VI
Сеньор Кайо перевернул лестницу горизонтально и повесил ее на два ржавых гвоздя над полками, а рядом — роевню. Покоробившиеся полки были завалены сморщенными прошлогодними плодами. Густо пахло старыми яблоками и альольвой[16]. В глубине сарая, за полками, было прокопченное помещение, тускло освещавшееся единственным окном, потрескавшиеся стекла заросли грязью и паутиной. Сеньор Кайо сказал с некоторой торжественностью, словно знакомя с человеком:
— Пекарня. Здесь мы с моей хлеб печем.
Виктор удивился:
— Хлеб? И хлеб насущный тоже делаете своими руками?
— Своими руками, что тут мудреного?
Глаза привыкли к полумраку, и Виктор различил на желтоватой каменной стене рядом с лестницей и роевней, только что повешенными сеньором Кайо, инструменты и сельскохозяйственный инвентарь. Виктор обвел их взглядом и, задержавшись на деревянной щетке с металлической щетиной, спросил:
— А это что?
— Чесалка.
— Зачем она?
— Лен чесать. В прежние времена наши места льном славились.
Виктор, подстрекаемый любопытством, не унимался:
— Это в какие же прежние времена?
Сеньор Кайо поскреб бороду.
— Лет семьдесят тому, никак не меньше. Я еще мальчонкой был.
— И почему же перестали выращивать лен?
— Лен, знаете, по рукам и по ногам связывает. И когда Сиприано отслужил в армии и привез сюда первые яблоньки, мы лен забросили. Кто его знает, в каком это году было! Вот считайте. Сиприано умер в семьдесят первом, а на Пресвятую деву ему сравнялось бы девяносто три.
— Черт побери! — вмешался Рафа. — Тут кого ни возьми — до глубокой старости доживает.
На лице сеньора Кайо отразилось довольство.
— Чего-чего, — сказал он, — а здоровья у нас хватает.
Виктор чуть насмешливо поддел:
— Наверно, от меда — пища богов как-никак.
— Может, и от него, отрицать не стану.
На нижних полках были ссыпаны грецкие орехи. Рафа взял орех, бросил на пол и каблуком раздавил его. Виктор спросил:
— И орехи тоже Сиприано завез?
— Да нет, сеньор! Орехи тут испокон веков, как камни. Кто их знает, сколько лет! Тыщи две, наверно.
Собака, потихоньку пробравшаяся в сарай, терлась и вынюхивала у полок. Сеньор Кайо пнул ее:
— Цыц, Кита!
Собака взвизгнула, поджала хвост и, ткнувшись в порог, выскочила на улицу. Виктор крутил в руках диковинное изделие из проволоки с двумя ремешками:
— Что за штуковина, похожа на намордник?
— Намордник и есть.
— Ничего себе собачки у вас!
— Это не для собак, для ослов.
— Как, в этом селении ослы кусаются?
— Не то чтобы кусались, сеньор, а только не надень ему намордник и начни возить снопы — ни одного колоска до места не довезешь.
Виктор кивнул:
— А, понятно.
Лали потянулась к ближайшей полке и взяла с нее яблоко:
— Можно?
— Кушайте, кушайте, угощайтесь, нынешним летом яблок не попробуем.
— Плохой урожай? — допытывался Виктор.
— Плохой, когда есть хоть что-то. А тут апрельские заморозки побили весь цвет подчистую.
Позади из темноты послышался жалобный стон. Сеньор Кайо улыбнулся и поскреб щеку:
— Чуете?
— Кто это?
— Сова. Года два назад пустил ее свить гнездо, и вот, пожалте.
— А раньше что же — она гнездилась не в помещении?
— Никогда они под крышей не гнездились, а теперь, видать, одиноко им стало.
Левой рукой он отодвинул подпорку двери, пригнул голову, чтобы не стукнуться о притолоку, и пригласил:
— Заходите, заходите.
