Глава 1

– Это было после Рисорджименто, то есть после 1861-го года, хотя вообще-то окончанием Рисорджименто следует считать присоединение Рима к Итальянскому королевству в 1870 году.

Экскурсовод смолк, но эта его последняя фраза почему-то заставила очнуться давно задремавшего путешественника. Слова так и стояли в ушах. Рисорджименто, рисорджименто, после рисорджименто… Ну да, расхожее понятие для итальянцев. Это почти то же, как если у нас сказать «после революции» или «после отмены крепостного права». Кстати, оно тоже случилось именно в 1861 году. Такое совпадение…

Путешественник огладил лежавшую на коленях шляпу и скосился в окно. Автобус плавно катил по шоссе под мягким полуденным солнцем. Оно висело справа над горной грядой. Красивые горы, живописные, Доломитовые Альпы. Еще не очень высокие. Скорее, предгорье. Это в правом окне. А в левом – поля, поля, виноградники. Наверное, скоро Верона.

И точно. Экскурсовод так и сообщил, привычно придвинув микрофон к губам: подъезжаем к Вероне. А Верона – это… Ну да, Шекспир, Ромео и Джульетта, балкон Джульетты, дом Джульетты, дом Ромео, всё это к вашим услугам. А про то, что эти здания не имеют ничего общего с персонажами той, как сказано в первоисточнике, печальной повести, решил не говорить. Это понятно, так положено.

Интересно, если бы Ромео и Джульетту ждала не трагедия, а счастливый финал в виде венчания и брака, то через какое время их чувства подостыли бы? Что несомненно. Не исключено, кто-то кого-то даже мог бросить или обзавелся любовником. Вполне возможно. Но тогда не возник бы любознательный Шекспир. Ибо зачем ему банальный сюжет? Это не повод для высокого искусства. Оно скорее зиждется на исключениях из общего правила. Как наша «Анна Каренина», например. «Например» – это в XIX столетии, не сейчас. Сейчас такое тоже банальность, даже суицид в конце. Впрочем, сегодня его тоже не было бы. Вот так время влияет на отбор сюжетов…

Он опять машинально огладил шляпу и тут услышал:

– А вот поворот на Леньяго, где, кстати, родился Антонио Сальери, композитор, связанный известной легендой с Моцартом. Вы понимаете, о чем речь… Этот городок Леньяго, как и Верона, на реке Эч, или Адидже, так правильнее, если по-итальянски. В общем-то, это отсюда совсем близко, около десяти километров. Но мы мимо, мимо, сейчас въезжаем в Верону.

– Стойте, я тут сойду! – напряг голос человек со шляпой и, быстро поднявшись из кресла, двинулся по проходу к выходу из автобуса.

– А как же дальше и обратно в Венецию? – послышалось ему вслед.

– Нормально, спасибо, сам доберусь.

Российский турист (а если сказать правильнее, русский путешественник) остался один на шоссе. В чужой стране. Это хорошо, это он любил. Любил неизвестность. Что впереди? Что и как выйдет? Что откроется, увидится? При себе, в карманах, только деньги, кредитные карточки и документы. А, ну и шляпа на голове. Хотя по этой погоде и шляпа не особо нужна. Однако привычка.

Привычке изменять нельзя. Один – это тоже привычка. Хорошо, когда ты тот, кого не особо любишь и кто тебе почти безразличен, а иногда и раздражает. Некоторые личные дела раздражают. Скажем, необходимость бриться если не ежедневно, то через день. И стричься раз в месяц. Ну и прочие раздражающие необходимости – много говорить, например, улыбаться чужим людям, что-то еще. Что? Долго перечислять…

Он глянул на огромный щит перед развилкой на автотрассе. Если ехать прямо, как он только что делал, то так: отсюда до Вероны 1 километр, до озера Гарда 30 километров, до Брешии 55, до Милана 160. А обратно до Венеции, откуда он прибыл, 114 километров. Нормально, за пару часов можно добраться хоть в Милан, хоть опять в Венецию. А можно… Можно свернуть вот на это шоссе, уходящее влево, и попасть в упомянутый экскурсоводом Леньяго. Всего-то девять километров, как явствует из указателя. Если даже пешком, то часа два.

И пошел туда. И через пару минут даже не среагировал на притормозившую машину, хотя она направлялась в нужную сторону. Однако «фиат» старой модели (кажется, 60-х годов прошлого века) упрямо остановился в десятке метров впереди. Остановился, но из машины никто не вышел. Стало быть, ждут, пока он сам подойдет. Если это как в кино, то там должна сидеть приятной наружности молодая итальянка с интересным, но загадочным прошлым, подумал наш путешественник. Кино с тривиальным началом. А дальше? Тоже тривиально… Однако, поравнявшись с машиной, различил в ней за рулем седоватого старика. Вот тебе и кино!

Старик тут же распахнул дверцу, напялил шляпу и выбрался из своего «фиата». Улыбнулся, будто знакомому.

