Глава 10. Битва на реке Кальчене

Мамая, вернувшегося из Кафы в Солхат, ожидали хорошие известия. Ягайло был готов поддержать его в войне с Тохтамышем. Литовское войско уже выступило на юг, чтобы соединиться с Мамаевым воинством где-нибудь в низовьях Днепра. Об этом сообщил Мамаю его гонец, вернувшийся из Литвы. Со слов гонца выходило, что он сопровождал на марше литовские полки от Вильно до реки Припять. Затем Ягайло велел ему скакать вперед, дабы поторопить Мамая с выступлением из Крыма. Под стягами Ягайло в поход выступило двадцать тысяч пехоты и четыре тысячи конников.

Мамай приказал своим военачальникам без промедления сворачивать шатры и выступать на север, к Днепру. К тому времени в Мамаевых отрядах собралось шесть тысяч пехоты и пятнадцать тысяч конницы.

Перевалив через Белые горы, войско Мамая за четыре дня пересекло Крым с юга на север, прошло по перешейку вдоль Сивашского мелководного залива и разбило стан в степи близ Утлюкского лимана. Дав воинам и лошадям сутки на отдых, Мамай затем в два перехода добрался до днепровских порогов.

Стоял октябрь. Становились прохладнее и влажнее зори. По ночам холод пробирал до костей, без стеганого халата или без теплого плаща в караул никто не заступал.

Перед сном Мамай ненадолго покидал юрту, чтобы поглядеть на многочисленные костры своего стана с высоты кургана. Это зрелище услаждало взор Мамая и радовало его сердце. С этим войском Мамай надеялся разбить Тохтамыша. Соединившись с литовцами, Мамай собирался стремительным броском достичь Сарая, чтобы застать Тохтамыша врасплох.

От днепровских порогов Мамай повел свои отряды к реке Ворскле, дабы на ее берегах встретить полки Ягайлы, идущие на юг по левобережью Днепра. Об этом доносили Мамаю литовские гонцы, прибывавшие к нему один за другим.

По степи тянулись скрипучие повозки, за ними двигались бесчисленные табуны лошадей и стада скота. Далеко впереди шла Мамаева конница. Колыхались на ветру бунчуки из конских хвостов и узкие треугольные стяги кипчаков. Конники были разделены по племенам. Мамаева пехота следовала позади обоза, разбившись на сотни и тысячи. Плохо обученные пешцы где-то держали строй, а где-то шли нестройной толпой, неся на плечах тяжелые копья и забросив щиты за спину.

Трясясь в седле, Мамай обдумывал возможные варианты взятия Сарая. Ему нужно свалиться на Тохтамыша, как снег на голову! В этом залог успеха, думал Мамай.

Ни Мамай, ни его дозорные даже не догадывались, что в ковыле на вершинах древних курганов, за серыми глыбами каменных баб, затаились лазутчики Тохтамыша, вглядываясь в мимо идущего врага. Кто-то из этих лазутчиков уже мчался по сырой осенней степи туда, где разбили шатры воины Синей Орды. Тохтамыш затаился с войском у Северского Донца, выслеживая Мамая, как волк добычу.

Мамай был недоволен тем, что Ханум увязалась за ним в поход, не пожелав оставаться в Солхате. Ханум утверждала, что ей хочется своими глазами увидеть, как ее доблестный супруг разобьет орду Тохтамыша. Однако Мамай понимал, что Ханум просто-напросто ревнует его к Джизелле. Мамай держал Джизеллу подле себя, наслаждаясь ее пением во время стоянок. Джизелла напоминала Мамаю дикую кошку своим гордым нравом и нежеланием покоряться ему. Всякий раз, когда Мамай сходился с Джизеллой на войлочном ложе, он овладевал ее телом только после яростной борьбы. Сначала такое поведение Джизеллы бесило Мамая, но через несколько дней он уже находил удовольствие в том, что избивает и насилует ее. Мамай говорил своим приближенным, что Джизелла родит ему неукротимых духом сыновей, свирепых, как барсы.

