С тех самых пор, как мать познакомила его с церковной латынью, Толкин всей душой полюбил языки и вскоре стал придумывать свои. Так получил он доступ к источникам иных, самых разных влияний. Он овладел множеством европейских языков, и древних, и современных, но всегда питал особое пристрастие к латыни, готскому, валлийскому и финскому. Стихи он любил больше прозы, возможно, потому, что именно в них ритмика и характер каждого из языков выражены в самой чистой форме. «Песни сестры» викторианского поэта–католика Френсиса Томсона, возможно, пробудили в Толкине любовь к эльфам; в 1912 году он начал изучать финский, и в этом языке, по его собственным словам, он обнаружил семена квенья — придуманного им высокого эльфийского наречия. В одном из писем к У. X. Одену он рассказывает о том, с каким наслаждением читал грамматику финского языка в библиотеке Эксетер–Колледжа, в то время как ему полагалось готовиться к очередному экзамену. «Все равно что найти винный погреб, доверху наполненный бутылками потрясающего вина, причем такого букета и сорта, какого ты в жизни не пробовал» (L 163).

Больше всего Толкина завораживало мистическое обаяние Северной Европы (то, что сам он порою называл «северным духом») — особый настрой, ощущаемый им в скандинавских или исландских сагах, или в «Прорицании вёльвы», песни «Старшей Эдды», повествующей о начале и конце мира. Толкин верил, что мифология его родины утрачена или уничтожена (а может быть, перекрыта кельтским и французским влиянием). Ее необходимо восстановить и вернуть — примерно так же, как в XIX веке Николай Грундтвиг собрал воедино датские и норвежские легенды или в XIII веке Снорри Стурлусон составил исландскую «Прозаическую Эдду». Оба они были христианами — и пытались сохранить все красивое и ценное, что усматривали в языческом материале.

Не меньшее воздействие оказал на Толкина Элиас Лённрот, лютеранин, в XIX веке воссоздавший финский фольклор по материалам, сохранившимся в устной традиции рун. Все сходятся на том, что «Калевала» Лённрота сыграла ключевую роль в становлении финского национального самосознания, окончательно оформившегося, когда в конце 1917 года Финляндия обрела независимость. Рудольф Штейнер, основатель Антропософского общества, впоследствии решающим образом повлиявший на Оуэна Барфилда, читал лекции по «Калевале» в Хельсинки (1912), видя в ней один из величайших сакральных текстов Европы, вместилище тайной мудрости. Для Толкина «Калевала» служила убедительной иллюстрацией того, что «добродетельное язычество», совместимое с христианством, и впрямь возможно. Вероятно, в тот же самый год, когда Штейнер читал свои лекции, Толкин начал работу над «Калевалой» и попытался встроить некоторые ее темы и отдельных персонажей в свой собственный легендариум (так, трагический герой Куллерво в «сплаве» с Сигурдом и Эдипом иных традиций послужил прообразом Турина из «Неоконченных преданий»).

А еще был древнеанглийский. Этот язык обрел завершенность в Нортумбрии VIII века; именно там слились воедино два направления христианизации. Миссионеры двигались с севера и с юга: монахи–кельты — от Ирландии и Айоны до Линдисфарна, бенедиктинцы — от Кентербери до Йорка, Веармута и Ярроу. Два золотых века, до нашествия викингов, на севере Англии процветала христианская цивилизация, сумевшая вобрать в себя лучшие традиции язычества и поднять их на новый уровень. Монастыри стали островками или оазисами культуры; в их стенах создавались замечательные произведения искусства, скажем — Линдисфарнское евангелие, с их простодушным юмором и прихотливыми переплетениями орнаментов. Английский язык обрел зрелость, как явствует из таких великих произведений, как «Видение Креста» и, конечно, «Беовульф»; эту поэму Толкин перевел на современный английский и посвятил ей самую значимую из своих научных статей. По меньшей мере один критик (Брэдли Дж. Бирцер) сравнил эти монастыри с их огромными библиотеками и такими учеными, как Беда Достопочтенный или Алкуин, ставший при Карле Великом «наставником Европы», — с Ривенделлом и Лотлориэном, а Гандальва — с англосаксонским миссионером Бонифацием, защищавшим цивилизацию от варваров с Востока.

К 1914 году Толкин натолкнулся на поэму этого же периода под названием «Христос» (Crist), написанную Кюневульфом. Две строки навсегда запали ему в душу:

Первое впечатление от этих стихов Толкин вкладывает в уста Лаудема из неоконченного романа «Записки Клуба мнений» (подробнее о нем ниже):

Подобно Лаудему, Толкин попытался отыскать этот древний мир. Он верил, что отдельные яркие сны могут открыть к нему доступ. (Толкин часто упоминает навязчивый «сон про Атлантиду» — видение гигантской волны, захлестывающей зеленый берег, памятный с детских лет, со времен Южной Африки, и переданный «по наследству» одному из сыновей.) Другой путь в прошлое пролегал через язык как таковой, через «лингвистические фантомы» — отголоски и следы древнего мира в современной речи и в именах собственных. Уже по смерти Толкина, в некрологе, за несколько лет до того составленном для газеты «Таймс», К. С. Льюис пишет о том, что Толкин в некотором смысле побывал «внутри языка». Яркая фраза — и притом чистая правда. Берлин Флигер рассказывает, как некий коллега–филолог однажды задал Толкину вопрос: «Вы ведь пробились сквозь завесу, верно?» И Толкин «охотно признался», что так и есть. В его представлении язык как таковой обладал определенной глубиной: вторгшись внутрь, Толкин обнаружил, что вступает в тот же самый мир образов, куда указывали сны. На самом деле, «древний мир» — это мир и древний, и внутренний; а ведь именно это мы и имеем в виду под словом «мифический».