть, утверждая, что Вам опасно доверить бригаду в нашем «господнем воинстве». Говорят, что Вы не из тех, кто идет за душой Джона Брауна и кто достоин повесить на дикой яблоне Джеффа Дэвиса. В общем, Вам надо бы что-нибудь предпринять, чтобы вконец развеять воспоминания о прошлом.

И еще Вам совет: эти люди могут затюкать любого способного офицера, но успехи на поле сражения заставят и их замолчать.

Во-первых, все они трусы и воинский труд — вне их жалких возможностей, и, во-вторых, избиратели любят героев, а они в подчинении у своих избирателей. Подайте в отставку с должности мэра и примите участие в осенней кампании. Пусть ваше имя хотя бы мелькнет в первой победной реляции, и мы тут же поднимем шум и добьемся для Вас назначения. Разумеется, лично Вас я ни в чем не виню. В Луизиане, тем более в летнее время, много не навоюешь. Но дуракам ведь этого не объяснишь, а в политике только и дела, что толковать с дураками. Знаете сами, кто у нас высший суд? Двадцать миллионов голосующих остолопов. А посему опять же советую Вам угодить этим неучам и принять участие в осенней кампании.

Остаюсь с совершенным почтением и прочее».


— Будь они прокляты, — буркнул сквозь зубы полковник, проглядев вторично письмо. — Разумеется, я готов воевать. Уйду с должности мэра, испрошу фронтовую бригаду. И еще придется, наверно, писать объяснение по поводу флибустьерства. Нет, не стану писать. Чем меньше давать им пищи, тем лучше. Буду все отрицать. Поглядите на этого Вейтцеля. Он (так его, перетак!) уже получил звезду, а мне ее не дают. Моложе меня по возрасту (так-перетак), на шесть лет моложе по службе. И, разумеется, именно он (так-перетак) получит сейчас бригаду. Конечно, попросит ее (так-перетак), а Батлер (так-перетак) тут же ему ее даст.

Полковник долго еще сидел, томимый досадой, отгоняя москитов и приканчивая бычка, который горчил все более. Наконец, решив ничего не писать и отчаявшись победить москитную армию, он выпил стакан коньяка с водой, прикрутил газовый свет, направился в спальню, стянул с себя брюки (давно уже расстегнутые на животе), задернул москитную сетку и тотчас заснул сном младенца. Солдатская жизнь приучила его крепко спать при любых обстоятельствах.

В сентябре была создана так называемая бригада Резерва, более известная в широких кругах как бригада Вейтцеля. В нее вошли пять пехотных полков, четыре конных эскадрона и две батареи. Она была сформирована для боевых действий, а резервной именовалась только для камуфляжа. Для прохождения боевой подготовки ее разместили в низине под Карролтоном, небольшим городком в пяти милях от Нового Орлеана. Картер сделал попытку добиться командования бригадой, но получил отказ. Вейтцель[92] не только был выше его по рангу, но считался любимцем Батлера и наиболее доверенным из его военных советников. Тогда Картер подал в отставку с должности мэра и вернулся к командованию полком, хоть ему и было противно служить под началом у офицера моложе его и уступающего ему в воинском опыте. Единственным утешением была для него мысль, что это не самое худшее: ведь и Вейтцель и он, оба равно вынуждены служить под началом у адвоката.