Отношение Мамая к Джизелле сильно беспокоило Ханум, которая боялась потерять статус старшей жены. Ханум видела, что Мамай охладел к ней с той поры, как в его юрте появилась юная Джизелла. Старшие сыновья Мамая пропали без вести, младший его сын Басар не отличался храбростью. За это Мамай недолюбливал Басара. В последнее время Мамай все чаще стал говорить, что ему нужен достойный наследник. Мамай не скрывал того, что он не желает видеть своим наследником изнеженного Басара.

Ханум была согласна еще не раз забеременеть от Мамая, благо ее тело еще не утратило живительных детородных сил. Однако Мамай всячески избегал Ханум днем и не приходил к ней в юрту в ночное время. Зато пронзительные крики насилуемой Джизеллы доносились из Мамаева шатра каждую ночь. Насмешливые пересуды по этому поводу ходили по войску. «Старик Мамай обрел новую молодость, силой принуждая кафскую деву к совокуплению с ним!» – втихомолку посмеивались воины.

Ханум же было не до смеха. Ей, ханской дочери, было оскорбительно сознавать, что Мамай променял ее на безродную и некрасивую Джизеллу. Ханум стали посещать мысли о том, что Джизелла околдовала Мамая некими чарами или же она опоила его приворотным зельем.

Однажды дозорные из передового отряда сообщили Мамаю о каких-то неведомых всадниках, замеченных ими в сумерках за рекой Ворсклой. Эта степная река являлась рубежом между владениями литовского князя и Золотой Ордой.

Мамай обрадовался этому известию. Он был уверен, что эти неизвестные всадники есть головной дозор Ягайлы. На рассвете Мамай с двумя сотнями нукеров помчался к реке Ворскле, благо до нее было недалеко. Войско Мамая стояло станом на мелководной извилистой речке Кальчене, притоке Ворсклы.

Ханум немедленно воспользовалась отсутствием Мамая. Она повелела своим слугам привести к ней Джизеллу. Слуги-мужчины не стали входить в юрту Ханум, они просто втолкнули туда растерянную Джизеллу, плотно затворив за ней двустворчатые двери, окрашенные в зеленый цвет. Получив сильный толчок в спину, Джизелла упала на колени, едва переступив через порог.

Увидев перед собой узкоглазых скуластых служанок Мамаевой старшей жены, которые недружелюбно глядели на нее, Джизелла уверенно выпрямилась. Не двигаясь с места, она оглядела внутреннее пространство просторной круглой юрты с очагом посередине, дым от которого поднимался к отверстию в войлочной кровле.

Сидевшая на подушках Ханум заговорила с Джизеллой по-татарски.

– Чего ты вырядилась в наши одежды, негодница? – сказала она, брезгливо кривя свои красиво очерченные губы. – Думаешь, степное одеяние тебе к лицу, паскудница! Чего молчишь, потаскуха?

Джизелла без робости и смятения взирала на Ханум, на то, как служанки вьются вокруг нее, расчесывая ей волосы, держа перед ней круглое зеркало на тонкой ручке. Одна из служанок обмахивала ханшу веером из длинных пушистых перьев какой-то заморской птицы. Джизелла не понимала степного наречия, поэтому молчала.

Ханум догадалась, что Джизелла не понимает ее, и от этого еще сильнее рассердилась. Ханум крикнула своим рабыням, чтобы те раздели Джизеллу донага, подкрепив свой приказ властным жестом.

Выполнить повеление Ханум служанки смогли далеко не сразу, поскольку Джизелла сопротивлялась изо всех сил. Четыре рабыни с трудом одолели Джизеллу, повалив ее на ковер и сорвав с нее одежды. Дабы обнаженная Джизелла в ярости не бросилась на Ханум, две самые старшие служанки держали ее за руки.

– Ну и что особенного нашел Мамай в этой колченогой костлявой уродине?! – процедила сквозь зубы Ханум, с откровенной неприязнью разглядывая голую Джизеллу. – У нее же нет ни пышной груди, ни округлых бедер, а руки, как плети. Эта недотепа даже лобок не бреет! А ее ужасным носом впору только орехи долбить!

Служанки кивали головой, соглашаясь с Ханум. Они презрительно усмехались, глядя на Джизеллу, осыпая ее бранными словами, видя, что это нравится их госпоже.

«Определенно, тут не обошлось без колдовства! – думала Ханум. – Эта худосочная дрянь приворожила к себе Мамая, не иначе. Нужно выпытать у этой… этой кривозубой крысы, какой приворот она использовала при первой встрече с Мамаем. Надо выпытать у нее все! Затем я велю своей знахарке снять с Мамая колдовские чары этой злобной гюрзы!»