– Синьор, вы намереваетесь оказаться в Леньяго? – произнес не то вопросительно, не то утвердительно. – Правильное решение. Это действительно там, – и махнул рукой вперед, в сторону уходящего от Вероны шоссе. – К вашим услугам. Вы… э…

– Моя фамилия Чичерин. Пётр Чичерин. Можно просто Пётр.

– О, синьор Пьетро, чудесно! – Улыбка не сходила с лица старика. – И вы… что, кто?

– Я из России, путешествую. Праздно.

– Еще раз чудесно! Праздно – это perfetto, perfetto!

– Да, согласен, прекрасное занятие.

– А вы хорошо говорите по-итальянски.

– Моя прабабка была итальянкой.

– О, опять чудесно! Это невероятно – русский, а прабабка итальянка!

– Да нет, ничего невероятного. Банальная история по тем временам. В начале прошлого века, перед первой войной и великой революцией, черт занес ее в Россию. Верней, не черт, а богатый соблазнитель, мой прадед, тоже страстный путешественник, за которого потом она вышла замуж и родила кучу детей, один из потомков которых я и есть. Я ее хорошо помню. Она прожила ровно сто лет, ее почему-то не тронули революционнее бури и последовавшие штормы, поэтому она успела привить мне любовь к Италии и ее языку.

– Как ее звали, не подскажете? – учтиво осведомился старик.

– Подскажу. Красивая была фамилия – Грациани, и имя тоже – Лоренца, в семейном кругу – Лора.

– О, Грациани – известная фамилия в Италии. Например, был такой Бонифацио Грациани, композитор семнадцатого века. А еще был генерал… Но это только между нами! – старик понизил голос и явно игриво приложил палец к губам: – Про него у нас не принято говорить, запятнанная личность. То есть т-с-с-с!

Петр кивнул и усмехнулся:

– Да-да, мне бабка что-то рассказывала. То есть прабабка, Лора, так все ее звали в семье. Только она говорила не о генерале, а лейтенанте. Хотя, может быть, потом он стал генералом?.. Ладно, не будем о нем, вы правы: т-с-с-с!

– О, мы поняли друг друга! Тогда о композиторе, о Бонифацио Грациани. Он был не слишком знаменит, но если ваша прабабушка знала о нем, то, значит, понимала прекрасное. А что в этой жизни прекрасное? Музыка!.. Ах, забыл! А я? Пора и мне представиться, так ведь? Антонио Сальви, честь имею…

Пока шел этот диалог, Петр продолжал рассматривать наряд и лицо неожиданного собеседника. Наряд был явно не к месту и не ко времени. Ну, пожалуй, из XVIII столетия. Как называлось это одеяние? Кажется, редингот. Иначе говоря, дорожное мужское полупальто, но довольно длинное, несколько приталенное, темно-зеленое, явно не по погоде. Под ним – сюртук со старинными пуговицами, с кружевными обшлагами рукавов. Теперь – шляпа: невысокая, с полями, узкими спереди и загнутыми с боков. Лихо! Но еще более лихо то, что виднелось под шляпой: на голове старика – седой парик. Но какой! Завитый по бокам, а на затылке с косичкой и синим бантом. Ну прямо театр! Сбежал с репетиции этот старик, что ли? Забавно, однако. Забавен он сам и его старенький «фиат». Ладно, «фиат» хоть старый, но нормальный, а вот старик – он шут гороховый или тронулся умом? Или, как говорят в России, косит под такого? Интересно, черт возьми. Ты спрашивал: что впереди? Вот что – вылезший из «фиата» старик в рединготе и парике с косичкой и синим бантом. Как его… э, Антонио Сальви, так он назвался. Синьор Антонио, короче.

– Прошу, синьор Пьетро, в мою карету, – галантно указал на машину старик и хохотнул: – Лошадей нет, но есть лошадиные силы! Мы в Леньяго, да? Туда, туда, конечно! Всего-то пять минут… – и уже в машине, после того как с места взял хорошую скорость и лихо покатил вперед: – А что мы туда? А к моему тезке, синьору Антонио Сальери. Да? Конечно! В его музей.

– Что, уже есть музей? – удивился Петр и опять подумал: сумасшедший или нет?

Старик на миг оторвал руки от руля:

– Музей? Разумеется, есть! Ибо есть я. Я и есть Антонио Сальери. Меня все так и зовут, там, в Леньяго. Сначала называли двойником Сальери, а потом просто Сальери. Почему? Я исполняю его роль. Да, давно, уж лет десять как. Пока мои тупые, верящие злокозненным наветам соотечественники были уверены, что Сальери причастен к смерти Моцарта, и потому бежали от него, как от чумы, даже от упоминаний о нем, я, знавший истинную правду… А она в том, что бедняга Моцарт почил сам то ли от ревматической лихорадки, то ли от некой геморрагической формы гриппа, ведь тогда в Вене была страшная эпидемия…

– Да ну? – перебив, опять удивился Петр, но тут же решил, что впредь не стоит иронизировать: пусть этот тронутый старик городит свое, лишь бы нормально вписывался в повороты на такой-то скорости.

