Глава 34
- Мир принадлежен богам... И свод небесный невидимо для глаз человеческих содержит в себе мириады существ, что служат богам и передают людям их волю. Это известно всем просвещенным людям. И даже грубый крестьянин возносит хвалу и несет дары к жертвенникам и алтарям. Но простолюдин не знает, что и боги и невидимые существа, дриады и нимфы, сатиры, небесные воинства - они и в других землях те же, лишь имена им даются другие. Простолюдину нет дела до этого, но он может попасть в плен и его продадут в рабство в далекую чужую страну. И там, поверьте мне, Алкиноя и Теопатр, там возможность вознести молитву бывает важнее куска хлеба. Чужой мир, все чужое. А вы, дочь и сын знатного, потомки высокого рода, вы должны понимать, что любые чуждые боги суть ипостаси богов Олимпа, а значит, никакая молитва не является злом.
- Даже богу с головой крокодила, - недоверчиво спросила девочка, кладя рядом с собой недоплетенный венок и пристально рассматривая лицо учителя черными круглыми глазами.
- Даже ему, Алкиноя.
- Нам не надо! - встрял в разговор мальчик, и нахмурясь, с досадой оглянулся на бассейн в центре перистиля. Там возились его друзья, мальчики-рабы, держали в мокрых руках кораблики из коры.
- Мы не крестьяне и не рабы. Пусть они плачут.
Техути улыбнулся Алкиное, покачивая головой, будто призывая тоже улыбнуться недалекости младшего брата. И сказал доброжелательно:
- Ты устал, Теопатр. Иди, поиграй, я закончу урок с твоей сестрой.
Девочка выпрямилась и расправила складки тонкого льна на груди. Проводив глазами брата, что мгновенно убежал и от бассейна тут же послышался его негодующий голос, раздающий приказы, снова посмотрела на учителя, с выражением лица, подсмотренным у матери, с таким знатная Канария взирала на гостей и на акробатов, танцующих с кимвалами.
- Ты, Алкиноя, понимаешь, о чем я. Когда вернется отец, тебе исполнится пятнадцать и, может быть, твой муж ждет тебя в далекой чужой стране. Помни мою науку, когда будешь устраивать свою жизнь.
Девочка шумно вздохнула, сверля учителя маслинами глаз.
Техути, внутренне усмехаясь, отвернулся к столу, перебирая свитки. Девица созрела еще в тринадцать, и думать ни о чем не может, кроме как о мускулистых телах конюших и надушенных хитонах гостей матери. А тут - учитель. Красивый и умный, не дает скучать. Но нужно быть осторожным, в этом доме он нанят, и хоть не раб, но почти так же бесправен. Полностью зависит от милостей знатной Канарии, в тоске ожидающей возвращения супруга.
- Сейчас я покажу тебе, как выглядят малые боги Египта.
- Покажешь ей в другой раз, учитель Теху, - властный голос отскакивал от ребристых колонн, будто брошенный мяч, который нужно правильно поймать. Канария быстро шла к ним, придерживая наброшенный на затейливую прическу край плаща. Длинное лицо с тяжелым носом, украшенным массивной горбинкой, разгорелось от быстрой ходьбы. Наверное, от ходьбы...
Девочка, надув губы, швырнула венок на мраморный пол и ушла, нарочно медленно, шаркая босыми ногами и поддавая подушки, что валялись у расстеленных ковров. Техути мысленно похвалил себя за то, что сегодня урок не зашел так далеко, как прежние, и никаких томных быстрых взглядов, никаких нечаянных прикосновений девичьей щеки, когда они вместе склонялись над свитками, не было. Он изо всех сил старался избежать скользких моментов, но Алкиноя была настойчива и упорна. И в масляных черных глазах ее горел отсвет той страсти, что переполняли большие глаза матери. Когда девочка снова и снова, обходя стол, с набросанными на него вещами, будто невзначай прижималась грудью к локтю учителя, то он, рассеянно отходя в сторону, видел, как похожа она на мать и втайне посмеивался над тем, что, видно, муж не очень спешит возвращаться под твердую пятку своей супруги. Одновременно эта игра волновала египтянина больше, чем он хотел бы себе признаться. Но проклятая Онторо приучила его признавать все. И потому, уходя в маленькую узкую комнату в толстой стене, окружающей большой дом, Техути отдавался мечтам, в которых обе женщины - высокая властная мать, с блуждающим голодным взглядом страстной любовницы, и юная, только расцветающая дочь, были брошены к его ногам и, ползая, исполняли желания. Все желания...