Поскольку ни одна из ее рабынь не знала ни слова на фряжском наречии, Ханум послала за своим сыном Басаром, который знал язык фрягов.

Зная крутой характер своей властной матери, Басар пришел без промедления на ее зов. Присев на войлочное сиденье возле очага, Басар стал обращаться к Джизелле на ее родном языке. Он спрашивал у нее то, что велела ему мать. Служанки закончили прическу Ханум, помогли ей облачиться в роскошные шелковые одежды, покрыли белилами ее лицо, подкрасили сурьмой и суриком ее узкие глаза, накрасили ей губы… Прошло больше часа, но никаких признаний в колдовстве Басар так и не выпытал у Джизеллы, к сильному негодованию Ханум. С уст Джизеллы срывались нелицеприятные отзывы о Мамае, которого она ненавидела всем сердцем. Джизелла смеялась над ревностью Ханум и над ее подозрениями в действии неких колдовских чар.

«Если бы я умела колдовать, то скорее испепелила бы Мамая огнем, чем легла с ним в постель! – молвила Джизелла. – Мамай для меня хуже сатаны! Я буду безмерно рада, коль Тохтамыш убьет его!»

Смелость речей Джизеллы поразила Ханум, которая сама была остра на язык, но тем не менее она не осмеливалась желать Мамаю смерти. До Ханум доходили слухи, что Джизелла столь же дерзка и с Мамаем, хотя и терпит от него побои за это.

«Она просто ненормальная, иначе не скажешь! – размышляла Ханум, пригубляя из чаши айран и хмуро вглядываясь в лицо Джизеллы. – Своим сумасшествием эта паршивая овца заразила и Мамая, который возится с ней и терпит ее дерзкие выходки! До поездки в Кафу Мамай был совсем иным, теперь же его словно подменили!»

Внезапно случилось то, чего Ханум меньше всего ожидала и к чему была совершенно не готова. К ней в юрту вдруг влетел Мамай, подобный бурному вихрю. На Мамае был мокрый от дождя шерстяной плащ, на его металлическом островерхом шлеме блестели дождевые капли. В руке у Мамая была плеть, на поясе висела сабля.

– Ого, кажется, я подоспел вовремя! – злобно осклабился Мамай, уперев руки в бока. – Моя высокородная супруга надумала в мое отсутствие свести на ложе Басара и Джизеллу. О Аллах, какое низкое коварство! Какая изысканная подлость!..

Служанки Ханум, упав на колени перед Мамаем, уткнулись головой в пол, а их госпожа от растерянности выронила чашу из рук, вылив на себя овечье молоко. Басар от страха стал белее мела. Попятившись, он уперся спиной в деревянную решетку юрты, к которой крепился снаружи войлочный покров.

– Отец, у меня и в мыслях не было посягать на твою наложницу, – воскликнул Басар, трясясь, как в лихорадке. – Ты напрасно об этом подумал…

– Конечно, сынок, в это гнусное дело тебя втянула твоя мать, – проворчал Мамай, с хозяйским видом прохаживаясь по юрте. – Тебя, как осла, водят на веревке, а ты и рад! Пойми, глупец, ты не станешь мужчиной, коль будешь жить бабьими мозгами!

Мамай повернулся к Джизелле, одевавшейся с невозмутимым видом.

– Ну-ка, признайся, колючка, по своей ли воле ты очутилась здесь? Сама ли ты разделась донага? И чего от тебя хотели мой сын и моя жена? – Это было сказано Мамаем на языке фрягов.

Расправляя на себе складки длинного халата с узорами в виде ярких линий и завитушек, Джизелла подняла глаза на Мамая и проговорила:

– Жена твоя, господин, молвила мне, что мужской силы в тебе осталось на один чих. Она хотела, чтобы я совокупилась с Басаром, который, по ее словам, могучий жеребец. Не чета тебе, повелитель! Я воспротивилась этому, тогда рабыни твоей жены силой сорвали с меня одежду. Меня и сюда-то приволокли силой.

– А что говорил тебе мой сын? – продолжал допытываться Мамай. – Молви смело, девочка, не бойся.