И тот продолжал вдохновенно:

– Именно так, сударь! Тогда, в ноябре и декабре 1791 года, в Вене была страшная эпидемия гриппа. Много смертей. В общем, как говорится, крайне тяжелая эпидемиологическая ситуация. И при чем тут Сальери, отравление и прочие глупости? Ревматизм или грипп, или одно наложилось на другое… Так вот, я, не верящий всяким легендам, собственноручно создал маленький музей Сальери. Браво, Сальви, то есть я! И что? Тогда, в те годы, меня прокляли! Обходили музей, то есть мой дом, стороной, а два раза даже срывали табличку, мемориальную табличку с указанием, что тут музей великого композитора Сальери. Ко мне приезжал сам начальник нашей коммуны, а однажды еще какой-то человек из Вероны, из административного центра. Дескать, запретить мы не можем, но лучше, если табличку, на которой написано, что в этом доме музей Сальери, эту табличку снять и вообще о таком музее не говорить, а то, понимаете, общественное мнение, а еще туристы всякие, что крайне важно для наших исторических мест. В общем, чтобы их не отпугнуть. Ну вы понимаете.

– Конечно, понимаю, – согласно кивнул Петр, – доходы от туризма – это святое.

– Да плевать мне было на тупых туристов! – произнес старик с презрением, но тут же его лицо приняло благостное выражение. – А вот умные ко мне заходили, то есть в мой музей. И я им рассказывал правду. Но главное, про самого синьора Антонио, про его жизнь и творчество, про великого композитора и несчастного, оклеветанного человека. Портреты показывал, копии партитур. Предлагал послушать его оперы или концерты, симфонии. Пожалуйста – вот записи, садитесь, слушайте. И на клавесине предлагал поиграть – ну, кто умеет, конечно, а кто не умеет, так просто послушать звук, ибо я сам хорошо играю. А еще говорил, что именно на этом месте, где мой дом и музей, когда-то, в восемнадцатом веке, был дом Сальери, но впоследствии, в наполеоновское нашествие, он был разрушен. Но есть я, который всё возродил, сделал музей! Ну, скромный музей, конечно, всего-то две комнаты, но сделал! Сам, один, на свои средства! И во всем свете другого такого не было и нет до сих пор, да, даже сегодня, когда с имени Сальери наконец-то, спасибо Святой Деве, снято проклятье. Вы знаете об этом, да?

– О чем? – не понял Петр. И успел подумать: кажется, не такой уж он сумасшедший, этот ряженый в Сальери артист. Скорее, чудак-благодетель. Музей создал, сам, на собственные деньги, не муниципальные. Богатенький, что ли? А хоть бы и так.

Теперь лицо старика окрасилось злорадным удовлетворением:

– О чем я? О главном, сударь, о главном! Это знаменательно и символично! В Милане, именно в Милане, рядом с театром Ла Скала находится Дворец правосудия. Ну да, это если от театра идти к Соборной площади, в двух шагах. И вот там, во Дворце правосудия, в мае 1997 года, в главном зале того Дворца… Я там был, знаете ли, специально прибыл из Леньяго, чтобы насладиться…

– Да что же там было-то? – не удержался Петр, поскольку старик делал торжественные паузы.

– А вот что! Там проходил необычный судебный процесс. Какой? Рассматривалось преступление двухсотлетней давности! Слушалось дело Антонио Сальери об отравлении им великого Моцарта! И всё как положено: обвинитель, защита, свидетели, то есть записи исторических современников, заключения медиков, лечивших заболевшего и вскоре умершего Моцарта в декабре 1791 года, заключения сегодняшних экспертов, мнения историков, биографов Моцарта и Сальери – в общем, да, всё как положено, повторяю. И вот вердикт: Сальери оправдан. Через два века! А миф развенчан! Согласитесь, сударь, это редкий случай, когда развенчивается устойчивый миф. Ура! Я выиграл!

– Поздравляю, я рад за вас и Сальери, – негромко проговорил Петр, стараясь скрыть усмешку.

– Истина! Вот кто оказался в выигрыше. Редкий случай! И с тех пор… О, стоп, вот и Леньяго, а теперь сюда… сюда, к нашему с Сальери дому… Прошу, синьор Пьетро!..

Оказалось, в этом трехэтажном доме на тихой узкой улочке синьор Сальви занимал половину второго этажа. Сколько там комнат, Петр не понял, потому что хозяин сразу провел его в те две, которые были отведены под музей. Но сначала была медная доска при входе в дом, о которой шла речь в машине. Там Петр прочел, что на этом месте находился дом, где родился Сальери, а теперь здесь музей композитора. Внизу приписка: 2-й этаж, вход бесплатный, позвонить хозяину. Звонок в виде колокольчика имел место быть ниже доски – так, что и подросток мог бы дотянуться. Это специально, пояснил синьор Сальви, для моих учеников, осваивающих игру на клавесине, в Леньяго таких двое, очень талантливые мальчики. (Смотри-ка, подумал Петр, старик занят еще и педагогикой! Создал музей, преподает – вот такие дела, ничего себе сумасшедший! Похоже, я был неправ. Чудак – да, но вполне в своем уме.)