И Картер решительно приступил к боевой подготовке: гонял, муштровал и жучил своих людей. Его воскресные смотры были сущим мучением для всех и продолжались с утра до полудня. Если полковник бывал недоволен хотя бы тремя-четырьмя солдатами в роте, то вызывал к себе капитана и читал ему целую лекцию, после которой тот начинал серьезно подумывать об отставке с поста командира роты. Каждый солдат, если не был занят шагистикой или не нес караульную службу, должен был денно и нощно чистить свою амуницию, ваксить ботинки, ремни и прочее, драить пряжки и пуговицы, стирать рубахи, носки, подштанники и даже тесьму от фляжки. Батальонные учения в Десятом полку требовали от участников почти акробатической ловкости и проходили в стремительном темпе. Часовой стоял на посту по всей форме устава, или его снимали с поста и отправляли на гауптвахту. Оплошавший капрал лишался своих нашивок, Рядовой солдат, не отдавший честь офицеру или сделавший это небрежно, шел в карцер на хлеб и на воду. Бачки в ротных кухнях блестели, как серебро, и вся территория лагеря была безукоризненно чистой, насколько может вообще быть чистой земля с вытоптанной до самых корней растительностью. Картер был беспощадным, разумным, толковым тираном, но вместе с тем — благодетелем. И Десятый Баратарийский вскоре стал образцовым полком в бригаде Резерва.

У меня нет сейчас ни места, ни времени, чтобы исследовать разноречивые чувства, какие рождал у свободнорожденных янки этот неистовый деспотизм. Могу лишь сказать, что солдаты терпеть не могли полковника за то, что им приходилось бояться его; что, будучи истыми американцами, они уважали его как мастера своего дела; что они немало гордились строевой подготовкой полка, как и своей аккуратностью, навязанной им против их воли; и что, в общем и целом, они не променяли бы своего командира ни на какого другого в бригаде. Они были твердо уверены, что со своим «стариком Картером» побьют любой полк южан. Находились, конечно, такие буяны, которые не прощали полковнику, что он сажал их в колодки, и втихомолку грозились разделаться с ним на поле сражения.

— Черт меня подери, если я его не прикончу, — ворчал какой-нибудь неукротимый ирландец, — пусть только подставит мне спину, уж я покажу ему, что такое косоприцельный огонь.

Картер только презрительно хохотал, когда ему докладывали о подобных угрозах.

— Ерунда, — отвечал он. — Хотите, я расскажу, что будет делать этот храбрец под огнем противника? Будет стрелять как безумный, не глядя куда, заряжать и снова стрелять, лишь бы убить невидимку, который стреляет в него. В меня он не станет целиться, даже если я попрошу. Вы не видели этих людей под огнем, капитан Колберн. Нельзя без смеха глядеть, как они расторопны. Не успел пальнуть, заряжает опять, да с такой быстротой, что только диву даешься. Зарядил, стреляет опять, и опять в ту же точку, все равно, есть там кто или нет. И так жарит, пока не прикажешь ему перестать. Я говорю, конечно, о необстрелянных рекрутах. Ветеран зря порох не тратит, разве только поддастся панике. Запомните, капитан Колберн, не давайте людям в бою стрелять без разбора, пугать себя треском собственных выстрелов и к тому же считать при этом, что они исполняют свой долг.

За месяц с лишком, что бригада была в Карролтоне, Равенел частенько навещал капитана Колберна, а приехав, наносил визит вежливости и полковнику Картеру. Раза два или три, в торжественных случаях, он брал с собой Лили и миссис Ларю. Они приезжали обычно по железной дороге; карета была им сейчас не по средствам. Когда прибывали дамы, полковнику тотчас об этом докладывалось, и он проявлял чудеса гостеприимства. Он приглашал их в свою двойную палатку, угощал их мадерой из конфискованных погребов, а потом вызывал полковой оркестр и, поручив подполковнику командовать смотром, лично знакомил гостей с полковыми учениями. Ни Колберна, ни остальных командиров рот он и не думал звать на эти приемы. Подполковник, майор, старший хирург и полковой капеллан тоже старались по этим дням держаться подальше от своего грозного командира и его почетных гостей. Из воспитательных соображений Картер вел себя в своем волонтерском полку с преувеличенной важностью. Мисс Равенел смеялась над ним, но втайне ей импонировало, что все в полку так боятся полковника Картера. Подозреваю, что женщины любят мужчин, владеющих даром запугивать окружающих.

— Если вы так же боитесь своего генерала, как подчиненные вам офицеры боятся вас, — спросила однажды она, улыбаясь, — каков же тогда генерал?