Он двигался легко и свободно, а они за ним — неуверенно и на ощупь в полутьме, по неровному полу. В самом темном углу сеньор Кайо остановился и чиркнул спичкой. Два живых существа, два близнеца, два комочка из ничего не весящих перьев глянули на них с полу, из сена, своими круглыми черными глазами. Сеньор Кайо поднял соломинку и ткнул раз и другой в пушистые комочки, и совята выпустили когти — длинные, загнутые и острые как ножи. Не распрямляясь, сеньор Кайо поднял валявшиеся около птиц два сереньких, сухих, свинцового цвета катышка и загасил спичку. Зажег новую, выпрямился и показал на ладони катышки. Прищурился:
— Ну, кто знает, что это?
— Черт побери, две какашки! — не колеблясь, высказался Рафа.
Сеньор Кайо засмеялся:
— А вот и нет, сеньор, не какашки, ничего подобного. Это сова откладывает ртом. А все, что не мумиё, сплевывает отдельно, сказать яснее, косточки, волоски всякие, вот так у них водится.
Он раздавил катышки меж пальцев, показывая, какие они крепкие, потом бросил их на землю вместе со спичкой, растер подошвой и опять пригнулся, чтобы не стукнуться о притолоку. Назад, к светлому дверному проему, идти было легче. Сеньор Кайо задержался около развешанного по стене инвентаря. Тщательно выбрал мотыгу.
— А теперь мне надо спуститься в огород, — словно бы извинился он.
Виктор отряхнул руки.
— Можно, мы с вами? — спросил он.
— Вы, как погляжу, собираетесь задержаться. А коли так — чуть погодя покажу вам селение.
— Есть что-нибудь стоящее?
— А то! Как не быть. Наверху, у кладбища, можете посмотреть часовню, дорогого стоит, от тех еще времен, когда мавры тут были, вот так, сеньор. И пещеру Грива, другой такой во всей провинции нет; в войну мы прятались в ней всем селением, заметьте.
Продвигаясь за стариком к двери сарая, Виктор внимательно слушал. Тени уже выбрались из улочки и легли на площадь, а солнце отсвечивало в ручье и золотило склон холма. Когда галки замолкали, становилось слышно, как бежит по камням ручей и где-то далеко обрушивается водопадом на дорогу. Рафа подошел к Виктору.
— Знаешь, сколько времени, депутат?
Виктор угрюмо рассудил:
— Какое это теперь имеет значение? Нам тут хорошо, так ведь? — И, будто желая успокоить собственную совесть, спросил сеньора Кайо: — А кто из жителей остался в Кинтанабаде?
— В Кинтанабаде-то? А никого.
— Никого?
— Никого ровным счетом, сеньор.
— А в Мартосе?
— А в Мартосе, сеньор, пятеро осталось. Постойте-ка, наврал: четверо. Баудильо в прошлом месяце помер.
Виктор обернулся к Рафе:
— А ты говоришь!
— Елки, ничего я не говорю! Дани до лампочки, сколько там человек, сам знаешь, ему одно нужно — пришпилить на карту последний флажок, и точка.
Виктор пожал плечами.
— Весьма сожалею, — сказал он. — Я в эти игры не играю.
Женщина в трауре вышла из дому, пес плелся за ней, и Виктор проводил ее взглядом до ореха. Подойдя к дереву, женщина отвязала осла и на веревке повела его за дом; пес не отставал от старухи. Сеньор Кайо, постукивавший мотыгой по земле, теперь поднял ее и, оглядев внимательно, сказал вроде как сам себе:
— Надо ее загнать, да получше.
— Загнать — в смысле насадить?
— Само собой.
— А в городе загнать — значит продать.
Старик словно не слышал его:
— И загонять надо не на палку, а на цельный ствол.
— На ствол?
— Цельный, от корня, простая палка не удержит.
У Виктора от возбуждения горели глаза. Он обернулся к Лали:
— Представляешь?
Лали сделала слабую, вполголоса, попытку:
— Даже если в Мартосе мы не будем выступать, то хоть появиться там надо, Виктор. А то Дани взбеленится.
— Дани, Дани, Дани, с языка у вас Дани не сходит, черт подери. Нельзя ли, в конце концов, оставить меня с вашим Дани в покое?
— Как скажешь.
И, придя в дурное расположение духа, Виктор отвернулся.
— Пойдемте в огород, сеньор Кайо.