– Твой сын, господин, насмехался над тобой, – произнесла Джизелла, глядя в глаза Мамаю. – Он говорил мне, что у тебя уже пустое семя, как у дряхлого верблюда. Мол, все твои потуги зачать ребенка смешны и бесполезны. Зато ему, Басару, оплодотворить меня ничего не стоит, что он и намеревался сделать…

Басар, понимавший язык фрягов, швырнул в Джизеллу парчовую подушку и закричал:

– Ты лжешь, гнусная тварь! Этого не было! Не было!..

Мамай жестом повелел Джизелле умолкнуть. Затем он резко шагнул к Басару с лицом, перекошенным от гнева.

– А что же тогда здесь происходило, сынок? – яростно чеканя слова, заговорил Мамай. – Зачем слуги твоей матери приволокли сюда Джизеллу и раздели ее донага? И зачем ты сюда пришел? Ответь же!

Басар дрожащим голосом принялся объяснять Мамаю, что мать позвала его побыть толмачом, поскольку ей непонятен язык фрягов, а Джизелла не разумеет по-татарски.

В разговор вступила и Ханум, которая принялась убеждать Мамая, что Джизелла скорее всего воздействует на него колдовскими чарами. Мол, только беспокойство за Мамая подтолкнуло Ханум к тому, чтобы поговорить с Джизеллой по душам в его отсутствие.

– И для этого ты приказала раздеть Джизеллу догола? – с насмешливой язвительностью обратился Мамай к супруге. – Что ты надеялась найти у Джизеллы под одеждой? Какой-нибудь магический талисман на шнурке, а?.. А может, тебе просто хотелось насладиться унижением Джизеллы, глядя на то, как Басар насилует ее? Может, твой коварный расчет строился на том, что Джизелла зачнет от Басара сына, коего я в будущем сделаю своим наследником, полагая, что это мой отпрыск.

Ханум пыталась что-то объяснять, то краснея, то бледнея, не в силах сдержать одолевающее ее волнение. Она настойчиво твердила о том, что Джизелла колдунья, опоившая Мамая приворотным зельем. И, как всякая колдунья, Джизелла должна иметь на теле какие-нибудь пятна или знаки. Эти-то знаки Ханум и желала увидеть, повелев своим служанкам раздеть Джизеллу донага.

Однако рассерженный Мамай не верил объяснениям Ханум. Мамай знал, что Ханум не питает к нему никаких чувств, более того, она относится к нему со снисходительным пренебрежением, по причине его низкого рождения. Своих сыновей Ханум уважает больше, чем Мамая. Басар же является ее любимчиком, поскольку он в большей мере унаследовал материнские черты на своем лице. Злоба, подспудно копившаяся в Мамае против Ханум, прорвалась наружу.

Призвав своих нукеров, Мамай приказал им обезглавить всех служанок, находящихся в юрте Ханум.

Воины и военачальники, столпившиеся вокруг, изумленно взирали на то, как телохранители Мамая выволокли из белой юрты Ханум пятерых плачущих женщин в богатых нарядах и тут же отсекли им головы саблями.

Жестоко обошелся Мамай и со своим сыном Басаром, повелев отрезать ему детородный орган. Басар, рыдая, умолял отца о пощаде, но Мамай был безжалостен.

– Ну что, сынок, каков теперь из тебя жеребец? – с издевательской усмешкой промолвил Мамай, разглядывая у себя на ладони отрезанный сыновний половой член. – На что теперь ты годен в постели?

Полуголый Басар захлебывался слезами, скорчившись на окровавленном ковре у ног Мамая.

Разъярившаяся Ханум кинулась на Мамая, желая расцарапать ему лицо и выколоть глаза длинной заколкой для волос. Но Мамаевы нукеры бесцеремонно схватили Ханум, повалив ее на пол.

Глядя на то, как Ханум извивается в руках воинов, как она свирепо сверкает глазами, Мамай ледяным тоном произнес:

– Я всегда знал, что у тебя нрав злобной волчицы, женушка. Так пусть же волчий оскал навсегда застынет на твоем лице.

Повинуясь воле Мамая, один из его нукеров острым ножом отрезал красивые пунцовые губы Ханум. От сильной боли Ханум потеряла сознание. При взгляде на ее бесчувственное лицо с закрытыми глазами, на залитые кровью обнаженные зубы, Джизеллу невольно передернуло.

