на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить




18

Горгондзола. Без спутникового штурмана я бы никогда не доехал до этого места. Запах какого-то дезинфицирующего средства. Квадратное помещение освещается светом неоновых ламп, пластиковые столы и стулья, как в баре. Потолок украшают странные темно-синие гирлянды и красные шары, а к шкафу прислонен скомканный транспарант, на котором можно прочитать: «С днем рождения, Томас». Публика: человек пятьдесят, подавляющее большинство — женщины, на глаз так, я бы сказал, четыре или даже пять женщин на одного мужчину. Женщины в зале совершенно непохожи на загорелую, выхоленную, изысканную и элегантную патрицию Барбару-или-Беатриче, которая меня прислала сюда, это обычные, скромные, работающие женщины — большей частью учителя или домохозяйки, одеты они просто и, как видно, не следят за фигурой, загар, приобретенный этим летом, у них уже прошел, а зимой они не отдыхают на экзотических курортах, в глазах застыло клеймо Чистилища кварталов на периферии мегаполиса. Еще их объединяет возраст, в своем возрасте они никак уж не могут себе позволить роскошь забыть о смерти.

Две женщины присели за мой столик и начали говорить о школьных делах: о переводах в другую школу; о районо; время от времени одна из них разражается диким, ну просто вульгарным смехом, но, как ни странно, благодаря именно этому смеху она становится чуть-чуть симпатичнее; в ней привлекает то, что она сумела с такой непринужденностью принять свою манеру смеяться, смирилась с ней и не делает из этого никакой трагедии. Я бы даже сказал, что подобно бороде талибана у Жан-Клода, этот смех, напоминающий призывный клич животного, вынуждает отыскивать в его обладателе и другие качества: и я уже замечаю поразительный, сверхъестественный свет, лучащийся в ее зеленых глазах, кажется, что этот свет — проявление какой-то чрезмерной и таинственной энергии, вероятно, что эта энергия питает и ее смех и придает всему облику дикую чувственность. Это даже не красота, а скорее всего ее космическая эволюция: именно таким образом можно произвести эффект на людей высшей цивилизации, отказавшихся от культа красоты. И в результате я не могу не смотреть на нее, и те два или три раза, что она взглянула на меня, дались мне с трудом из-за усилий, которые я прилагал, чтобы смотреть ей в глаза, на мгновение я весь как-то обмяк и растаял: у меня вдруг возникло ощущение какой-то странной текучести, словно все мои защитные силы стали таять и вытекать у меня изнутри, а инстинкт самосохранения растворился в убийственной пассивности, так что перспектива того, что она может, скажем, опрокинуть меня, лишенного сил сопротивляться, на диван и сожрать живьем, не кажется уж такой невероятной. И что самое удивительное, от нее никоим образом нельзя отстраниться, отвлечься, забыть о ней, потому что ее периодически взметающийся смех настигает тебя повсюду, где бы ты ни спрятался, и ты снова ощущаешь на себе ее сверхъестественную власть. Я понимаю, это нелепое ощущение, возможно, связано с перевариванием чизбургера, щедро приправленного различными соусами, который, перед тем как прийти сюда, я проглотил у стойки «Макдоналдса», но у меня такое впечатление, что она не человек, и близость к ней вселяет в меня тревогу за себя и за ее собеседницу, которая подвергается мощному воздействию криптонита, пульсирующего в ее глазах, а она буквально пожирает ее взглядом, поэтому, когда та женщина встает и идет к столу докладчиков, я чувствую облегчение — она спасена. Оказалось, что это президент ассоциации. Она включает микрофон (который то работает, то нет, то свистит, то не свистит, то вдруг что-то в нем зашуршит), приветствует собравшихся, извиняется за задержку докладчицы, которая застряла в дорожной пробке, и начинает рассказывать о будущих мероприятиях ассоциации «Родители вместе»: ужин в Клубе «АРЧИ» в Мельдзо [51]в следующую субботу — это второй этап маршрута «Старинная гастрономия и кулинарное искусство Ломбардии»: взрослые — 13 евро, дети до 15 лет — 9 евро. Праздник Хэллоуин в ночь на 31 октября там же в Клубе «АРЧИ» в Мельдзо, ужин — типовое меню — 12,50 евро с человека и спектакль-сказка для детей силами артистов театра «Хинтерленд», а также спектакль кукольного театра, а на десерт — «Сласти или проказы» [52]. А в следующем месяце беседа на тему «Бабушка и дедушка: помощники или проблема?»; только на этот раз место встречи изменено: она состоится в помещении Куартиере, 11 в Вимеркате в 17 часов…

