2

Ицхак собирался вернуться домой, к жене, к которой стремился всей душой со страстью молодожена. В это же время сидела Шифра одна дома и удивлялась сама себе, что с того самого часа, как встала она под хупу и по сию минуту, не перестает грезить об Ицхаке. Подняла Шифра глаза – проверить, заметно ли это. Посмотрелась в зеркало на стене и поразилась. Кроме платка на голове, не заметно было в ней никакой перемены. А она была уверена, что превратилась в новое существо. Поправила она платок, и отвела глаза от зеркала, и посмотрела на то место на стене возле зеркала, где висел ее брачный договор. Вспомнила она, как стояла вместе с Ицхаком под хупой и думала, что такой великой минуты не будет больше в ее жизни, теперь видит она, что каждое мгновение – велико. Подошла к плите и проверила, что – с кушаньем, поставленным мамой вариться к сегодняшней трапезе, и поразилась: уже сварилось кушанье, а Ицхак все еще не пришел. Повернулась к окну, и пальцы ее задрожали, как у молоденькой женщины, которой хочется намекнуть мужу, чтобы тот поторопился и пришел. А ты, Ицхак? Ты стоял себе на улице и рассказывал небылицы о собаке, на шкуре которой ты написал слова, которые не должен был писать. Правда, нужно сказать, что даже в эти минуты, стоя на улице, не переставал Ицхак думать о Шифре. И уже видел он, как возвращается к Шифре и как она встречает его со стыдливой радостью; так жена радуется своему мужу и стыдится своей радости. И он тоже радовался и стыдился, радовался своей жене и стыдился своего прошлого. Наконец оторвал он от земли ноги, чтобы пойти домой, к жене. И как только ступил два-три шага, забыл свое прошлое и, нечего говорить, собаку.

Качнул головой Балак, размышляя про себя: уходит он себе, а я… остаюсь я тут, презираемый, и попранный, и затравленный. Вывалился его язык настолько, что готов был выпасть изо рта. Хотел он вернуть его на свое место и не мог вернуть его. Прошел сладкий трепет меж его зубами. Забылась вся его боль, и что-то похожее на тоску и желание потекло, как из родника, и поднялось выше зубов. Оскалились его зубы, и все его тело напряглось. Не успел Ицхак уйти, как бросилась на него собака, и вонзила в него зубы, и укусила его. И как только укусила его, бросилась бежать со всех ног.

Те, что стояли рядом с Ицхаком, завопили и кинулись бежать, а те, что услышали их вопль, бросились к нему. Смотрели они на него глазами, полными ужаса, и спрашивали его: что случилось? Хотел Ицхак рассказать, но пересохло у него в горле, и он молчал. Зажал рукой место, укушенное собакой. Вышел огонь из места укуса и вошел в его пальцы, и вышел огонь из пальцев и вошел в рану. Ступил он несколько шагов. Потом вернулся на то место, где стоял прежде. Указал кто-то пальцем на место укуса и спросил Ицхака: «Здесь она укусила тебя?» Поднял на него Ицхак глаза и прошептал в ответ: «Здесь». И нечто вроде улыбки повисло на его губах, как у больного, которому трудно говорить, и он умоляет тебя взглядом. Сказал кто-то: «Если здесь, то это не опасно, так как яд бешеной собаки – в ее слюне, а раз она укусила тебя сквозь одежду, не попала ее слюна на твою плоть». Кивнул ему Ицхак головой и потер больное место, и огонь из раны и огонь из пальцев слились в одно пожирающее пламя, как если бы собака вонзила свои зубы и в его пальцы. Добавил другой: «И даже если, как утверждают некоторые, червяк лежит на языке собаки и именно он опасен, даже тут не надо беспокоиться, ведь ткань остановила червяка, и он не затронул мясо. Сейчас мы приведем тебя домой, и ты оправишься от страха». Пока одни сопровождают Ицхака, разбежались другие по всему городу, чтобы убить собаку и накормить укушенного ее печенью.

Пес убежал куда-то, в одному ему известное место, и лежал в грязи, в своей норе, и смотрел перед собой в полном недоумении: истина эта, которую он искал все эти дни, – все еще нет ее у него. Ведь после того, как Балак проделал дыру в мясе маляра и выжал из него истину, должна была истина наполнить все его существование, а на деле – нет истины, и нет ничего, и по-прежнему он стоит, как и раньше, будто ничего не совершил. Неужели все его старания были напрасны? Опечалился Балак и разозлился. Но зубы его, попробовав вкус человеческого мяса, стали страстно желать еще и еще. Зубы эти, которых Балак сделал своими посланцами, обрели самостоятельность и требовали удовлетворения для самих себя. Так или иначе, назвал Балак сам себя людоедом. И хотя он не попробовал вкуса человеческого мяса, а только лишь смочил рот, начал заноситься, как будто набил им свое брюхо. И опять был поражен: ведь человек создан из особой материи, а выходит, что мясо его не отличается от мяса многих животных.

Теперь… вернемся к Ицхаку. Привели его домой и уложили на кровать. Явился знахарь. Приготовил ему компресс с оливковым маслом и солью, и наложил на рану, и выдавил из нее кровь, и зарезал над ней голубя, и положил голубя на рану. Другой компресс сделал он ему из помета голубя, смешанного с горчицей, и с орехами, и с закваской, и с солью, и с медом, и с луком. И, уходя, посмотрел удовлетворенно на Ицхака взглядом опытного врача, сделавшего свое дело и уверенного, что теперь – не о чем беспокоиться.