Чувствуя, что у нее к горлу подступает тошнота, Джизелла торопливо выбежала из юрты.

Следом за Джизеллой последовал и Мамай. С улыбкой мстительного торжества на устах Мамай прошел в свой большой темно-красный шатер. Снимая с себя плащ и доспехи, Мамай перебрасывался шутками с сотником Муршуком, которого он пригласил разделить с ним трапезу. Мамай намеренно выделял Муршука из числа своих телохранителей, помня о его высокородных предках. Мамай собирался посадить Муршука на ханский трон после своего победоносного возвращения в Сарай. Сам же Мамай опять намеревался управлять Золотой Ордой от имени нового хана, покорного его воле.

Мамай пригласил и Джизеллу к своему достархану, но той было совсем не до еды после всего увиденного в юрте Ханум. Джизелла улеглась на ложе и с головой укрылась одеялом.

Впрочем, Мамай и Муршук успели съесть лишь по кусочку кебаба, как вдруг по стану разнеслись сигналы тревоги.

– Приближается конница Тохтамыша! – сказал военачальник Турсунбек, представ перед Мамаем. – Кокайцы надвигаются с юго-востока, их очень много!

– Будем сражаться! – решительно вымолвил Мамай, вскочив с подушек. – Пусть бьют в барабаны!

Большие барабаны из бычьей кожи издавна использовались в походах всеми кочевыми племенами. Эти барабаны обычно приторачивались попарно к луке седла. Всадник-литаврщик ударял по ним двумя колотушками с круглыми шариками на конце, подавая всему войску различные сигналы. Опытный воин мигом определяет на слух, что означает та или иная барабанная дробь. Если барабаны рокочут долго и протяжно под частыми ударами колотушек, то это означает, что пора седлать коней и браться за оружие. Пора выступать на врага!

Собираясь на битву, Мамай облачился в доспехи простого воина, отдав свой позолоченный шлем и добротный хорасанский панцирь военачальнику Турсунбеку. Подле Турсунбека должен был находиться и личный Мамаев штандарт. По замыслу Мамая, Турсунбеку предстояло возглавлять центр боевого строя. Левое крыло войска Мамай решил возглавить сам. Правое крыло Мамай доверил военачальнику Тогану.

В прошлом Мамай прошел через множество сражений, но он никогда не волновался так сильно, как перед этой битвой. По сути дела, на берегах речки Кальчены должна была решиться судьба Мамая. Победа в этой битве откроет Мамаю дорогу на Сарай, а поражение приведет его к окончательному краху.

«Где же Ягайло? – мысленно терзался Мамай, объезжая верхом на коне плотные шеренги своих воинов, пеших и конных, выстроившихся для битвы на равнине. – Куда же подевалось литовское войско? Помощь Ягайлы была бы теперь как нельзя кстати!»

Побывав возле бродов на реке Ворскле, Мамай не обнаружил там никого из литовцев. Мамаевы нукеры произвели поиск на другом берегу Ворсклы и тоже безуспешно. Следов литовского воинства нигде не было. Получалось, что дозорные Мамая в рассветном тумане приняли стадо оленей за конный литовский отряд или же этими неведомыми всадниками оказались обычные степные разбойники.

Уходя обратно к своему стану на реке Кальчене, Мамай оставил на Ворскле пятерых своих нукеров для дальнейших поисков литовцев. Мамай был убежден, что войско Ягайлы вот-вот должно было выйти к Ворскле. Известия об этом Мамай ожидал с большим нетерпением от своих конных разведчиков.

Мамай понимал, что Тохтамыш наверняка имеет численный перевес над его войском. Поэтому Мамай расположил свои отряды таким образом, что один его фланг упирался в топкий берег речки Кальчены, а другой был защищен неглубокой извилистой балкой, заросшей кустарником. Тыл Мамаева войска был прикрыт станом, окруженным повозками.

Во главе пехоты Мамай поставил фряжского военачальника Гвидо Галло, поручив ему и охрану своего лагеря.