— Хотите, я вас познакомлю, — откликнулся Картер, но обещания не выполнил. Шутка мисс Равенел задела его; мы уже знаем, что Вейтцель опередил его и в звании и в должности.

Инспектируя полк вместе с Картером, дамы с восторгом оглядывали двойные ряды раскрытых солдатских ранцев.

— Прямо как у модистки, — шутила Лили. — И как аккуратно все разложено! С безукоризненным вкусом. Смотрите, красное с синим, серое, снова красное, и еще этот черный галстук и белый платочек. Как разноцветные корешки составленных рядом книг.

— Отличные ранцы для инспекторских смотров, — заметил полковник. На самом же деле они тяжелы для солдат. В походе оттянут им плечи. Когда подойдет к делу, я выкину весь этот хлам. Солдату совсем ни к чему эти черные галстуки, старые Библии или альбомы с семейными дагерротипами.

— Вы нестерпимо практичны, — сказала Лили.

— Увы, не во всем, — вздохнув, отвечал полковник. Не сумею сказать почему, но при этих словах девушка вдруг зарделась.

Разумеется, эти поездки в лагерь, жизнь полка и бригады Резерва не раз обсуждались потом у Равенелов. Было ли то работой разведки врага или сболтнул кто-нибудь из штабных, но в городе стало известно, что Вейтцель замыслил выбить Мутона[93] с плацдарма между рекой Миссисипи и Атчафалайской бухтой, откуда тот нависал постоянной угрозой для Нового Орлеана. Все теперь в городе, и сторонники мятежа, и сторонники Севера, горячо обсуждали исход операции. У Мутона было пятнадцать тысяч бойцов; ревнители Юга не сомневались в победе и предлагали пари на любые деньги, что северян через месяц выгонят вон.

На каждом углу и у каждого мало-мальски известного салуна стояли, отставив тяжелые трости, высокие, смуглые, свирепого вида мужчины, с угрозой поглядывали на офицеров северных войск и бормотали что-то им вслед о скорой победе Юга. А матово-бледные черноволосые дамы подбирали брезгливо подолы, чуть завидя мундир северян, и выходили из конок, не доехав до нужного места, только бы не дышать одним воздухом с янки. Эти столь увлеченные политикой дамы не посещали теперь мисс Равенел, даже если и были в довоенные годы близко знакомы, а если вдруг случай сталкивал их на улице, то озирали ее тем же пышущим злобой взглядом, с каким смотрели теперь на флаг своей родины. С миссис Ларю эти дамы дружили по-прежнему, хотя посещали ее несколько реже, чтобы не встретиться у нее с Равенелами. Это как нельзя лучше устраивало миссис Ларю, позволяя ей быть патриоткой дома и мятежницей — в городе.

— Постарайтесь понять меня, милочка, — поясняла она, обращаясь к какой-нибудь даме из семейства Суле или Лэнгдонов, — ведь родным не откажешь от дома; это не принято. Я должна принимать и доктора, и эту несчастную Лили. Понимаю, что вам противно с ними встречаться. И потому говорю вам с болью в душе: если вам трудно, не отвечайте мне на визиты. Лучше, милочка, я забегу лишний раз. И еще хочу вам сказать, — добавляла иной раз миссис Ларю, — не удивляйтесь, если вам скажут вдруг, что мой дом посещают офицеры северной армии. У меня есть своя задача. И я надеюсь еще послужить нашему общему делу.

И действительно, миссис Ларю иногда посылала в некое тайное место листочки с какими-то сведениями, якобы выведанными от офицеров северных войск. Сведения были ничтожными; и не исключено, что она их сама сочиняла; но этим путем она умудрялась набить себе цену в глазах местных сторонников Юга.

На самом же деле ее заботило только одно — спасти свое состояние и вовремя оказаться на стороне победителя. Она хохотала не без удовольствия над крылатыми шутками доктора, которые он направлял против местных политиканов и прогнившей морали южан. Она готова была посочувствовать Лили, всерьез оскорбленной объявленным ей бойкотом. Она подольщалась к Картеру, предвещая ему громкий военный успех. Она смеялась над Колберном за спиной и хвалила его в глаза за античные добродетели. Одна в тысяче лиц, миссис Ларю старалась всем угодить и понравиться.