- Ну, хорошо ли ты учишь моих детей, учитель Теху? - женщина встала рядом, и как недавно дочь, невзначай прижалась грудью к вытянутой руке мужчины. Но тут же отступила, ожидая поклона.
- Я делаю все, что умею, высокая госпожа. А умею я многое...
Фраза повисла в воздухе. Техути, не поднимая склоненной головы, ждал.
Канария облизнула губы, рассматривая коротко стриженые темные волосы и резко очерченные маленькие уши, худые плечи и красивые кисти рук. Наверное, приятно прикусить мочку уха зубами, трогая ее языком, пока он...
Но тут же оборвала мысли, будто боясь, что этот недавно нанятый, но успевший заполнить ее голову мужчина с цепким взглядом услышит.
- Тогда спрошу другое. Хорошо ли они учат то, что ты рассказываешь?
Техути поднял голову.
- Алкиноя склонна к вольным наукам, ей нравится музыка и стихи. А твой сын, госпожа, уже сейчас будущий воин и повелитель. Из него вырастет хороший солдат, умеющий приказывать и правильно распоряжаться.
- Как и его отец, - Канария усмехнулась.
Да, его отец... Широкий в плечах, грубоватый и добрый, но внутри будто выкованный из тяжелой бронзы, не понимает тонких игр, волнующих кровь. Наверное, эта тонкость и привлекает ее в невидном на первый взгляд заморском учителе. И не предполагала, когда сговаривалась с ним о детях, что станет думать упорно и без перерыва, о том, каков он раздетый и что скажет небольшой рот с красивыми неяркими губами - о ней, когда она закричит выгибаясь. Да что же это! Думать нужно о Перикле, он явится к началу зимы, уже скоро, вот кончится лето и пролетит осень. Она без него уже третий год. Может он найдет свою жену постаревшей и отвернется. И три года исступленного ожидания, три года молитв и даров богам канут, утекут, как весенняя вода с полей. И она останется ни с чем. У него наверняка там, на чужбине есть рабыни для утех. А высокая жена торчит в гинекее, принимая подруг с их сплетнями, слушает рассказы поспешным шепотом с оглядкой, у кого какой раб, и ночами мечется без сна, скидывая на пол шелковые покрывала. Никогда она не завела бы себе раба для тайных утех, никогда не позволила бы ему коснуться ухоженного смуглого тела и тщательно вымытых волос, надушенных иноземными ароматами.
- Скажи, учитель Теху, на своей родине, в Египте, какое положение занимал ты? Какая кровь течет в жилах твоих предков?
Она медленно пошла между колонн, ногой поправляя разбросанные дочерью подушки. Рукой держала вышитый подол, тщательно следя, чтоб не поднимать ткань выше браслетов на щиколотке.
- Мой отец - потомок рода царских жрецов, ведающих дарами. Мой дед и прадед и их отцы - все они знали арифметику и вели записи приношений, учитывали, сколько голов скота и мешков зерна принесено и распределяли их для хранения и передачи в царский дом. А род моей матери испокон века занимался скупкой и огранкой драгоценных камней, возведя ремесло в ранг высокого искусства. Я сам владел мастерской, где грудами лежали яшма, лазуриты, янтари и опалы. А в потайных шкафах хранились золотые самородки, кровавые лалы и небесные сапфиры.