Мамай еще отдавал распоряжения своим сотникам и тарханам, когда вдалеке прозвучали, подобные грому, протяжные сигналы вражеских труб. Едва смолкли хриплые трубные переливы, как в следующий миг вдали раздался зловещий боевой клич надвигавшейся орды Тохтамыша. Эти грозные звуки распугали птиц в зарослях по берегам Кальчены, стаи пернатых взвились в небо и полетели прочь.

Мелкий дождь прекратился, но небеса по-прежнему были затянуты грязно-молочными тучами. Лишь кромка горизонта на востоке упиралась в узкую полоску голубого неба, сверкавшую подобно дамасской стали.

Вглядываясь туда, откуда долетал воинственный вой кокайцев, Мамай увидел, как голубой горизонт на востоке разом почернел, словно из-за дальних холмов всплыла огромная темная волна, над которой покачивались тысячи копий и колыхались сотни знамен. Через минуту уже можно было разобрать топот многих тысяч коней, а черная волна все явственнее обретала очертания конной лавины, растекавшейся по степи.

Взмахом руки Мамай велел своим трубачам подать сигнал к атаке. Мамаю вдруг нестерпимо захотелось отыскать Тохтамыша на поле битвы и заколоть его своей рукой. Не слушая предостерегающих окриков конюшего Актая и сотника Муршука, Мамай ринулся на врага в первых рядах своих наступающих нукеров.

Две сближающиеся конные лавы сотрясали притихшую равнину, наполнив прозрачный влажный воздух храпом разгоряченных лошадей и свистом многих сотен стрел, сыпавшихся на головы орущих всадников. Смерть гуляла по степному раздолью близ реки Кальчены, выкашивая отряды степняков, которые сшибались лоб в лоб, действуя копьями, саблями и топорами так, что брызги крови тут и там проливались на притоптанную траву. Убитые и раненые воины падали с седел наземь рядом с издыхающими лошадьми. Звон сабель и удары копий в щиты заглушали стоны тех, кто умирал под копытами коней.

Мамай, оказавшийся в гуще сражения, рубил саблей направо и налево. Всякий раз, когда от его разящего удара падал с коня очередной вражеский воин, Мамай издавал короткий торжествующий возглас. Две стрелы вонзились Мамаю в бедро, но он даже не почувствовал боли, захваченный яростным стремлением крушить и убивать врагов.

Перед Мамаем мелькали аланы и саксины, недавно перебежавшие от него к Тохтамышу. Видимо, воины Тохтамыша гнали их впереди себя. Аланы дрались храбро. Саксины расступались перед нукерами Мамая. Однако отступать саксинам было некуда, поскольку сзади на них напирали кипчаки из тех племен, кои тоже поддержали Тохтамыша.

Порубив небольшой отряд саксин, Мамай и десяток его нукеров вдруг столкнулись с кипчаками из племени эльбули, которых можно было опознать по саврасым лошадям и по черно-красным треугольным знаменам. Сразив одного из кипчаков, Мамай вдруг очутился лицом к лицу с мурзой Сатаем.

– Вай-уляй! – Сатай сверкнул в усмешке своими белыми зубами. – На ловца и зверь бежит!

– Получай, продажный пес! – хрипло бросил Мамай, занеся саблю для удара.

Сатай ловко прикрылся круглым щитом и, подстегнув своего коня, очутился за спиной у Мамая. Развернув своего жеребца, Мамай вновь напал на Сатая. Их клинки звенели и лязгали, сталкиваясь. Мамай сумел ранить Сатая в плечо, но и сам получил рану в правый локоть от его быстрой сабли. Резкая боль лишь подхлестнула Мамая. Изловчившись, Мамай рассек Сатаю колено, а когда тот согнулся в седле, то Мамай привычным ударом снес тому голову с плеч. Мертвая голова упала в траву, а безголовое тело испуганная лошадь понесла прочь из этой кровавой сумятицы.

Мамай не успел перевести дух, как оказался окруженным врагами. Он услышал возглас Чалмая, который призывал кипчаков взять его живым. «И этот мерзавец здесь! – подумал Мамай. – Врешь, собака! Живым ты меня не возьмешь!»