Сейчас Вульгарный Смех повернулась ко мне спиной, лицом к столу докладчиков, наконец-то мой взгляд может свободно побродить по залу, но странным образом у меня возникает чувство неловкости: и не столько из-за моей очевидной непричастности к этому кружку, где все, разумеется, друг друга знают, сколько из-за полного отсутствия одиноких зрителей — мне подобных. Все присутствующие держатся компаниями, вновь прибывающие входят парами или втроем: так что мне даже начинает казаться, что шел я на лекцию, а попал на какую-то вечеринку. Только Вульгарный Смех осталась одна здесь, за моим столиком, но и она пришла вместе с президентшей, как видно, она член оргкомитета, так и есть: сама президент объявляет, что сейчас Летиция, то есть она, подойдет к каждому из собравшихся и возьмет его электронный адрес. Разумеется, она начинает с меня, а мне вовсе не хочется давать кому попало мой адрес, но как я уже говорил, все мои силы, с помощью которых я мог бы ей сопротивляться, растаяли, и все равно, хоть и поневоле, мне приходится его дать: едва она бросает на меня тяжелый, зеленый, криптонитовый взгляд, я мгновенно удовлетворяю ее просьбу. Какого черта. Если и существуют колдуньи на этом свете, то она явно из их числа.

Наконец, прибыла докладчица, и она тоже не одна: ее сопровождают, не больше не меньше, четыре человека: мужчина и три женщины, они, как почетный караул, провожают ее до места за столом, а потом растворяются среди публики. Президент передает ей микрофон, и она, зрелая дама, немного похожая на Бабушку Утку и немножко на Джессику Флетчер, представляется сама: «Меня зовут Мануэла Солвай Гроссетти, я психотерапевт» — и начинает задавать вопросы, она — нам. Как разговаривать с детьми о смерти: она хочет знать, кто был инициатором этой темы, эта проблема возникла у кого-то из нас, или просто эта тема нас интересует с чисто познавательной точки зрения? Президентша поясняет, что этот вопрос возник у родителей, которым пришлось столкнуться с такой проблемой, когда они разговаривали со своими детьми о смерти, на что докладчица реагирует странным образом: «О какойсмерти?» — спрашивает она и дает нам понять, что именно с этого вопроса начинается обсуждение темы. Какая-то женщина в первом ряду ставит перед ней на стол маленький портативный магнитофон. «В каком смысле, о какой смерти?» — спрашивает президент. — «Смерть, концепция смерти, ее таинство». Тогда докладчица ей по-доброму улыбнулась и объясняет, что своим вопросом она хотела подчеркнуть первый и самый важный аспект проблемы, заключенной в самом существе ее вопроса. «Когда мы говорим о смерти, — начала она, — конечно, если мы не философы, как правило, мы ведем речь о вполне определенной смерти, о смерти какого-либо человека: наших близких, знакомых или даже солдат, погибающих на войне, об этом чаще всего мы слышим во время телепередач, но почти никогда и никто не говорит о смерти как таковой. Таинство смерти как таковой занимает умы только небольшого круга взрослых людей, однако у детей этот аспект проблемы вызывает сильный интерес. Поэтому, — настаивает она, — я и поинтересовалась, чем вызвана тема этой беседы». Поскольку тему эту породили практические трудности, возникающие во время ежедневного общения с детьми, а не ее теоретические аспекты, сегодня вечером она будет большей частью отвечать на наши вопросы; если мы предложили эту тему, вполне понятно, что у нас есть конкретные трудности, специфические проблемы, и она надеется, что во время сегодняшней беседы сможет помочь нам разрешить их. (Ее краткая речь и последовавшая за ней искусно выдержанная пауза вызвали продолжительный одобрительный шум голосов.) Поэтому, продолжала докладчица, она ограничится только кратким вступлением, после чего будет к нашим услугам для… и тут микрофон, внеся свой образцово-показательный вклад, в духе Павлова, в проведение этого мероприятия, умер. Он замолчал самым наглым образом, как это бывает с устройствами, неожиданно погибающими прямо у нас в руках, давая нам понять, что на этот раз речь идет не о капризе, не о какой-то там пустяковой неполадке, легко устранимой простыми щелчками и постукиваниями, или о дефекте, который, в конце концов, можно будет исправить, нет, речь идет о пресловутой Неизбежности конца, рано или поздно постигающего любую вещь, функционирующую в нашем мире. Это и есть смерть, кончина. И настолько это очевидно, что никто из присутствующих не предпринимает ни малейшей попытки его реанимировать, даже мужчина с манерами лемура, слоняющийся по залу с видом ответственного, на вопросительный кивок президентши отвечает отрицательным покачиванием огромной, лысой головы. Тогда докладчица встает и совершенно другим голосом, удивительно непохожим на ее голос, усиленный микрофоном, а более молодым и чистым, хорошо поставленным, заявляет, что будет говорить без микрофона. Она спрашивает, хорошо ли мы ее слышим, и получает целый хор утвердительных ответов. Тогда она выпивает стакан воды и начинает говорить, что в своем вступлении она ограничится определением только одной концепции, очень простой, но, по ее мнению, основной, а потом заявляет: наши эмоции мы передаем нашим детям. До определенного возраста, говорит она, все те чувства, которые дети испытывают в отношении любых вещей или фактов, не что иное, как воспроизведение или переработка того, что в действительности чувствуем мы, родители, а не того что мы пытаемся изобразить, обратите внимание, того, что мы испытываем на самом деле. А посему, говорит она, прежде чем беспокоиться о том, как относятся наши дети к смерти, мы должны задуматься о нашем к ней отношении. Следовательно, проблема вовсе не в том, какие слова, какие приемы или какие образы нам следует употреблять, разговаривая с детьми о смерти, говорит она, а в том, как мы сами относимся к смерти — как мы, например, восприняли смерть близкого нам человека, — и как она сказалась на всем нашем так называемом паравербальномповедении, которое ребенок воспринимает непосредственно, она имеет в виду тон голоса, вздохи, выражения лица, слезы и тому подобное, или, говоря более образным языком, добавляет она, в энергии боли, которой мы облучаем ребенка. Работать над тем, как представить смерть детям, означает работать прежде всего над самим собой, над своим представлением о смерти: вот и все. Конец преамбулы. Докладчица садится, и сейчас наша очередь задавать ей вопросы.