Он поднял руку, смеясь в ответ на ее понимающую улыбку:
- Это не просто торговля, скупка, продажа и нажива. Поверь, госпожа, когда серый с виду камень превращается в звезду, что будет гореть вечно в руках золотого бога или во лбу нефритовой статуи, это уже связь с небесами, освященная древностью.
- Значит, - медленно ответила Канария, поправляя черные локоны, падающие на плечо, - можно сказать, что ты - знатного рода?
- Почему же сказать? Так и есть. Мое имя внесено в списки, что начинаются еще до времен. Жизнь лишила меня камней, золота и поместий, но знатность осталась при мне. Она в крови.
Канария вздохнула с облегчением. Это многое меняет и становится понятным ее интерес к чужаку. Общаться с человеком такого рода не зазорно госпоже и хозяйке большого дома.
- Мне жаль, что твои умения пропадают. Дети это слишком мало, чтоб ты жил в полную силу. Мне нужен распорядитель дома, учитель Теху. Не казначей и не эконом, эти есть, а человек, который будет планировать праздники, пиры и приемы гостей, а так же выезды на празднества и нужные визиты. Найти хорошего человека нелегко, трудолюбивые чаще просты, а знатные, что понимают толк в изысканной жизни - чванливы и ставят себя высоко. Не только выше меня, но и выше работы, за которую хотят получать деньги.
- Понимаю, высокая госпожа.
- Я предлагаю тебе работу. Плата - вдвое от нынешнего. Будешь неотлучно находиться при доме и являться по моему зову. Конечно, мы обговорим твое свободное время, но сразу скажу - его будет мало. Осень - сезон праздников, богов и совершения сделок.
Шлепая мокрыми ногами, к ним подбежал Теопатр, сопя и протягивая матери кораблик. Она потрепала мальчика по голове и подтолкнула, отправляя обратно. Вытерла руку о платок, вынутый из рукава.
- Что же ты молчишь? Неужто тебе не хочется занять снова место, достойное твоей крови? Никто не будет смотреть свысока, как на бедного учителя непослушных детишек. Никто не будет помыкать тобой. "Никто, кроме меня"...
"Никто, кроме тебя..."
Она ждала, а Техути молчал, собираясь с мыслями. Что скажет Онторо, которую он, осторожно трудясь, научился загонять в глубину своих мыслей, и кажется, она пока не заметила, что потеряла над ним полную власть... Ему нужно ждать княгиню, и он уверен, что она прибежит, уж очень сильна ее любовь.
Он поморщился, накрытый воспоминаниями о суровой степной жизни и глазах женщины, полных страдания, что пришло на место сверкающей любви.
- Ты не раб, и плату мы можем обговорить еще, - осторожно добавила Канария, глядя, как, погруженный в мысли собеседник хмурит брови. И нещадно ругая себя, но уже вцепившись в желание, как ребенок в новую игрушку, продолжила, - будешь сопровождать меня в поездках и везде я буду представлять тебя с самой лучшей стороны. Жить будешь в гостевом павильоне, там две просторных комнаты. И у тебя будут свои рабы. Двое. Так что?
Техути неопределенно улыбнулся. Сегодня на завтрак ему принесли кусочки козлятины, вываренной в специях. И корзинку свежих фруктов, которые не растут в саду, а лишь в господской оранжерее. Кувшин неплохого вина. И это - учителю. А будут две прекрасные комнаты, спина раба, массирующего ему ноги. Кресло рядом со знатной эллинкой на больших празднествах. А почему он не может ждать княгиню так? Правда, неясно, как бросить это все, когда она появится на побережье. Но зато как дрогнет ее сердце, когда увидит, сколь он обласкан и как любим знатными и богатыми женщинами. Дрогнет и разорвется. А разве не это нужно Онторо и матери тьме? И зачем же бросать? Пусть она корчится, видя...
- Дай мне время подумать, высокая госпожа Канария. Дело не в повышении платы.