Потом они поднялись по мраморной лестнице на второй этаж. В пролете – большой портрет. Несомненно, это Сальери. А кто же еще должен встречать гостей? Хороший портрет, анфас, поясной.

– Это не подлинник, к сожалению, а заказанная мной копия с портрета Йозефа Мелера, – проговорил синьор Сальви и замер на несколько секунд, как показалось, благоговейно, будто лицезрел портрет своего кумира в первый раз. Петр тоже вгляделся. На вид лет пятьдесят, без парика, спокойный взгляд темных глаз, плотно сжатые губы. В верхней одежде – не исключено, в том же темном рединготе, под которым виден темно-синий сюртук с серебристыми пуговицами и каким-то орденом на груди слева. Что еще? Крупная золотая цепь на шее, поверх белоснежного жабо и высокого стоячего воротника под самый подбородок. Ясно, такое одеяние не на каждый день, почти парадное, видимо, специально для портрета. Однако лицо, взгляд! Полное спокойствие, удовлетворенность и… и все-таки некое любопытство, некий интерес. То есть никакого безразличия, самодовольства, живой человек в расцвете сил, еще ждущий новых удач, успеха.

– Да, здесь он почти на пике свой блестящей карьеры, конец восемнадцатого столетия, – подтвердил синьор Антонио. – Еще многое впереди: музыка, новые оперы, симфонии, дирижирование, педагогика, великие ученики, среди которых Бетховен, Лист и Шуберт, награды, в том числе орден Почетного легиона. Разве такой может быть отравителем, помилуйте!.. Ладно, пойдемте дальше, прошу, прошу…

Действительно, тут было именно так, как старик поведал в машине. Еще – портреты на стенах: опять Сальери, Моцарт, Бетховен, Глюк, кто-то еще, виды Вены и Венеции.

– Да-да, это Венеция, – пояснил синьор Антонио. – Тогда, в 1750 году, когда родился Сальери, наш Леньяго входил в состав Венецианской республики, отдельного, самостоятельного государства. Эта Венецианская республика просуществовала до 1797 года, когда была поделена между Францией и Австрией. Венеция отошла к Австрии, а Верона и Леньяго находились как раз на границе Австрии и Франции, на реке Адидже, и кто кому принадлежал, один Господь знает, я и сам запутался в этих спорах и дележах между Бонапартом, эрцгерцогом Австрии Францем и Папой Пием VI.

– Ну да, – покивал Петр, – немудрено запутаться.

– Неважно! Нам важно, что формально Сальери родился в Венецианской республике, хотя с шестнадцати лет жил и работал в Вене, где и умер. А как он туда попал? Сирота, потерял обоих родителей еще в детстве, его воспитывал старший брат, отдал учиться музыке. Маленький Сальери прекрасно учился, делал неслыханные успехи, играл на клавесине, пел в хоре собора Святого Марка, и вот тогда, в 1766 году, на него обратил внимание придворный композитор австрийского императора Иосифа II некто Леопольд Гассман. Вот его портрет, взгляните!

Старик указал на одну из картин и продолжил:

– Этот Гассман, светлая ему память, оказался в Венеции по каким-то своим делам, но, повторяю, обратил внимание на Сальери и взял его с собой в Вену. Понравился ему юноша, понравился – и тем, что талантлив, и характером. И началась венская жизнь Сальери – и так до конца. А Гассман стал благодетелем: обучал своего любимца всему, в первую очередь музыке, преподавал, содержал – в общем, заменил ему отца. Но главное, сделал ему потрясающую карьеру! Да, ввел Сальери в тесный круг придворных императора, а тот ценил музыку и таланты, сам хорошо музицировал, а к тому же молодой Сальери нравился ему воспитанностью и светлым умом. Бывает такое – всё одно к одному, и всё в нужную сторону…

Так, переходя от экспоната к экспонату (партитуры на столах под стеклами, фотографии обложек каких-то изданий на немецком языке, нотные сборники), Петр прослушал лекцию о жизни, творчестве и действительно блестящей карьере героя этого маленького музея. Надо признать, говорил синьор Сальви интересно и, учитывая его возраст, никак не занудно, не влезая в детали и лишние подробности, хотя, судя по всему, знал их предостаточно. Короче, Петр даже не устал и слушал внимательно. Старик нравился ему всё больше и больше. «Вот так-то! – хмыкнул про себя. – Жизнь – это вечная неожиданность, особенно, когда праздно путешествуешь. Что впереди? – вспомнил свое. – А вот что: впереди поворот судьбы – этот старик Сальви и не кто-нибудь, а оболганный Сальери. Старик, исполняющий роль Сальери, ставший его посмертным двойником, и это в наше время, спустя двести лет! И верно, чего только не бывает, если странствовать по земле. Надо путешествовать, надо!..»