Кипчакские батыры перебили всех нукеров, сражавшихся подле Мамая. Волей-неволей Мамаю пришлось спасаться бегством. Враги преследовали его по пятам. Сначала жеребец под Мамаем скакал тяжело и неровно, то и дело шарахаясь от мечущихся повсюду лошадей, оставшихся без седоков, перелетая через груды убитых, спотыкаясь о брошенное на землю оружие. Вылетев из хаоса битвы в чистое поле, Мамаев скакун помчался стремительным галопом. Мамай видел, что мало кто из его воинов продолжает сражаться с врагами, основная же их масса стремительно откатывается к лагерю и к реке Кальчене.

В становище тоже шло сражение. Мамаева пехота пыталась отразить натиск воинов Тохтамыша, которые наседали на нее с трех сторон, подавляя своей численностью.

Мамай повернул коня к реке Кальчене. Топот копыт погони не отставал от него. Оглянувшись, Мамай увидел Чалмая, несущегося за ним на белом коне с развевающейся гривой. Рядом с Чалмаем скакали два кипчака на саврасых лошадях. Оба были в длинных кольчугах и в шлемах с плоским верхом. Один из кипчаков готовился метнуть аркан.

Мамай схватился за лук. Пущенная им стрела угодила кипчаку между глаз в тот момент, когда он, привстав на стременах, начал раскручивать петлю аркана у себя над головой. Сраженный наповал кипчак на всем скаку вывалился из седла. Мамай выдернул из колчана вторую стрелу. К этому оружию он был привычен с детских лет.

Видя, что Мамай опять готовится выстрелить, Чалмай ушел резко в сторону, понукая своего белого скакуна, несущегося быстрым аллюром. Вторым выстрелом Мамай тяжело ранил второго кипчака, который тоже собирался пустить в дело аркан. Раненый батыр быстро отстал, бессильно завалившись на лошадиную гриву.

«А теперь твой черед, изменник!» – С этой мыслью Мамай вновь натянул тугую тетиву лука, целясь в Чалмая.

Чалмай принялся всячески изгибаться в седле, то наклоняясь вправо, то влево. При этом он что-то громко кричал, то ли призывая к себе своих отставших воинов, то ли грозя Мамаю. Уловки не помогли Чалмаю. Стрела, пущенная Мамаем, угодила ему прямо в рот и вышла из затылка. Чалмай выпал из седла. Белый конь, обретя полную свободу, продолжал мчаться за Мамаем до самой реки.

Мамай погнал своего храпящего коня прямо в воду, покрытую мелкой рябью от дуновений юго-западного ветра. Камыш хрустел, ломаясь под лошадиными копытами. Искать мелководье не было времени, поэтому Мамай ринулся в реку наугад. Он сознавал, что битва проиграна и спастись можно только на другом берегу среди холмов и перелесков. Сразу оказавшись на глубине, конь поплыл, преодолевая течение. Мамай плыл рядом, держась за седло. До противоположного берега, поросшего ивняком, было совсем близко. Ощутив дно под ногами, Мамай проворно вскочил на коня, с которого стекали водяные струи. Продираясь сквозь заросли на береговой откос, Мамай слышал у себя за спиной гул и топот, смятенные крики и лязг доспехов. Это конные и пешие сотни из его рассеянного воинства прихлынули к речному руслу, гонимые победоносными отрядами Тохтамыша.

Ветки хлестали Мамая по лицу и по плечам, рвали с него колчан со стрелами. Он же яростно погонял коня плетью и пятками, покуда не выбрался из зарослей на высокий речной берег. Прежде чем нырнуть в глубокий овраг, Мамай придержал коня и оглянулся на реку. Вода в ней кипела от пены и брызг, поднятых множеством конников и пешцев. Голубовато-свинцовая речная пучина, забитая людьми и лошадьми, с глухим булькающим ворчанием стала выходить из берегов. Плотина из живых тел почти остановила речное течение. Кого-то из степняков доспехи мигом утянули на дно, кто-то из воинов бросал оружие и кидался вплавь. Испуганные лошади дыбились и топтали копытами тех, кто уже утонул или пытался всплыть. В этом живом месиве, забившем реку от берега до берега, мелькали гривы и крупы коней, головы и руки воинов, древки копий и знамена… Мутная вода бурлила, вздымаясь пенным валом перед этой необычной запрудой.

Вымокший до нитки Мамай дал шпоры коню, спеша укрыться в овраге, над которым шелестел кронами редкий лес, роняя последние пожелтевшие листья.