Журналистская удача
17 апреля 1902 года. Атлантика.
Океанский пароход «Юниверс», следовавший рейсом из Марселя в Буэнос-Айрес, шел мимо Канарских островов. Был третий день плавания, когда на смену оживлению и восторгам, сопутствующим началу всякого морского путешествия, начинает подступать скука. Пассажиры уже насладились видами, ознакомились с немудрящими корабельными развлечениями, поговорили с попутчиками и успели в них разочароваться, а впереди оставалось еще две недели монотонного движения по пустым водам.
Репортер парижского журнала «Эссенсьель», откомандированный редакцией сделать серию очерков об аргентинских серебряных рудниках и намеревавшийся написать книгу, которая поразит мир (это был очень молодой репортер), исполнял данное самому себе обещание: каждый день выдавать не менее пяти страниц текста. Он сидел в шезлонге, закинув ногу на ногу, и старательно скрипел карандашом – регистрировал впечатления от вчерашней экскурсии по пароходу.
Судно представлялось журналисту минимоделью всего Божьего мира.
В самом низу, сокрытая от глаз, располагалась преисподняя. Там воздух был черен от пыли и черные, как черти, кочегары швыряли черный уголь черными лопатами в огненные жерла адских печей.
Выше находился трюм, грешное и нечистое чрево «Юниверса», где шестьсот переселенцев из Восточной и Южной Европы за свои жалкие пятьдесят франков с носа теснились в темных отсеках, среди развешанных детских пеленок, узлов с грошовым барахлом, чугунков с кастрюлями, которые зачем-то понадобилось тащить на другой конец света. Чрево, как предписано природой, смердело и издавало малоприятные звуки: там орали младенцы, кто-то вопил пьяные песни, кто-то визгливо бранился.
Палуба для «чистых» и «нечистых» пассажиров
Наверху обитало цивилизованное общество. В ярусе второго класса все было скромно, но пристойно, в ярусе первого – красиво и даже роскошно, а вознесенная под самое небо прогулочная палуба, где трудился над записками журналист, напоминала рай. Молодой человек саркастически уподобил «чистых» пассажиров в их белых летних нарядах спасенным душам, а плавноскользящих стюардов с подносами (прохладительные напитки, кофе, мороженое) – серафимам, что потчуют праведников нектаром и амброзией.
Перечитав эту графоманию, корреспондент уныло вздохнул, выдрал странички, скомкал.
Всё это уже было. Другие авторы сто раз сравнивали человеческое общество с кораблем, кочегаров с чертями, трюм с чревом и так далее. Третий день пути, а мыслей никаких, писать решительно не о чем. Но зарок есть зарок: пять страниц вынь да положь.
Журналист встал, поплелся на корму, где пассажирский помощник о чем-то рассказывал стайке дам, прикрывавшихся от солнца шелковыми зонтиками. Может быть, профессиональный краснобай поведает что-нибудь годное для записи?
– Мы находимся на траверзе островка Сен-Константен, – говорил изящный господин в смокинге и морской фуражке, показывая на серый конус, торчавший из воды в нескольких милях к югу. – Это верхушка древнего вулкана, бедного родственника Тенерифского колосса, мимо которого мы проплыли сегодня утром. Высота этого малыша, медам, почти в десять раз меньше – всего четыреста пятьдесят метров, но в отличие от гиганта он слегка попыхивает. Если вы как следует приглядитесь, то увидите, что над горой курится дымок.
Дамы пригляделись. Корреспондент тоже поднес к глазам бинокль, что висел у него на груди. Воздух над Сен-Константеном слегка переливался, будто марево в жаркий день.
– Долгое время вулкан считался навсегда потухшим, но недавно начал проявлять признаки жизни. Ученые концерна «Океания» спустились в жерло и констатировали активизацию магмы, однако, по их мнению, в ближайшие пятьсот лет извержение маловероятно, так что вряд ли кто-то из нас сможет насладиться этим живописным зрелищем – разве что мадемуазель Софи.
Рассказчик погладил по голове маленькую девочку с куклой в руках. Дамы охотно посмеялись милой шутке. Пассажирский помощник на пароходе был такой, какой нужно: звучноголосый, с приятной внешностью и с небольшим физическим изъяном – припадал на одну ногу. Мужья калеку к женам не ревновали, дамы бедняжку жалели.
Зевнув, корреспондент опустил бинокль чуть ниже. Гора была скучная, серая. У ее подножия белели какие-то постройки.
– Концерн «Океания»? – переспросила матрона в мелких платиновых кудряшках. – Не тот ли, что выпускает мой кольдкрем?
– Совершенно верно, баронесса. – Титул (Madame la baronne) помощник произнес нежно, с удовольствием. – Сен-Константен принадлежит тому самому концерну «Океания», продукцию которого вы найдете во всех солидных парфюмерных магазинах. Эссенции для этих волшебных кремов, лосьонов и притираний производят здесь, из водорослей и моллюсков. Кроме того, «Океания» зарабатывает огромные деньги на лекарствах, изготовленных из морепродуктов. Это новое, весьма перспективное направление в фармакологии. Однако нужно отдать концерну должное. Его владельцы думают не только о прибыли. Вы, может быть, видели в газетах рекламу их детского туберкулезного санатория? Он находится на Сен-Константене. Целительный климат, термальные источники и оздоровительные процедуры на основе морской биологии делают чудеса. При этом лечение предоставляется несчастным малюткам бесплатно, в порядке чистейшей благотворительности.
Журналист не заинтересовался и санаторием. Из темы чахоточных детей всё что возможно было выжато еще во времена сентиментализма, давно вышла из моды и благотворительность – буржуазная химера и пошлость.