Тем временем Лили мало-помалу меняла свои взгляды. Она не могла еще называть себя прямо сторонницей Севера или противницей Юга. Но трудно было бы ждать от нее верности прежним воззрениям, когда южане травили ее так нещадно, а отец и двое поклонников убеждали идти за собой. Полковник Картер часто бывал у них в доме, и его влияние на девушку вопреки всем тирадам доктора все возрастало. Для Лили были мучительны ее разногласия с отцом, но в этом вопросе она никак не могла ему подчиниться. Она поражалась, как может ее отец так неверно судить о полковнике Картере, как может он поддаваться пустым подозрениям; и любые резоны, какие отец мог представить, соскальзывали с ее крылышек как с гуся вода. Она ни минуты не верила, что полковник дурной человек, а если бы и поверила, все равно уповала бы на то, что он еще может стать для нее добрым супругом. Не будем особенно изумляться, что этой разумной и чистой душе не удалось избежать подобных иллюзий. Мне приходилось встречаться с еще более странными случаями. Я не раз наблюдал, как блистательные светские барышни из прекрасных семей бросались в объятия тупых грубиянов, не стоивших даже их пальчика. Зов этих могучих таинственных сил, владеющих равно мужчиной и женщиной, не всегда поддается учету рассудка.

И полковник был жертвой тех же таинственных сил, но при этом не терял способности трезво мыслить. Если он не решился в канун отправления в Лафуршский поход предложить мисс Равенел руку и сердце, то тут действовал самоконтроль или, как он считал это более правильным называть, забота о счастье Лили. Он понимал, что его полковничьего жалованья не хватит на то, чтобы обеспечить ей жизнь, к которой она привыкла, и все те удобства, которые он бы желал предоставить своей жене. Отказа он не боялся, ибо в любовных делах был ветераном, привычным к победам над женщинами и самонадеянным по природе. И ни минуты не думал, что недостоин ее. Моральной чуткости он не имел от рождения и был добавочно закален тридцатью пятью годами беспутства. Хоть это покажется странным людям размеренной жизни, полковник сам не считал себя даже кутилой. Он выпивал, это верно, иногда перехватывал лишнего, но в целом держался правила: кварта спиртного в день — законная офицерская норма. По всем армейским понятиям, он выпивал умеренно.

Он любил азартные игры, но кто же, скажите, из светских людей их не любит? А кроме того, последние год или два он почти не играл. У него случались интрижки, но у кого же их нет и кто решится сказать про себя, что совсем неподвластен соблазну; скрывают свои любовные связи только ханжи. Библейский рассказ про Иосифа и жену Потифара[94] казался полковнику не слишком правдоподобным; а если действительно все так и было, как сказано в Библии, значит, тогда этот Иосиф оказался порядочным рохлей. В общем, оглядывая себя беспристрастным холодным взором, Картер считал, что его недостатки служат к его украшению. Разве не для того он завел себе эту француженку, чтобы вернее забыть мисс Равенел и спасти ее и себя от неразумной женитьбы? Так что — со всей прямотой — полковник считал себя, в общем, хорошим малым. Подобного мнения придерживались многие, кто его знал; а те, кто был ближе знаком с его недостатками, находили их маловажными.

Именно в таком состоянии духа и чувств Картер пришел проститься с мисс Равенел. Он думал сперва, что прощание будет на людях, но когда миссис Ларю предложила ему получасовое свидание с Лили, он не нашел в себе сил отказаться. Не надо считать, что Лили участвовала в заговоре. Все было делом рук одной лишь миссис Ларю. Она заранее подстроила так, чтобы доктора не было дома; Колберну, когда тот явился, сказали, что дамы ушли; сама же миссис Ларю, ускользнув из гостиной, отправилась прямиком в дом к Равенелам и вернулась оттуда через тридцать минут, по часам. Эта милая дама не могла не досадовать, что полковник так глупо увлекся ее кузиной; но раз уж это случилось, решила их поженить. Пока она ходит по докторскому кабинету и, думая о своем, расшвыривает маленькой ножкой по ковру его минералы (поглядывая в то же время в окно, как бы доктор вдруг не вернулся), послушаем, что происходит в гостиной между мисс Равенел и еще не открывшимся ей в своих чувствах полковником.