Он бережно взял женщину под локоть и легко прижал к боку дрогнувшую руку. Мысленно усмехнулся, услышав, как сбилось ее дыхание. Прикладывая другую руку к сердцу, сказал тихим голосом, стараясь, чтоб страдание лишь иногда прорывалось в нем:
- Я не могу рассказать тебе всего. Множество лишений. Я не осмеливаюсь и думать о таких милостях, что ты предлагаешь мне. Позволь дать ответ сегодня после захода солнца.
- Хорошо, - медленно отозвалась Канария, ужасаясь своему мгновенно принятому решению, - после захода солнца. Я буду ждать тебя в перистиле, в маленьком саду. Оттуда... есть вход в дальние покои, его не видно никому, кто находится за пределами сада.
Она отняла руку. Техути упал на колено и приподнял край вышитого хитона над женской ногой, касаясь его губами. А потом встал, глядя, как женщина быстро уходит, теряясь в толпе стройных колонн.
Под утро, тайно прокравшись в свою комнату из дальних покоев Канарии, он без сил свалился на узкую постель, закидывая за голову руки. Щуря слипающиеся глаза на бледный рассвет в маленьком окошке, покачал головой. Госпожа Канария и вправду берегла себя все эти три года. Набросилась, как стервятник на свежую добычу. И клекотала под конец так же, ему пришлось зажимать сочный рот ладонью, а то вдруг разбудит слуг, которые спали через два поворота, у входа в хозяйкину спальню, уверенные, что и эту ночь она провела там.
Что ж, такая страсть дорогого стоит. Как приятно, однако, разглядывая запрокинутое лицо и полузакрытые глаза, с каждым ударом своего тела в горячие женские бедра подсчитывать будущие милости, которыми Канария станет удерживать его рядом. Покупать его ласки. Это даже приятнее, чем любить!
Протянув руку, он нащупал плоскую кожаную сумку, куда женщина перед его уходом засунула небольшой тяжелый кошелек. В ответ на его обиженно поднятые брови сказала шепотом:
- Ты же не будешь рядом со мной в этих обносках, мой тигр. Купи себе платьев и хороший плащ, завтра, на площади у торговцев.
И он, лицемерно вздохнув, нехотя взял сумку, чувствуя приятную тяжесть монет.
Убрав руку с кожаного бока сумки, задумался. Он обещал княгине оставлять весточки о себе, в каждом полисе на побережье, чтоб нашла его. И в двух городах, где, продав коней, он провел время, не слишком усердствуя в поисках работы писцом, а больше отдыхая, бродя в толпе и бесцельно разглядывая вороха тканей и горы чеканной посуды, он так и делал. Писал небольшие таблички, за пару монет оставлял их в харчевнях, на словах описывая хозяевам женщину из дикого племени, что может прийти с расспросами о нем. А потом появилась Канария, в богатой повозке, откуда стреляла по сторонам черноглазая Алкиноя, держа в руках глиняную куклу, и поманила рукой, отягощенной золотыми браслетами. "Мне рассказали, ты нанимаешься писцом, чужеземец, а еще, что ты прибыл из далекого Египта. Расскажи мне о жизни там, куда отправился мой супруг..."
Онторо не солгала. Женщины открывались перед ним еще до того, как сам он решался попросить хоть что-то. Искали его взгляда, заговаривали и находили предлоги. Канария после хозяек лавчонок и веселых, но замурзанных портовых жриц, показалась ему царицей. И он склонился на колено, прикрывая рукой лицо, будто страшась яркого света, идущего от смуглого лица с упорными темными глазами. Отвечал голосом, полным меда и робкого восхищения.
И вот он лежит в последний раз в комнатке, где еле помещается узкая кровать и крохотный деревянный столик с парой мисок и кувшином. Завтра его ждет новое жилье и новая жизнь.
Сон снова пришел и он радостно упал в его зыбкую воду, покачиваясь на волнах предвкушения яркого будущего. А мысли о княгине оставил на потом.