Она застигла нас врасплох, никто не ожидал, что вступление будет настолько кратким — в зале воцарилось молчание. Похоже, что это ее апробированный прием, с помощью которого она пытается заставить нас поразмыслить над ее словами: наши мозги приготовились запомнить определенное количество информации, прежде чем вернуться к собственным переживаниям, и сейчас нас всех объединяет безмолвная работа по реконфигурации, в результате которой должна расшириться единственная имеющаяся у нас в распоряжении концепция так, чтобы она там заняла все свободное пространство. Все это очень интересно. Очень интересно, в конечном итоге, ее замечание по поводу энергии боли. Тогда получается, что сегодня утром Карло оказался прав, и я, в конце концов, попытался в это поверить, хотя все это до сих пор мне кажется слишком упрощенным подходом: Клаудия не страдает, потому что подражает мне; потому что я не излучаю энергии боли, у нее нет доступа к необходимой для страдания энергии. Тогда загадка не в ней, а во мне самом.

Встает одна женщина из зала и просит разрешения рассказать о своем личном опыте; потом, не дожидаясь разрешения, начинает говорить о тяжкой утрате, постигшей их семью, о своем двенадцатилетнем сыне, который остался абсолютно безучастным ко всему. Женщина сильно шепелявит, но несмотря на то, что ее речь сплошное режущее слух шипение, ее произношение умиляет. Мальчик, говорит она, не увидел шмерть, мы штаралишьоберегать его как только мощно, он был шильно привяшанк умершему. Однако, ш шамого нащалаон проявил полное бещрашлишие. Во время панихиды он недовольно фыркал, а на кладбище шовшем рашпояшался — штал обштреливатьмогилы камнями, проштохулиган какой-то.