Старик зашагал по правому берегу ручья; дойдя до откоса и оставив слева небольшой проточный водоем, ступил на тропку, петлявшую меж папоротников. На первой же террасе, образованной наносами, находился огород, разбитый на правильные квадраты, заботливо обработанные и ухоженные, и это особенно бросалось в глаза по сравнению с невозделанной, заросшей сорняками землею вокруг. Рафа наклонился, разглядывая бобы: крепкие, прямые стручки торчали на стебле, а рядом повисли кривые стручки гороха.
— Что это за растение? — спросил он.
— Бобы, — ответил сеньор Кайо.
Рафа рассмеялся. Тихонько сказал Лали:
— Видишь? Идеальный фаллический символ. Как раз для Фрейда! Вот почему говорят: торчит как стручок.
Легкая Лалина рука легла на плечо Рафы.
— Рафа, детка, — сказала Лали. — Я серьезно опасаюсь, что ты неисправим. Сексуальный маньяк, да и только.
Виктор осматривался: террасы, спускающиеся к реке, яблони, а на другом берегу — мягкие горные пастбища, зажатые зарослями дрока.
— Ну как? — спросил сеньор Кайо, окидывая взглядом горы.
— И вправду небогатые земли, но, если объединиться в кооперативы, наверное, можно хозяйствовать.
— Вряд ли, такое уже было.
— Кооперативы?
— Вот именно, сеньор. Мисаэл с односельчанами в шестьдесят четвертом согнали своих овец в одно стадо — больше трех сотен. Только как управиться с ними, если никто не хотел быть пастухом?
Виктор задумался.
— Я не это имел в виду, — сказал он. — Я имел в виду фруктовые сады. В Лериде за несколько лет деревня проделала настоящую революцию. И знаете, на чем они выбрались? На разведении карликовых фруктовых деревьев и рациональном сбыте продуктов, только и всего.
Сеньор Кайо усмехнулся:
— А в селении, о котором вы рассказываете, в мае бывают заморозки?
Виктор провел рукой по подбородку.
— Может, вы и правы.
Старик поплевал на ладонь, энергично потер руки, взял мотыгу и принялся делать маленькие лунки на грядке. Он работал спокойно, размеренно и без остановок. Виктор внимательно наблюдал за ним.
— Вы никогда не спешите, сеньор Кайо, правда?
— Ясное дело! Куда, скажите на милость, мне спешить?
Солнце снова пробилось меж туч и залило светом долину. Стараясь не наступить на картофелины, Лали добралась до Виктора, а Рафа устало дотащился до конца огорода и присел на бугорок в тени орехового дерева. Увидев это, сеньор Кайо оторвался от работы, сдвинул берет на затылок и провел тыльной стороной ладони по потному лбу.
— Не надо бы ему там садиться, — сказал он.
— Мне? — встревожился Рафа.
— Тень орешника — обманная штука.
— Черт побери! Какая разница, чья тень?
— В том-то и дело, сеньор, что тень тени рознь. Не верите — спросите у сеньора Бенито.
— А что случилось с сеньором Бенито?
— А вот сел он в четверг под вечер, как вы, на этом самом месте, а в воскресенье мы предали его земле. Так оно вышло.
Рафа вскочил и лихорадочно, обеими руками стал отряхиваться. Деланно засмеялся.
— Будет вам, — сказал он, — не каркайте.
Сеньор Кайо только чуть кивнул, как бы говоря: «Вот так-то лучше», — и, склонясь к земле, снова неторопливо и усердно взялся за дело. Немного спустя он положил мотыгу на землю, подошел к клочку, засеянному свеклой, оторвал от одного из растений длинный и пышный лист и показал, презрительно заметив:
— Вон что делается, в ботву пошла. — Он выдирал из влажной земли красные, еле завязавшиеся свеколки и бросал их в кучку. — Если сидят часто, то не в корень идут, как положено, а в ботву. Надо прореживать, чтоб каждой было где развернуться.
Он говорил тихим, ровным голосом и переносил рассаду на свободный клочок земли. Там осторожно, по одному, опускал растения в приготовленные лунки. Потом тремя точными сноровистыми взмахами мотыги присыпал каждую лунку землей. Лали мрачно следила за стариком: сосредоточенное лицо, большие в набухших венах руки, цепко держащие рукоятку мотыги. И вдруг взорвалась:
— Этого нельзя допускать!