Спал, задавив легкое беспокойство, когда из наступающего сна выплыло жадное лицо Канарии, горящее темным румянцем, и была она не под ним, как всегда было раньше, со всеми женщинами, а нависала, как грозная луна, меняющая цвет - черная в светлом небе. Спал и не видел, как на светлеющем кусочке неба в маленьком окне выцветает тонкий серпик настоящей луны, без ответа ищущий его взгляд.
А далеко в степи, за пять дней быстрого конского бега от побережья, посреди бесконечного моря рыжей, влажной от утренней росы травы сидела Хаидэ, застыв на круглом валуне, торчащем из звонкой земли. Смотрела на узкую луну, надеясь, как надеются все влюбленные, что может быть там, на изогнутой белой лодочке, ее взгляд встретится с взглядом любимого. Вокруг в бледном утреннем воздухе просыпались птичьи голоса, край неба над травами наливался скрытым солнечным светом. Еще спали запахи, придавленные мокрыми ладонями ночи, но совсем скоро выйдет солнце и, высушивая росу, выпустит их на волю, переполняя степь.
Княгиня вздохнула, отводя усталые глаза от еле заметного серпика. Нащупала в траве так и не вымытый с ночи котелок. Надо идти к ручью, почистить его песком, нарвать щавеля и ушек, проверить сеть вместе с двумя ши старого Патаххи, и заняться рыбой. Вот как сбывается ее старый сон в земляной норе. Теперь каждый день она вспарывает брюха рыбинам, что еще бьют хвостами, и запуская руки в скользкое нутро, копается в кишках, пачкая одежду блестящей легкой чешуей. Только это не рыба мира, рыба из сна, а просто - рыба, которая будет съедена в маленьком лагере шамана.
Она встала, уже торопясь к заботам. И замерла, прислушиваясь. Отвела от щеки пряди длинных волос, чтоб ветерок не путал их, мешая услышать замирающий от расстояния конский топот. И, подхватив котелок, быстро пошла под уклон, где в низине, закрытый рощицей тростников, чуть слышно булькал, переливаясь с камня на камень, ручей. Всадник еще далеко, она успеет помыть посуду.
Ветер, набирая силу, дул со стороны пришедшего топота, делая его громче, и потому княгиня успела не только вычистить закопченную посудину, но и помогла выбрать из сетей рыбу, работая наравне с мальчиками - средним ши Эхмосом и младшим ши безымянным. И после, вымыв руки в ручье, снова выбралась на невысокий гребень, отделяющий низину от плоской степи. Встала на ветру, туго заплетая растрепавшиеся косы, пока черная точка вырастала, превращаясь в конника в островерхой шапке.
Настороженно улыбаясь, кивнула спрыгнувшему на землю мужчине в ответ на его поклон.
- Тебе не нужно кланяться мне, Казым, я - второй младший ши старого Патаххи, и даже имени нет у меня. Но я рада тебя видеть.
- Сама знаешь, имя у тебя есть и никто не отберет его, дочь Торзы и воительницы Энии, - Казым скинул шапку за плечи, огладил короткую бороду. Ведя коня рядом с Хаидэ, говорил серьезно, но, не выдержав, улыбнулся во весь рот, показывая крупные зубы. И та улыбалась ему, остро почувствовав, как сильно стосковалась она по бородатым серьезным мужчинам, что изгнали ее, заботясь о племени.
- Как Фития? Я без нее, будто мне отрубили руку, Казым.
- Что ей станется, жива, здорова, ругает нас, а после молчит. Я выехал тайно, а то б увязалась, к тебе-то.
- Значит, вы все там знаете, что я у Патаххи? - задумчиво сказала княгиня, выходя на утоптанную площадку между маленьких палаток. Поставила котелок на камни очага, под которыми ползал сонный огонек, сунула в золу охапку мелких веток. Выпрямляясь, добавила, разводя руками:
- Я снова к ручью, Казым, надо сварить похлебку. Иначе будем голодны сегодня.