Во второй комнате стоял небольшой клавесин и старинное бюро на загнутых ножках, над которым висел единственный портрет. Некая молодая дама в строгом, с небольшим вырезом, платье, явно из того времени. Не то чтобы красивая – скорее миловидная, обаятельная, со спокойной гордостью в глазах, без вызывающего эротизма. Такие теперь не водятся.

– Да-да, – указал синьор Антонио, – это та, с которой Сальери сочетался браком – и на всю жизнь. Даже в поздние годы он называл ее любовью своей жизни. Терезия фон Хельферсторфер. История такова: в Вене Сальери давал уроки музыки какой-то юной графине, воспитывавшейся в монастыре ордена Кармелиты, и среди ее подруг оказалась дочь довольно знатного господина, вот эта Терезия, тоже воспитанница этого ордена. Сальери было двадцать три года, ей – восемнадцать. Через год он добился ее руки. Свадьба состоялась в 1774 году. Что дальше?

Тут возникла пауза, и потом:

– Дальше – счастливый брак. Однако… У них было семь дочерей и один сын, но до взрослых лет дожили лишь четверо из дочерей, а сын умер в молодости. Сама же Терезия ушла из жизни в 1807 году, когда ей было немногим за пятьдесят. Бедный Сальери! Какая странная судьба: с одной стороны, блестящая карьера, европейская известность, почет, обеспеченность, высший музыкальный пост при императоре – главный капельмейстер и руководитель Придворной капеллы! а с другой стороны… с другой – постоянные потери, а в финале жизни – злобная клевета. Так и умер оклеветанным, и это проклятие продлилось потом еще почти двести лет, в течение которых не исполняли его музыку и даже имя пытались забыть, вычеркнуть из истории. Но правда восторжествовала в конце концов, да! Есть в Леньяго театр Сальери, есть мой музей, есть! Мы всё делали, чтобы сохранить память великого маэстро. И сохранили!.. Э, синьор, желаете послушать клавесин?

Петр машинально кивнул, и не по возрасту эмоциональный хозяин (хотя, понятно, итальянец – он и до гробовой доски такой!) уселся за инструмент. Полились звуки.

– Это из концерта для клавесина соль мажор, сочинение Антонио Сальери, – важно сообщил синьор Антонио, не отрываясь от игры.

Играл он скорее всего превосходно, однако оценить, насколько превосходно, Петр не мог, поскольку не был знатоком музыки, не слишком разбирался в тонкостях исполнительства и вообще слышал клавесин вживую, а не по радио или телевидению, в первый раз. Ну да ладно, предположим, старик играет превосходно, но мелодия? Она как-то не выводится из исполнения. Кажется, упорядоченный набор звуков. Да, приятный, нежный, но и только. И старомодно все-таки.

Минут через пять синьор Антонио торжественно поднял руки, и клавесин стих. Руки, как крылья, застыли над клавиатурой. Красиво! Да, он актер, талантливый актер. В общем, воплощенный Сальери. Парик, одежда, осанка, эти руки. Восемнадцатый век. Клавесин, портреты того времени. Будто попал в прошлое, путешественник!

– А теперь уже не я, – услышал, – то есть Сальери не в моем исполнении. Теперь в исполнении оркестра. – И Антонио указал на висевшие на стене звуковые колонки. – Это моя стереосистема. Великолепный звук, поверьте – Поднявшись, он извлек из старинного бюро несколько дисков и показал их Петру. – Да-да, записи, записи! Сальери в записях! Уже издают! Теперь, ха-ха, можно! – и залился почти сатанинским смехом, но на петушиных тонах. Успокоился и продолжил: – Давайте послушаем вот это. Увертюра к «Армиде». Чудо! Вы не в курсе? Ну конечно! «Армида» – это с тех пор не исполнявшаяся опера Сальери, барочная, маэстро написал ее в 1771 году, тогда ему был всего двадцать один год, всего лишь! И эту его оперу поставили в Вене, а тремя годами спустя знаете где? В вашем Петербурге. Чего только не бывает! Вена – и далекий Петербург, о Дева!.. Так, внимание! – Он вставил диск в выдвинувшуюся панель проигрывателя, стоявшего на бюро, и поднял палец. – Слушаем!

Да, это музыка, понял Петр. Трагичная и возвышенная. А кто такая Армида? Кажется, какая-то волшебница, славившаяся искусством обольщать и сильным характером. Из Гомера она, что ли? Ну ладно, а сама музыка?.. Дослушав увертюру, сказал:

– Согласен, это сильно. Однако…

– Однако – что? – насторожился синьор Антонио, так и стоявший у бюро.