Сеньор Кайо остановился и оторвал взгляд от земли с таким выражением, словно его поймали на ошибке.
— Чего? — спросил он.
Лали заговорила с видом обвинителя.
— Этого, — сказала она, — чтобы восьмидесятитрехлетний старик тяжким трудом от зари до зари зарабатывал себе на жизнь.
Сеньор Кайо стоял, хлопая глазами, — он не мог прийти в себя от удивления. Опять провел тыльной стороной ладони по лбу, поскреб щеку.
— Ну и ну, — проговорил он наконец со сдержанным возмущением, — и вы тоже собираетесь отнять у меня работу?
Лали охватил гражданский пыл — маленькая голубенькая жилка набухла и пульсировала на лбу, предвещая ораторский выпад. Она произнесла решительно, с угрозой, твердым, казенным голосом:
— Общество, которое терпит такое, — несправедливое общество.
Сеньор Кайо был похож на рассерженного ребенка. Он смотрел на нее в изумлении. Потом сказал:
— Вот так так! Да если вы отнимете у меня работу на огороде, чем мне заниматься?
Виктор с Рафой только успевали поворачивать головы, следя за их диалогом. Губы Виктора сложились в ироническую усмешку. Лали горячилась:
— А если завтра вы заболеете?
— Ну и что? Моя меня вылечит.
— А если заболеет она?
— А дети на что?
Лали раскинула руки в патетическом жесте. Ее фигура на фоне позолоченных солнцем обрывистых скал выглядела театрально.
— Добрались наконец! — сказала она. — Именно этого я от вас и ждала.
Сеньор Кайо все больше приходил в замешательство.
— Так ведь положено, правда? — робко завел он. — Сперва ты за ними ходишь, пока они не оперились, потом они за тобой, когда тебя ноги носить перестают.
Похоже, Лали отказалась от усилий по преобразованию общественного уклада. Она пробормотала что-то насчет трудностей переделки патриархального общества, но, поскольку сеньор Кайо продолжал смотреть на нее, не понимая, Виктор вмешался, чтобы снять напряженность.
— У вас много детей?
— Двое у меня, парочка, сын и дочка, — ответил все еще не оправившийся от изумления сеньор Кайо и поглядел на Лали, словно ожидая от нее нового выпада. — Сын в Баракальдо, на заводе подшипников, а дочка в Паласиосе, замужем и, знаете, лавку держит и бар. — Он чуть улыбнулся и добавил: — У обоих машины.
В разговор вступил Рафа:
— А почему они уехали из селения?
Сеньор Кайо сделал руками неопределенный жест.
— Молодежь, — сказал он, — скучно им тут.
— Черт побери, конечно, скучно. Какие у них тут перспективы?
Галки, хлопая крыльями, кружились над скалами и заунывно кричали.
— Нужды они не знали, — угрюмо уточнил сеньор Кайо.
— Елки, нужды не знали! Смотря что вы называете нуждой.
Сеньор Кайо покачал головой и постоял немного, глядя на Рафу как бы издали. Потом снова взял мотыгу и принялся размеренно и четко присыпать землею рассаду, пробормотав:
— Сдается, мы друг дружку не поймем.
Солнце медленно уходило за левый берег. Тучи, темнея и сгущаясь, неслись на юго-восток. Время от времени они накрывали долину тенью, а потом вновь пробивалось солнце и заливало все мягким оранжевым светом.
Виктор, засунув руки в карманы, примирительно обратился к сеньору Кайо:
— Скажите, пожалуйста, сеньор Кайо, а когда начался исход?
Сеньор Кайо, не понимая, уставился на него. Виктор пояснил:
— В каком году люди начали уходить из селения?
— Когда народ снялся с земли?
— Вот именно.
— Точно не скажу, но как пришла война, люди и забеспокоились.
— Во время войны? Уже тогда?
— А как же, сеньор. На войну не одного и не двух забрали, и обратно они не воротились. А потом и пошло, и пошло.
— Когда?
— Лет эдак пятнадцать тому назад.