- Помогу, - согласился воин, забрасывая поводья на спину коня и шлепая того по крупу, чтоб шел на траву.
- Ты и вправду младший ши, вот старый шаман, вот как учит! У меня в суме перепелки и заяц. Надо было барашка, да я ж не за знаниями. Я так, к тебе.
- Ко мне...
Бросая в корзину потрошеную рыбу, Казым рассказывал, отмахиваясь от редких мух:
- Как ты приехала, то Патахха сразу послал в стойбище старшего ши. Тот явился, сказал два слова и канул, как не было его. Сказал, ты вернулась. И еще сказал - приезжай потом, когда луна умрет. Ну, вот я и приехал, луны всего-ничего осталось, на две ночи.
- Нар знает? Что молчишь?
- Ну знает. Он только не знает, что я уехал. Сюда. Потому я без барашка. И нянька твоя не знает, а то бы...
- Говорил уже.
- Да.
Рыба отправилась в котелок, двое присели у очага, глядя на варево и собираясь с мыслями. Казым покашливал, теребя черную бороду.
- Где сам старик-то?
- Ушли с Цез за травами, в дальнюю балку. Будут к еде, скоро.
- Да...
- Знаешь, Казым, я прискакала сюда, думала, старик станет учить меня жить. Рассказывать, что делать дальше. Но вот луна народилась и умерла, а я только чищу посуду, раздуваю огонь, да хожу к истокам ручья, где растет ива, наломать новых прутьев, чтоб Патахха плел свои корзины. Ши не говорят со мной, и Цез молчит. Я одна со своими мыслями, с памятью и тоской. И заботой о вас, храбрые. Пусть даже вам не нужна моя забота.
- Это слова обиды?
- Нет. Посмотри вокруг. Это степь, Казым, она живая и теперь она говорит со мной. Каждый день я вижу, как восходит огромное солнце, высушивая ночную росу. И проведя день в свете, закатывается, уходя спать. Я вижу его, не потому что мне нужно вершить дела и тащить на себе принятие важных решений, а просто - потому что это есть. Потому что так устроен мир. Я могу умереть, но солнце не остановится. Степь продолжит жить, и роса так же будет истекать из ночи и исчезать по утрам. Оказалось, это важно.
- Да? Ну... наверное старик знает, что делает, княгиня.
- Знает, Казым. Я узнала, что я подобна капле росы, и все что случится со мной и уже случилось - ляжет в общий узор мира. В любом случае, понимаешь?
- Ну...
- Не старайся, я и сама понимаю не многое. Но я становлюсь другой.
- А этот... - осторожно спросил Казым, искоса взглядывая на серьезный профиль, - ты уже вылечилась от него, своего чужака?
- Вот как вы видели это, - улыбка искривила губы женщины, - мне уже и не полюбить, оказывается, он для всех вас - болезнь, что разъедает мои кишки. Кого же вы изгоняли из племени? Меня? Или чужака, который без своей женщины не ушел бы?
- Да не знаю я, светлая! Я только десятник, вот Нар, к примеру, он умнее. И в племени все хорошо, воины уходят в наем и скоро нам заключать новые сделки.
- Зачем же ты приехал? Если все хорошо?
Мужчина пнул ногой откатившийся камень.
- Затем что, может быть, плохо тебе!
- Даже в ущерб племени? Вы изгнали меня, чтоб не нарушать укладов. У вас все хорошо. И приехав, ты делаешь племени хуже, так?
- Ну, так. Но я решил.
Он сидел и угрюмо смотрел, как закипает вода с торчащими в ней рыбьими хвостами. А Хаидэ, улыбаясь, привалилась к мужскому плечу.
