Нет, не стану использовать стенограмму в тексте, подумал Маркус, выходя из мотеля, персонажей будет пятеро, включая автора, и никаких посторонних включений. С другой стороны, майское собрание в «Бриатико» – это начало конца, катарсис, аристотелевские eleos и phobos, а также anagnoresis, понимание. Пренебрегать ими не следует, так что несколько страниц придется оставить. Или нет, одну.

Утром ливень стоял сплошной стеной, ему пришлось одолжить зонт у мужа хозяйки, чтобы дойти до табачного киоска на углу. Часам к десяти небо просветлело, и Маркус решил спуститься в гавань, проведать клошара, а заодно и позавтракать. Рюкзак был еще влажным, но он сунул в него туго свернутую куртку, термос и трубку, а потом, подумав, и синий блокнот. Пока он бродил по комнате в поисках карандаша, ему в голову пришла мысль, что он счастлив. Именно мысль, а не ощущение. Он был счастлив оттого, что уже несколько дней не выходил из дому без блокнота. Оттого, что вспомнил свой собственный голос и говорил теперь сам с собой, как прежде, на равных. В конце зимы он на такое и надеяться не мог.

Он не мог заставить себя садиться за стол в шесть утра, не мог ни связывать, ни продолжать фразу, ни поселяться в ее промежутках, не мог быть тем, из кого речь проистекает, не мог быть ее началом, не мог быть точкой исчезновения. Полгода, отведенные на новый роман, превратились в год, а потом в два года, он не смог продвинуться дальше первой главы, хотя сюжет был расписан, разложен черными доминошными косточками – один к одному, шесть к шести.

На рассвете Маркус пытался работать с письмами комиссара, но остался собой недоволен. В романе я сделал его персонажем, ведущим дневник, думал он, минуя автобусную станцию, но жестяные волки не ведут дневников, в этом и скрывается ошибка. Скорее это будет пространное и злое письмо приятелю, совокупность рабочих монологов, или нет – исповедь! Что может быть лучше старого доброго confessione. Я сделаю его человеком, не способным перешагнуть порога церкви. Пусть он договорится с местным священником (они приятели? охотятся вместе?) о новом, неслыханном способе исповедаться, скажем, посылая свои признания по электронной почте. Итак, решено: по воскресеньям комиссар пишет e-mails святому отцу.

До гавани оставалось пройти не больше километра, но дорога вдруг резко забрала в гору, слева замелькали оливковые деревья, и Маркус понял, что сбился с пути. Возвращаться той же дорогой ему не хотелось, и он решил, что поднимется еще немного, доберется до стены «Бриатико», а потом обойдет оливковую рощу по кругу и спустится вниз примерно возле траянского кладбища.

Для того чтобы написать детектив, в котором ты одно из действующих лиц, надо определиться с лицом. Я хотел быть внутри сюжета, глядеть изо всех его щелей и бубнить изо всех отверстий. Слияние автора и персонажа – да еще подозреваемого! – казалось мне свежим приемом, я не мог припомнить книги, написанной таким образом, и это вдохновило меня, пусть и ненадолго. А потом начались будни, неувязки, недостаток логики, нехватка сцепляющих крючков, и, в конце концов, я уперся в тупик, будто в стену лодочного сарая, за которой стоят новенькие свежевыкрашенные лодки, да только ключ потерялся.

С востока холм окружали безлюдные виноградники, кое-где темнели амбары, сверху похожие на разбросанные жестяные коробки из-под леденцов. Солнце понемногу поднималось, и запах перегноя и будущих грибов переставал быть просто сыростью и давал себя учуять. В этих краях после ночного шторма бывают холодные утра: клочья тумана повисают на ветках елей, и во всем слышится осень, хотя изгороди белеют цветущим боярышником.

Он сам не заметил, как оказался на ребре холма, откуда открывался вид на лагуну, антрацитовая вода сухо блестела под солнцем. Миновав знакомую овчарню с дыркой в крыше, Маркус остановился и вытащил из рюкзака велосипедный термос, одолженный в мотеле. В термосе была лимонная вода, лимоны он еще вчера сорвал на плантации, перепрыгнув через низкую изгородь. Рассовывая их по карманам, он думал о том, что подобное преступление в Италии остается в списке забавных, а вот немцы наверняка потащили бы за рукав в полицию.

Странно, что она так быстро уверилась в моей виновности, думал он, задрав голову и глядя на заросший можжевельником выступ скалы. Как это все помещалось в кудрявой голове: любовь, слежка, подозрения и, наконец, донос. Все эти рассуждения об отце и сыне просто высосаны из пальца. Ясно, что если сообщник и существовал, то это был человек со стороны. Вполне возможно, что флейтист был человеком со стороны в полном смысле этого слова: он мог искать марку, поначалу не подозревая о присутствии остальных игроков. В картах есть такой термин – «слам», когда двое сговорившихся шулеров играют с незнакомым партнером. Но здесь, похоже, участвовали трое умников, и каждый был сам по себе!

В моем списке подозреваемых на первом месте стоит глава траянской полиции, tenente. Ведь именно его показал Петре капитан, когда она угрожала ему полицией. Вон он стоит у ворот, сказал капитан, его даже звать не придется. Какого черта старшина карабинеров там делал именно в это время дня, да еще перед штормом?

Еще одно подозрительное обстоятельство – это наспех захлопнутое следствие, начатое как дело о несчастном случае, а закончившееся похоронами самоубийцы за оградой кладбища. И еще одно: полицейский знал о синей марке и о том, что в отеле живет наследник Диакопи. Но он не арестовал его, не допросил, даже не вызвал как свидетеля. Или вызвал?

Нет, если у него на счет капитана были особые планы, то светить его в участке он бы точно не стал. Он бы назначил ему встречу и поставил условие. Полагаю, так он и сделал. А когда услышал отказ, повел себя как воинственный лигуриец и столкнул его в воду. Ему не хотелось видеть на своей территории городских следователей, дело нужно было закрывать, да не одно, а целых три, вот он и поступил с расчетливой мудростью землепашца.

Смерть капитана накрыла две предыдущие смерти, как роял-флеш накрывает фул-хаус! Версия для начальства была крепкой, как зеленое яблоко. Наследник вернулся домой, обнаружил, что ему здесь ничего не принадлежит, и в ярости убил нового хозяина. Потом он убил свидетеля, заставшего его в парке возле трупа, а потом убедился, что поместья не вернуть, а полиция дышит ему в затылок, и покончил с собой самым романтическим способом.