— Ведь селение было когда-то большое?
Водянистые глаза сеньора Кайо засветились.
— Большое, говорите? В добрые времена у нас тут сорок семь семей хозяйствовало. И повеселиться умели, к слову сказать, во всей округе другого такого селения не сыскать было. И не потому так говорю, что это мое, но на пасху к нам сюда даже из Рефико люди поднимались. Куда там!
Рафа бросил окурок на землю, затоптал его, опустил голову, усмехнулся:
— Ну просто Нью-Йорк, черт побери!
Сеньор Кайо засыпал последнюю лунку, подошел к канаве, двумя ударами мотыги пробил запруду, и вода весело побежала по грядкам со свеклой. Старик улыбнулся и сказал, обращаясь сам к себе:
— Вода не поторопится — свекла не примется. — Глянув на небо, добавил: — На убыль пошло, как должно.
Рафа, слонявшийся по запустелым огородам, наткнулся в зарослях на крест и остановился.
— Эй, сеньор Кайо! — закричал он. — Тут крест!
Сеньор Кайо поднял на него глаза.
— А как же, — спокойно сказал он. — Я его поставил.
— Под ним кто-то лежит?
— Как не лежит, сеньор, — мой кум Мартин. Кладбище, знаете ли, высоко в горах, мне одному туда ходить не по силам.
С мотыгой на плече он устало подошел к кресту. Лали с Виктором последовали за ним. Сеньор Кайо пояснил:
— Вернее сказать, кумовья-то мы не с ним, а с нею, с Андреа, матерью его покойной Элоисы, но он, Мартин то есть, женился по второму разу на матери своей первой жены, и они еще родили сына.
— Смерть мухам! — не удержался Рафа. — Вы хотите сказать, что не успел он овдоветь, как сделал ребенка собственной теще?
— Так уж вышло, сеньор, вам это не по душе?
— Ну, прямо телефильм в пяти сериях!
— Не подумайте плохого. Тогда в селении народу уже почти не осталось, трудно было пару найти.
Рафа, потешаясь от души, поглядел на Виктора:
— Уму непостижимо, старик!
Сеньор Кайо с мотыгой на плече, чуть наклонившись вперед, зашагал по краю террасы.
— Всякое в жизни случается, — заметил он философски.
Спускаясь по ступенькам, выбитым в тропинке, он обернулся к ним и сказал:
— Сейчас на минутку подойдем к реке, а потом, если у вас есть время, я покажу селение.
— Хорошо, — сказал Виктор, подстраиваясь под шаг старика.
Гуськом они спустились меж рядов голых яблонь; селение осталось наверху, а внизу, в ущелье, глухо и неровно, как море, шумела река, рокотали ручьи. По берегу сеньор Кайо быстро зашагал вдоль натянутой веревки к заводи.
— Каждый день ставлю тут сеть, — пояснил он.
Виктор с сосредоточенным вниманием следил за его движениями: как он достал из зарослей ежевики вилы, нашел бечевку, привязанную в кустах, и, потянув за нее, вытащил из заводи большой перемет, металлическую сетку, в которой копошилось десятка два раков. Рафа не выдержал:
— Смерть мухам! А ты идешь в бар, и там у тебя за одну штучку глаз вынут.
Сеньор Кайо улыбнулся. Достал садок, выложенный по дну ивовыми ветками, и вывалил в него раков. Прищелкнул языком.
— В рис — для вкуса, — сказал он. И добавил: — Кому нравится, конечно.
И он тронулся обратно, вдоль веревки, через заросли колючего кустарника, вниз по ущелью, туда, где заводь расширялась. На узкой, покрытой галькой полоске берега открылся заросший мальвами луг.
— Какая прелесть! — сказала Лали.
Старик обернулся:
— Мальвы-то?
— А это мальвы?
— Мальвы, конечно. На нынешних дождях вон как вымахали. Цветок мальвы помогает от болей в животе.
Рафа усмехнулся:
— Черт побери! В этой деревне что ни возьми — все для чего-то годится.
— А как же, — откликнулся сеньор Кайо, снова трогаясь в путь. — Все, что есть, на что-то годится. Для того оно и есть, верно?