- Казым. Есть правда обыденной жизни. Над ней есть правда нашего племени. А над этой жесткой правдой, неумолимой к каждому по отдельности, есть еще одна правда, она ближе к солнцу. И к снеговому перевалу. Ты сделал бесполезное на взгляд нижних правд. Но у высокой правды и польза своя - высокая, часто невидная тем, кто внизу.
- Это сильно мудрено. Я вот что скажу - мне на высокие пользы плевать, пусть их и не будет. Но если надо помочь тебе в чем, скажи, Хаидэ, я помогу.
- Благодарю тебя, мой Казым. Это честь.
- Ладно тебе. Вон твои старики, ковыляют. Пойду забрать корзины.
Пряча сердитое лицо, поспешно двинулся навстречу двум фигурам, бредущим через травы. По пути цыкнул на ши, что тоже собрались встречать стариков, и младшие, отступив, занялись своими делами.
Хаидэ сунула очищенный прут в варево, помешала, вдыхая горячий сытный запах. Наверное, мудрый Патахха и правда знал, что делает, не делая ничего. Вот мир чуть-чуть повернулся и принес на поросшем травой боку сердитого и растерянного Казыма, который и сам не понял, зачем он здесь. И чем может помочь. Но приехал. Сам. И кое-что успел сообщить ей, тем самым еще поворачивая и подталкивая мир. Ее любовь - болезнь? Черная лихорадка, бьющая тело и уносящая разум? А как же нестерпимое счастье, что приходило ночами? Как же их мирные разговоры, и новое, которое жадно узнавала она, радуясь, что их с Техути соединяют не только горячие ночи, но и большее. Все это признаки болезни, ведущей ее к пропасти? Ошибка? Ложный шаг?
Казым шел обратно медленно, приноравливаясь к усталому ходу двух стариков, тащил большую корзину, наполненную охапками трав, кивал, слушая, что говорит ему Цез.
...Нет, шепотом сказал мир, поворачиваясь еще, плеская кипящим отваром на протянутую руку. Нет ложных шагов и нет тебе ошибок, княжна, пока ты идешь. Все вплетается в узор и какой-то уже завершен.
...Но я не хочу! Как я могу потерять то, что было, что должно продлиться до самой смерти? Он так говорил, и я была счастлива услышать это!
...Потери всегда нелегки, на то они и потери. Но место завершенных узоров заступают новые. Над ними надо трудиться. Счастлив тот, кто понимает это. И делает новый шаг, вместо того чтоб замереть в ожидании будущей смерти.
...Я не могу! Я умру! Без него...
Позади слышались шаги и разговор, рыба в котелке белела, развариваясь, пахла так, что сводило скулы от голода.
И с ужасом от упавшего сверху мгновенного знания, княгиня поняла - не умрет. А станет долго и мучительно тяжело выздоравливать, хватаясь за крошечные надежды и хороня их одну за другой, как тысячи раз схоронила в памяти своего маленького сына.
...Но я не хочу так! Не выдержу!
- Мы нашли хорошие поляны, безымянная ши, - Патахха присел на камень, вытягивая уставшие ноги, - принесли нужных трав.
Цез тоже присела поодаль, внимательно разглядывая страдающее лицо Хаидэ.
- Что молчишь? Грядет важная ночь, безымянная ши. Сегодня мы дадим имя младшему, место которого ты заняла . Эргос станет шаманом племени.
- А как же ты, Патахха?
Старик улыбнулся, пощипал тонкие прядки седой бороды.
- А я буду сам по себе. Просто старый Патахха. Видишь, как все подбирается, женщина? Княгиня без своего народа. Мать без ребенка. Пророчица без ищущих знаний. Шаман без племени. И вот еще воин без своих всадников.
- Я скоро уеду, - строптиво отозвался Казым.
- Уедет, - немедленно отозвался Патахха, обращаясь к Хаидэ, и она послушно забормотала, повторяя его слова для Казыма, - но это ничего не меняет. И уехав, он останется с тобой, княгиня без племени. Так поворачивается мир. И пусть он живет, ага. А мы поедим.