Но баронесса была иного мнения на сей предмет:
– О, я много что знаю про санаторий «Морской рай»! Разве я не говорила, что состою в правлении Национального богоугодного общества? Я просто обязана быть в курсе подобных начинаний. То-то название острова показалось мне знакомым. На одном из последних заседаний нашего правления…
Но ей не удалось рассказать помощнику и остальным дамам о своей филантропической деятельности, потому что на палубе вдруг сделалось шумно.
– Я, кажется, ясно сказал: белые лилии, бе-лы-е! – истерично вопил кто-то с сильным швабским акцентом. – А вы мне что подсунули?! Что это, я вас спрашиваю?!
Корреспондент еще не знал, что журналистская фортуна решила его облагодетельствовать, но обернулся на крик с благодарностью – любой дивертисмент, нарушающий тягучую размеренность дня, был подарком.
На корму выбежал сухонький человечек с седыми пушистыми волосами, которые торчали на его несоразмерно большой голове во все стороны, делая ее похожей на одуванчик. Бородка и усы тоже были седые, но умеренные, аккуратно расчесанные. Лицо розовое, моложавое, крайне возбужденное.
– Это, по-вашему, белые?! – закричал он пассажирскому помощнику. – Что за гадость мне поставили в каюту?!
В руке он сжимал истерзанные бледно-розовые цветы с переломленными стеблями.
Все, кто находился поблизости, смотрели на скандалиста с одинаково страдальческим выражением на лицах. Оживился только тоскующий журналист. Хотя нет – был еще один человек, наблюдавший за крикуном с сугубой заинтересованностью. Длинноусый господин в наглухо застегнутом песочном сюртуке шел следом за погубителем розовых лилий, не сводя с него глаз.
– Опять этот сумасшедший, – вздохнула одна из пассажирок. – Боже, как он надоел со своими сценами!
– Немец, – пожала плечами другая.
Пароход был французский, немцев здесь не любили.
– Прошу прощения, медам, – тихонько молвил слушательницам помощник. – Я должен успокоить мсье Кранка.
Он захромал навстречу седому человечку, прижимая ладонь к сердцу и всем своим видом выражая безграничную кротость.
– Господин профессор, тысяча извинений, но белые лилии закончились. Вам поставили самые светлые из всех, какие были в оранжерее…
– За…закончились? – пролепетал профессор. – Вы хотите сказать, что две недели, до самого Буэнос-Айреса, мне в каюту будут ставить всякую мерзость?
Он весь как-то поник, ссутулился, закрыл лицо руками. Узкие плечи задрожали от рыданий.
– А какое безобразие он устроил вчера в салоне из-за того, что вилки и ложки положили не совсем симметрично, – пожаловалась баронесса ухмыляющемуся корреспонденту.
Тот путешествовал вторым классом и ужинал за табльдотом, поэтому видеть вчерашнего «безобразия» никак не мог, но охотно поддержал тему:
– Да уж, стопроцентный псих.
Баронесса отвернулась. Она не одобряла подобный стиль речи.
Вдруг профессор Кранк перестал плакать и вновь начал сердиться, с каждым мгновением приходя во всё большее неистовство.
Он швырнул лилии на палубу, стал их топтать. Потом рванул на себе крахмальные воротнички. Скинул пиджак – потоптал и его.
Дамы испуганно попятились. Пассажирский помощник понял, что в одиночку ему не справиться и замахал рукой, подзывая старшего стюарда.
Точно такой же жест сделал господин в песочном сюртуке. Возле него возник, будто вырос из-под земли, крепкий рыжеволосый мужчина.
– Keep closer, Finch, – едва двигая краем рта, шепнул длинноусый. – He's up to something[1].
Рыжий прищурился. Под правым глазом у него был интересный шрам, похожий на звездочку – все ее лучики пришли в движение.
Но Финч не успел приблизиться к профессору.
– Какая мука! Я так больше не могу! – выкрикнул тот сорванным голосом. – Будьте вы все прокляты! Прокляты!
И вдруг – никто не успел ахнуть – с неожиданной для почтенного возраста прыткостью разбежался, подскочил, оперся в прыжке руками о перила и перемахнул за борт!
Многоголосый визг прокатился по корме. Журналист разинул рот и захлопал глазами. Пассажирский помощник схватился за сердце.
Только двое сосредоточенных людей – длинноусый и рыжий – не растерялись. Они кинулись вперед, перегнулись через борт и успели увидеть пенный всплеск в том месте, где тело ударилось о воду.
– Финч!
– Да, сэр.
Человек со звездчатым шрамом одним движением перебросил сильное тело через фальшборт, перевернулся в воздухе, вонзился в гребень волны.
В воду полетел спасательный круг, за ним другой. Крики «Человек за бортом!», «Двое за бортом!» утонули в мощном тревожном гудке.
Все радостно загомонили, когда посреди пенного следа за кормой вынырнула первая голова – рыжая.
Но второй не было. Да и рыжий смельчак, глотнув воздух широко раскрытым ртом, опять ушел под воду.
Снова он появился нескоро. Отрицательно помотал головой – жест предназначался тому, кого он давеча назвал «сэром». Пароход, хоть и застопоривший машину, успел уйти метров на триста, но длинноусый прижимал к лицу окуляры, так что увидел и понял.
Застонав, ударил кулаком по перилам.
– God damn it! God damn it! God damn it! – бормотали бледные, трясущиеся губы.
– Спасибо тебе, господи! – кричал рядом журналист. – Я всё видел! Какая удача!