– Ну как бы это выразить? Настроение есть… да нет, всё есть, но мелодия? Мелодии нет. Невозможно напеть, воспроизвести голосом на слух, даже если десять раз послушать. Вот, например, у Россини или Моцарта, у них есть мелодии, их можно напевать, а тут…

– А, вот вы о чем, синьор Пьетро! – никак не смутился хозяин и даже усмехнулся. – Вы правы, тут настроение, состояние, порыв души. Да, признаем, Сальери не был великим мелодистом, но гармонии, гармонии! Это тоже великая музыка, другая, но великая. Не мелодия, но гармония, да!

И тут Петр сострил:

– То есть он был не мелодистом, а гармонистом.

Спасибо, синьор Антонио не оценил этого юмора, выраженного на итальянском в мысленном переводе с русского. Вероятно, на итальянском сказанное прозвучало вполне безобидно.

– Да, гармонии, высокие, выверенные гармонии. И операм Сальери рукоплескал в том числе Моцарт, уж не говорю о Глюке.

Петр перевел дух и решил впредь не судить о том, в чем не профессионал, и к тому же не обижать хорошего человека, убежденного в величии того, кому поклонялся и кому, судя по всему, посвятил свою жизнь.

– Спасибо, я рад, что мне довелось слушать музыку Сальери. Великого маэстро Сальери, – добавил дипломатично и поднялся из кресла. – Спасибо еще раз – за гостеприимство, за ваш музей, за экскурсию и музыку. Это было неожиданно для меня, заезжего из далекой России, и чудесно… А где я оставил свою шляпу?

– Ах, вы уже уходите? – явно опечалился старик. – Так скоро? А кофе не желаете? Не здесь, а в моих комнатах? Мне было бы приятно пообщаться с вами еще, синьор.

И как тут откажешь? Милый старик, никак не раздражающий, даже забавный. Актер! Двойник Сальери! Парик, седые кудряшки, синий бант на затылке! Забавно, да. Чего только не откроется в путешествии! Ну что, рискнем еще?..

Выйдя из музейных комнат, оказались в коридоре, за ним – на маленькой узкой лестнице, по которой поднялись в комнату с открытой лоджией, откуда хорошо просматривалась довольно широкая река внизу и за ней часть городка.

– Да, это наша река Адидже, хотя по-немецки – Эчь. Так говорят наши исторические соседи австрийцы – Эчь. Начинается в Альпах, а впадает в Адриатическое море. На ней, выше по течению, Верона. Кстати, в Вероне на Адидже – известные достопримечательности: замок Кастельвеккио, мост Скалигеров, мост Понте Пьетра. Знаете, что это такое?

– Не знаю, но сегодня вечером окажусь там и посмотрю, выясню.

– Чудесно. Тогда не буду надоедать подробностями. Садитесь, сейчас будет кофе, хороший кофе, уверяю вас.

Старик вышел куда-то, а Петр расслабленно плюхнулся в плетеное кресло в лоджии. Ему стало совсем хорошо. Всё складывалось интересно. Интересной была вчерашняя Венеция, интересной и красивой дорога в Верону, хотя где-то на полпути он задремал и многого не увидел. Ну да не беда, увидит на обратном пути. А здесь – этот неожиданный старик, актер, играющий Сальери, этот музей, портреты, клавесин, музыка. Можно ли было ожидать подобного? Да уж! Хорошо, интересно, и даже уходить отсюда не очень-то тянет. Ну, еще полчасика за кофе со знатоком старины, патриотом Леньяго и поклонником Сальери, пусть всё это почти театр, театр, не исключено, с элементами стариковской навязчивости и фантазий, однако ж где еще такое встретишь?

– Пейте, сударь, вот ваш кофе. – Старик уселся в кресло рядом. Петр отхлебнул, и, поскольку совсем расслабился, тут его черт дернул:

– А скажите, синьор Антонио, если так… если почти двести лет существовала легенда, то, может, неспроста? Как известно, легенды на пустом месте не рождаются. Или, как говорят в России, нет дыма без огня. Э, я вас не обидел? Мне просто любопытно, откуда и как всё это взялось. Такой устойчивый миф, такой афронт, можно сказать, афронт всего интеллектуального человечества: Сальери – отравитель. Ну да, Моцарт – гений, а Сальери – злодей. Это как, откуда?

Кажется, опять пронесло: синьор Антонио отнесся к вызову вполне спокойно, даже с пониманием. Только покивал и вдруг улыбнулся. Видать, привык к подобному вопросу и не раз отвечал на него. Молодец, в общем. Петр с облегчением вздохнул, даже не став ругать себя за то, что мог обидеть человека.