Хотя Картер еще ничего никому не сказал, будучи не из тех, кто выбалтывает военные тайны, Лили было известно, что войска отплывают завтра. Потому, когда Картер явился с вечерним визитом, она была крайне взволнована; все обстоятельства, как ей казалось, могли подвигнуть его сейчас к объяснению. Картер знал, со своей стороны, что у него достаточно времени, чтобы открыться Лили; и как только миссис Ларю оставила их вдвоем, он подпал под власть непреоборимого искушения. Он мгновенно позабыл о том, что он беден; беден и расточителен. И о том, что эта женитьба будет чистейшим безумством, еще большим безумством, чем все, какие он совершал в своей жизни. Это бывало и будет во все времена, и чаще всего с людьми сильных страстей — они становятся вдруг игрушкой удачи и обстоятельств. Картер поднялся с софы, сжимая в руках свое кепи, пересек комнату крупным решительным шагом, словно идущий на приступ боевой полк, и опустился на стул рядом с Лили.

— Мисс Равенел, — вымолвил он и умолк. На лице у него и в душе сейчас было больше волнения, чем он до сих пор обнаружил в продолжение всей нашей повести. Магнетизм и мощь владевшего Картером чувства были столь велики, что девушка затрепетала. — Мисс Равенел, — продолжал он, — я хотел уйти в бой, не сказав вам, что я вас люблю. Но я не могу промолчать… Не могу…

Такие мгновения — важнейшие в жизни женщины. Исполняется сладостная надежда; предъявляется требование, почти что приказ, который касается всей ее будущей жизни; и внезапность случившегося — а это всегда внезапно — поражает ее словно громом. Чистая любящая душа, она слышит признание в любви от того, кому втайне — ему одному изо всех — уже отдала свое сердце, и она расцветает в этот момент всем цветом своей женственности. Каждый крошечный нерв, каждая капелька крови исполнены в ней сейчас неслыханного блаженства. Она как будто не слышит, не видит, не говорит, но чувствует всем существом и слова своего возлюбленного, и то, что она отвечает; сознает эти слова новым волшебным чувством, какое дается нам разве только во сне, когда мы общаемся мыслями, не облекая их в звуки. Это не больше чем трепет чувств, но в то же время — общение; пульсация счастья, настолько пронзительная, что почти причиняет нам боль. Мужчина покажет грубость своей души или будет совсем недостоин своего мужского призвания, если посмеет будить подобные чувства в женщине для одной лишь потехи или же загубить их вскорости изменой и равнодушием. В каком-то смысле полковник Картер стоил своей победы; добродетельным, правда, он не был, но любить умел пламенно. Не будучи робким любовником, он понял, что чувствует девушка, хотя она еще ничего ему не сказала. Именно потому, что она не сказала ни слова, потому, что он видел, что она не в силах ответить, потому, что он знал, что любые слова сейчас будут излишни, он поднес ее руку к губам. Румянец вернулся к Лили, она вся зарделась.

— Вы позволите мне писать вам?

Она поглядела ему в глаза с невыразимой любовью, хотела что-то сказать, но только шепнула:

— Конечно! Я буду счастлива.

— Тогда, дорогая, любимая, помните, отныне я ваш, и постарайтесь привыкнуть к мысли, что вы тоже — моя.

На этом можно закончить описание их разговора.


ГЛАВА XIII Истинная любовь и подводные рифы | Мисс Равенел уходит к северянам | ГЛАВА XV Лили провожает поклонника, которого избрала, и другого, который отвергнут