Докладчица у нее спросила, кто умер в их семье, женщина ответила, что это был двоюродный брат ее сына, немного старше его, тогда психотерапевт почти с удовлетворением кивнула головой: она сказала, что смерть ровесника заставляет ребенка думать о собственной смерти, но он к этому еще не готов, и, зачастую, в целях самозащиты, дети выбирают стратегию неприятия. А поведение моего сына можно назвать штланным?, спросила женщина. Да, если речь идет о периоде, наступившем сразу после смерти: сколько времени прошло с тех пор, как умер его двоюродный брат? Шешть мешясев. Вот это да! Тогда, конечно, вероятнее всего, он провалился в самое настоящее образцово-показательное неприятие. Как правило, взрослые очень тяжело переживают смерть ребенка, она у них вызывает безграничную боль, вот так, возможно, и получилось в вашем случае: вероятнее всего, он просто отверг стереотип поведения окружающих, как ему кажется, их показное, театральное горе. Возможно, также, что у него проснулось чувство опасности, он боится, что безмерное страдание взрослых поглотит и его тоже, он боится, что тоже умрет, вот почему он закрыл свои двери. А я щеммогу ему помощь? Наверняка я могу вам посоветовать одно, синьора: не надо насильно разговаривать с ним об этом. Не задавайте ему вопросов, не надо копаться у него в душе, не надо убеждать его в том, что он обязан страдать. Иначе он может подумать, что вы силой лезете к нему в душу, и замкнется в себе еще больше. Ваша задача быть рядом с ним и дать ему это понять. Кроме того, не исключено, что он это уже обсудил со своей подругой или другом, в таком возрасте коллектив становится важнее родителей. Это период, когда у подростков заявляют о себе гормоны. И если он действительно решится об этом поговорить с вами, в таком случае я бы посоветовала прибегнуть к такой формулировке: «Я не могу никак понять»: «Знаешь, я не могу никак понять, как это так ты не разу не заговорил о Франческо. Я только хотела тебе сказать, если у тебя вдруг появится желание поговорить о нем, я всегда в твоем распоряжении». Или что-нибудь вроде этого. «Я никак не могу понять» — это гипнотическое послание проникает прямо в подсознание ребенка. Мне не понятно. Мы должны всячески показать ребенку нашу неуверенность, все наше несовершенство, чтобы у него не возникло чувство неадекватности. Подсознание ребенка, то феноменальное великолепие, что хранится у него внутри, еще открыто, его двери настежь распахнуты в окружающий мир, и некоторые чувства могут больно ранить его. Логично, что ребенок защищается.

В эту минуту Вульгарный Смех, собрав все адреса, снова села за мой столик. Но как-то неожиданно она вдруг от меня отвернулась и срочно, судя по ее торопливым движениям, принялась записывать что-то в тетрадь. В тот момент, когда она поворачивала голову в сторону и склоняла ее над тетрадью, я заметил у нее на лице что-то необычное. Кровь. Я увидел ее мимолетно, потому что она тут же склонилась над тетрадью, ее лица не видно, но мне действительно показалось, что у нее из носа шла кровь. Пока она пишет, я потихоньку-потихоньку нагибаюсь, чтобы заглянуть под волнистую массу ее черных волос и снова увидеть ее лицо, — в этот момент она как раз записывает слова «гипнотическое послание», но эти мои маневры сильно бросаются в глаза, и я боюсь, что кто-нибудь это заметит. Но внимание зала обращено на докладчицу — «нужно очень осторожно выбирать слова, которые мы хотим сказать ребенку, потому что дети нам верят» — поэтому вполне возможно, что никто не обратил внимания на мое странное поведение, и я продолжаю медленно наклонять голову. Внезапно, точно так же резко, как она и начала писать, Вульгарный Смех прекратила конспектировать и повернулась ко мне спиной: все ее внимание сосредоточено на говорящих — и снова, пока она поворачивалась, мне показалось, что у нее под носом кровь. Тогда я потихоньку передвигаю по периметру стола стул и усаживаюсь так, чтобы в поле моего зрения попал хотя бы ее профиль, но когда мне, наконец, удалось занять нужное положение, она резко оборачивается и смотрит на меня, улыбаясь.

У правой ноздри и вправду запеклась кровь, темная и густая, но она ее не замечает. Проклятие, никто этого не заметил, никто это не замечает даже тогда, когда она, чтобы следить за беседой, снова поворачивается лицом к залу. Сейчас говорит женщина из первого ряда, она рассказывает о своем случае, вот у нее все наоборот: в прошлом году в горах ее семилетняя дочь пережила смерть ребенка, который жил с ними в одной гостинице, настоящая трагедия, но девочка все время задавала вопросы. Куда делся мертвый ребенок? Он нас видит? И я умру? Почему мы не умираем все вместе? Из противоположного конца зала в беседу вступает другая женщина, она говорит, что и ее пятилетняя дочь, с тех пор как не стало ее дедушки, постоянно задает вопросы о смерти: Почему дедушка умер? Он так сам решил? Он вернется к нам? Рядом с ней сидит женщина постарше, одетая в черное, она на нее удивительно похожа, и утвердительно кивает головой, подтверждая каждое ее слово. Вульгарный Смех продолжает с большим вниманием слушать выступления, она не обращает на меня внимания: я вижу ее лицо вполуоборот, разумеется, кровь осталась на своем месте, под правой ноздрей. Мне даже кажется, что капля крови увеличилась и вот-вот начнет капать ей на колени…