– Значит, все-таки маленькая лекция? – И раздался ехидный смешок. – Извольте, синьор Пьетро. Итак, итак… Будто бы Сальери завидовал Моцарту. Ха-ха, это кто кому завидовал? У Сальери, в отличие от вечно нуждавшегося Моцарта, блестящая карьера, достаток. Так? Так! Но дело не только в этом. Например, Глюк, царствовавший тогда в музыкальной Вене, ценил Сальери как оперного композитора выше Моцарта. Вот так-то! Еще: Сальери был прекрасным педагогом и мало того что учил, но еще и кое-что делал для своих учеников, помогал им, в том числе материально, а с иных, из несостоятельных семей, и вовсе не брал плату. Например, пятнадцатилетний Шуберт. Он обязан Сальери очень многим, почти всем. Бесплатные уроки, которые маэстро давал безвестному тогда мальчишке!.. А Бетховен? Почитайте, что Бетховен писал о Сальери! Бетховен был одним из его учеников, и эти уроки, которые ему дал Сальери, помнил всю жизнь. Да, маэстро бывал вспыльчивым, ибо итальянец по крови, но быстро отходил, и все отмечали его доброту, доброжелательность и отсутствие зависти к собратьям по цеху. Ну, и многое другое, характеризующее его сугубо положительно. Вот уж странный завистник и отравитель, не правда ли? Чушь! Это Моцарт мог бы ему завидовать, Моцарт!

Далее. В Вене то время существовал слух, что будто бы на премьере «Дон Жуана» раздосадованный музыкой Моцарта Сальери освистал ее. Однако это опять же полная чушь: Сальери не присутствовал на первых представлениях оперы – ни на премьерном в Праге, ни затем в Вене. Да и вообще такое поведение в театре первого императорского капельмейстера просто немыслимо! В театре? Императорский капельмейстер? Освистать? В присутствии высочайших особ? Трижды ха-ха!

И еще деталь: за полгода до смерти Моцарта, в апреле 1991 года, в Вене исполнялась его, Моцарта, симфония, и дирижировал ею – кто? Сальери! Причем дирижировал блестяще, а ведь мог бы и вовсе отказаться. Симфония имела огромный успех. Ничего себе дирижер-завистник!

Ладно, это ясно. Ясно, что налицо бред. А теперь по делу.

Когда Сальери было под семьдесят, у него появились и стали нарастать признаки того, что теперь называют болезнью Альцгеймера. Его поместили в госпиталь в Вене. Он терял рассудок, плохо ориентировался в окружавшей обстановке, но когда светлел умом, то хорошо помнил прошлые события. В периоды просветлений он решительно отвергал слух о причастности к смерти Моцарта, эту чудовищную клевету. Изредка его навещали ученики, всегда относившиеся к маэстро с теплотою, и вот один из них, известный пианист и композитор Игнац Мошелес, оставил следующую запись после свидания с Сальери в госпитале, это было в октябре 1823 года. Слушайте.

Синьор Антонио прикрыл глаза и монотонным голосом процитировал:

«Он выглядел призраком и говорил незаконченными фразами о своей быстро приближающейся смерти. В конце он сказал: “Хотя я смертельно болен, я хочу заверить вас честным словом, что нет совершенно никаких оснований для этих абсурдных слухов. Вы знаете, о чем я: Моцарт, что я якобы отравил его. Но нет. Это злобная клевета, одна только злобная клевета. Скажите миру, дорогой Мошелес, что старый Сальери на краю смерти сам вам это сказал”».

Тут старик встрепенулся и заговорил уже горячо:

– А откуда взялся этот слух? Да от самого Сальери, вот парадокс-то! Но от душевнобольного Сальери! После неудачной попытки самоубийства его поместили в клинику для душевнобольных, и там… будто бы он сам рассказывал о том, что отравил Моцарта. Это известно из тетрадей Бетховена, хотя Бетховен отмечал, что такое признание было лишь свидетельством тяжелого состояния Сальери, то есть его самооговором, бредовой мыслью, не более того. Однако сей бред подхватили бульварные немецкие газеты, на которые, кстати, опирался ваш Пушкин, назвав их авторитетными. Авторитетными, Матерь Божья! Вот что писала одна из них, наиболее «авторитетная», она называлась «Algemeine musikalische Zeitung». Речь о Сальери: «Говорят даже, что в бреду больного воображения он винит себя в преждевременной кончине Моцарта». Вот так – в бреду больного воображения! И как вам нравится это «говорят даже»?

А теперь, сударь, я посмеюсь. Один известный французский поэт, получив от биографа Моцарта отрицательный ответ на вопрос о доказательстве вины Сальери, сказал: «Жаль, был бы интересный сюжет». Отлично, да? Ха-ха! Тот «интересный сюжет» возник на основе мифа, легенды, а на самом деле – на основе подметного слуха, абсолютно непроверенного и, теперь совершенно понятно, ложного. Вот ваш Пушкин, черт бы его дернул, первым и заглотил сей крючок, написав трагедию «Моцарт и Сальери»… Э, я не оскорбляю ваших чувств, синьор Пьетро?

– Рассказывайте дальше, – деликатно предложил Петр.