«Вы должны ей объяснить, что, когда человек умер, он не может вернуться к нам, — говорит психотерапевт. — Нужно уметь распознавать страх и тревогу ребенка, просить его объясниться, уметь выслушать его, позволить ему рассказать о том, что его беспокоит, и он сам, самостоятельно, должен разобраться в хаосе в своей душе…»

— Синьора, — шепчу я.

«Слова „ ты боишься“ нужно заменить словами „ тебя пугает“».

Вульгарный Смех оборачивается ко мне и буравит меня своими глазками инопланетянина, они мне просто не дают достаточно времени на свершение задуманного.

«Нужно спросить у него, что именно его пугает в смерти».

— Нос, — говорю я вполголоса.

«Тебя беспокоит, что бабушка может умереть? Тебя это пугает? Почему?»

Женщина сдвинула брови, она меня не понимает.

«Если ребенок плачет, пусть плачет, не мешайте ему. Слезы детей больше огорчают нас, чем их самих».

— У вас идет кровь, — шепчу я; и в этот самый момент происходит одна чудовищная вещь, я сам ее спровоцировал своим шепотом: она инстинктивно опускает голову — о, нет, нет, все оказалось намного хуже, чем я опасался, потому что, каким бы кратким ни было то мгновение, недоразумение за этот промежуток времени уже перестало быть простым недоразумением, и действительно это уже больше не недоразумение: она смотрит у себя между ног, а потом молниеносно переносит свой взгляд на меня, смотрит прямо мне в лицо и сейчас в ее взгляде сверкает негодование и одновременно удовлетворение демона, вызванного на поединок, ее взгляд обвиняет меня в скабрезности, в извращенности, в разврате, в вампиризме, да как это так, этот малюсенький человечишка посмел только дерзнуть нарушить интим ее жизненно важных секреций, испачкать руки в ее менструации. Она смотрела так на меня одно мгновение, не дольше, но за этот миг ее глаза испепелили меня, развратили своей кровью. И на тебе — вдруг острая боль пронзает живот, голову, все мое тело, физическая боль, и одновременно я замечаю, как ее лицо, испачканное кровью, осеняет триумф абсолютного зла — однако потом я отдаю себе отчет в том, что это просто отпечаток еще одного из моих списков, молниеносно и пугающе мелькнувший на ее лице, список того, что моим глазам довелось повидать, а моему сознанию запечатлеть на своем веку, всего того, что явно не имело живой души: зловещий оскал черепа; остекленевший глаз акулы; серое лицо зомби; гора трупов в концлагере; зеленые рвотные массы Заклинателя злых духов; пирамида из стульев Полтергейста; ошалевший Франкенштейн; страница из романа «It» [53], где объясняется, кто такой It; описание внешности доктора Хайда; Опал, пинающий ногами хромого; бык, убивающий тореро; Пиноккио, повешенный на высоком дубу; Белфагор; Дракула; Моби Дик; оборотни; тот Морганти, что щекотал мне лицо колоском; владелица кондитерской фабрики «Брик» в Лугано, как топор, идущая, ко дну; моя мама, лежащая в гробу в бежевом свитерке, и кажется, что под ним ничего нет; развинченное тело Лары, вокруг которого разбросаны куски дыни…

Нежданно-негаданно мне улыбнулась Фортуна: в зале погас свет, и оттого, что я больше ничего не вижу, мне сразу становится лучше. Докладчица продолжает говорить в кромешной тьме: пусть он рисует, говорит она, в своих рисунках он выразит и таким образом выпустит из себя свой страх — и от ее слов и мне тоже уже лучше. И через несколько дней, говорит она, попросите его снова нарисовать то, что его пугает, и сами убедитесь, что ему уже лучше. Да, и мне уже лучше. Боль исчезла. Намного лучше. Сту-тун.



предыдущая глава | Спокойный хаос | cледующая глава