– Да, именно ваш Пушкин! И именно с его подачи, с этой трагедии, возник и продлился на два столетья негласный запрет на музыку Сальери. Известнейший маэстро, прекрасный композитор не просто умер – его убили, ибо убили память о нем. Зато какая литература, какая дьявольская психология, какая внутренняя борьба! Добро и зло, вечная тема! Миф, к созданию и поддержанию которого приложил свою руку, да, сначала русский гений Пушкин, а после него обладатели «Оскаров» англичанин Шеффер со свой пьесой «Амадеус» и Форман с тем же фильмом. Искусство выше правды – бывает и так, черт подери!

А Сальери тихо умер в 1825 году. В Вене, где и похоронен. Там скромный памятник на его могиле. И почти двести лет не было ни его музыки, ни его доброго имени. Но были и есть отдельные люди, единицы, которые уже много лет делали всё, чтобы восторжествовала истина и зазвучала светлая музыка! Так нам повелел Господь. Истина святее всего! И мы это сделали. Музей Сальери в Леньяго, правосудие в Милане в 1997 году, опера Сальери на сцене Ла Скала в 2004 году, театр Сальери в Леньяго, исполнение его музыки – еще не по всему миру, но скоро будет так. И записи, уже повсюду записи его опер, концертов, симфоний. Пластинки, диски… Теперь меня никто не считает антипатриотом, предателем Италии, сумасшедшим. Я выиграл эту битву с невежеством, честь имею!

Через пару часов Петр был в Вероне, перед тем наотрез отказавшись от того, чтобы синьор Антонио проводил его до автовокзала, который находился на одной из площадей Леньяго, неподалеку от музея. Я сам, сам, сказал, я люблю ходить и ездить сам, тем более пришел мальчик. Мальчик – это один из тех, кто у старика обучался игре на клавесине. Симпатичный мальчишка лет десяти-одиннадцати, молчаливый, с башкой в темных кудряшках…

В общем, Петр поблагодарил за всё, обещал заглянуть еще разок, если так сложится (хотя это вряд ли, добавил, надо бы завтра возвращаться в Венецию), и они распрощались. И хорошо. Доза общения с этим стариком оказалась как раз достаточной. Если перебрать, то может и надоесть. Должна быть мера, пусть перед тобой даже двойник Сальери. Это актерство, выспренние речи, пафос, упёртость – всё так, но в меру. Хотя, признаем, рассказы о Сальери были интересными, Петр узнал много нового. Прямо детективная история. И что-то старик недоговорил про Милан – а что? Ну да ладно.

Рейсовый автобус на Верону пришлось ждать почти час. Тоже не страшно. Перекусил в ближайшем кафе на площади, глянул на окрестности, на реку… как ее? Адидже, да. О чем думал? Об этом старике. Вот уж неожиданность! И сам старик, и узнанное о Сальери. А, вот что еще! Вот что раздражает, вот что засело! Его высказывание о Пушкине. Дескать, черт его дернул поверить в подметный миф и написать «Моцарта и Сальери». Заглотил крючок, дескать, с этого всё и пошло… Ну, как бы там ни было в действительности, а когда ругают Пушкина – это неприятно. Чертов патриотизм! Хотя нет, тут не патриотизм, а правда. Величие Пушкина – это единственная правда России. Вот так-то. Поэтому не надо его трогать, не надо!.. И потом вспомнил, уже в автобусе, когда подъезжал к Вероне, вспомнил фразу Пушкина, хотя и не точно скорее всего. Я презираю мое отечество, но я не люблю, когда об этом говорят иностранцы. Так, что ли, он сказал? Но смысл именно такой^[3].

Ладно, тут всё ясно, поэтому бог с ним, с упертым стариком. Его, иностранца, можно понять: что ему до русского Пушкина? Вот величье Сальери – это да!.. Ладно, проехали.

Проехали – приехали в Верону. Что там? Гуляние под вечер. Это после того, как устроился в отеле. Очень удобно, хотя отель всего лишь трехзвездочный. Но какие это звезды! Отель «Марко Поло», и номер в нем – будто каюта на средневековом паруснике, при том что сам отель – в бывшем монастыре. Это, сообщили, в историческом центре Вероны, всего в двухстах метрах от Арены. А что есть Арена? О, синьор, это древнеримский амфитеатр, построенный тут около 30-го года нашей эры, на главной площади, на Пьяцца Бра… Ну коли так, то, грациа, подходит!

Прошелся по городу. Никуда не заходил, ни к каким экскурсиям не приставал – просто прошелся. Потом долго сидел в ресторане у себя в отеле, потом направился в свою каюту – и спать. Да, подустал все-таки. Это понятно: дорога, перемещения, неожиданное знакомство, клавесин, музыка, опять дорога, прогулка по Вероне…

Перед тем как уплыть на своем паруснике в царство Морфея, Петру опять вспоминался старик Антонио, чудаковатый двойник Сальери, его театральное одеяние, его речи и жесты. И звуки клавесина. И мальчик с темными кудряшками, пришедший на урок к учителю.