Глава 28

Было пасмурно, мелко крапал с неба пронизывающий холодный дождик. Будто слезы отчей земли, с которой Ксения прощалась ныне. Она и сама не знала ныне, слезы ли текут по ее лицу или капли этого моросящего дождя скатываются по щекам вниз. Вот он — край земли для нее, этот луг с уже немного пожелтевшей травой в преддверии осенней поры, что уже со дня на день грозила ступить с небес проливными дождями и тусклой пожелтевшей листвой деревьев. Эти березки, что стояли на прилужье, словно три сестры в белых нарядах, обнявшись, тесно переплетясь тонкими стволами.

Уже там, за этой неширокой рекой, чужая для Ксении земля. Чужой народ, чужая речь, чужие обычаи. Все чужое.

Она расправила на коленях подол, натянув его силой, прижалась щекой к согнутым ногам. Прислушивалась к звукам, закрыв глаза, чтобы запомнить этот последний день на родной земле. Тихо журчала по камням вода реки, шелестел ветер в длинных ветвях берез, склонившихся чуть ли не до самой травы, росшей у корней. Изредка до Ксении доносилось ржание коней хоругви Владислава, мягкий неспешный говор пахоликов.

— Пора, моя драга, — зашуршала трава за ее спиной, но ей не было нужды оборачиваться, чтобы взглянуть, кто стоит за ее спиной. Владислав присел на корточки и обнял ее, прижимая голову к своей груди. — Люди совсем продрогли.

— Мне так боязно, — прошептала Ксения, утыкаясь носом в ямку у основания его шеи, вдыхая запах его тела. И тут же, словно по волшебству, ушли все сомнения, что охватили ее, когда она пришла сюда, под эти березки, чтобы проститься с отчей землей, со всем родным и близким, что оставляла она в Московии.

— Тебе нет нужды бояться, — ответил Владислав. — Я всегда буду подле тебя, клянусь.

Она несмело улыбнулась ему, и он поспешил поцеловать ее в эти слегка дрожащие губы, а потом коснулся губами носа и ее глаз с мокрыми от слез ресницами.

— Мы будем вместе, будем рядом. Всегда. Что бы ни стряслось в нашей жизни, я никогда не оставлю тебя по своей воле. Как говорят монахи при обряде — только смерть разлучит тебя со мной!

И она кивнула ему, приняла его ладонь, поднялась на ноги. Ей ничего не страшно, коли он подле нее, когда обнимает ее своими крепкими руками. Она знала, что Владек сделает все, чтобы сделать ее жизнь ладной и спокойной. И так и будет.

Они снова присели вдвоем в траву подле березок, но уже не сидели, обнявшись. Владислав достал из тонких ножен нож, тот самый, которым она когда-то угрожала ему год назад. При виде этого длинного и блестящего лезвия и резной серебряной рукоятки, богато украшенной камнями, они подняли глаза друг на друга и улыбнулись, вспоминая тот вечер. А потом Владислав воткнул лезвие в землю и принялся выворачивать черный грунт с тонкими прожилками песка и корней трав. Ксения же запустила руки в эту влажную землю и стала ссыпать ее в холщевый мешочек, что принесла с собой сюда.

Две горсти отчей земли. Той самой мокрой земли, которую Ксения, спешившись перед самой переправой рубежной реки, коснулась губами с последний раз, прощаясь. Она знала где-то в глубине души, что никогда более ей уже не ступить на московскую землю, что никогда более она не увидит своих родичей — братьев и отца. Ей вдруг вспомнились ласковые руки батюшки, когда он гладил ее по светлой макушке, что шепча в ушко, вспомнились лукавые глаза Михаила и суровые Василия, вспомнились многочисленные племянники и племянницы, что провожали ее когда-то в вотчину мужа. Она уехала тогда из отчего дома, но знала, что непременно будет день, когда ее родичи навестят ее дом гостеваньем, или она сама приедет в родную вотчину, что они рядом, а ныне…

— Прости меня, батюшка, дочь свою непокорную и своенравную, прости за все. Прости земелька родная, прости. Нет мне ныне иного пути, как с ним. Потому что только с ним я хочу быть, только с ним…

Ксения вытерла мокрое лицо рукавом и поднялась с колен. Потом быстро, будто боялась передумать, пошла к валаху Владислава, подала руку шляхтичу, и тот одним движением втянул ее наверх, усадил перед собой. Но коня не тронул с места, хотя по его знаку пахолики стали один за другим ступать в воду с шумом. Владислав обхватил пальцами подбородок Ксении и приподнял его вверх, заглянул в ее грустные заплаканные глаза. Просто смотрел и молчал. И она не произносила ни слова, впитывая ту нежность, что светилась в его черных глазах, вливаясь в ее вены и разбегаясь по всему телу, подбираясь к самому сердцу, изгоняя прочь из него все страхи и сомнения.

Владислав медленно коснулся губами ее глаз, стирая последние слезы, а затем легко поцеловал в губы, прошептав прямо в ее рот:

— Я всегда буду рядом, клянусь! Что бы ни случилось!

Так и перешли они рубежную реку. Вместе. Разделяя между собой стук своих сердец.

Ксения еще долго прижималась к нему, прятала лицо у него на груди, не желая видеть, как медленно тает из вида другой берег реки. Тот, на котором она оставляла большую часть своей жизни, чтобы начать иную, новую и, как она надеялась, более счастливую. И этот небольшой оберег поможет ей, придаст ей сил, когда захлестнет ее тоска неумолимой волной по отчему дому, думала Ксения, гладя указательным пальцем холстину, за которой хранилась отныне ее родная земля.

Она непременно сохранит этот мешочек. В память о родных и близких, что она оставляла за своей спиной. Ксения будет надежно хранить его, словно самое святое для нее сокровище. Как и маленький образ Богородицы, что достал из своего мешка один из пахоликов и отдал на одном из привалов после переправы, уже в польских землях. Образ был без оклада, с потускневшими красками, не привлекающими взор, и было странно, почему лях везет в своей торбе эту небольшую икону со слегка потемневшей от времени олифой на краях.

— Мне отчего-то приглянулся вид Святой Марии, не мог пройти мимо, — слегка краснея, объяснил пахолик Ксении. — Быть может, это был дар тебе, а не мне.

— Почему ты не отдал его Катерине? — спросила Ксения, недоумевая, с благоговением принимая из рук пахолика этот нежданный дар. Вопрос был вполне резонен, ведь этот лях был тот самый, с которым Катерина проводила столько времени, который смотрел на юную девицу с таким выражением в глазах, что сразу становилось ясно, что его сердце отныне навсегда в тех маленьких ладошках. — Почему, Влодзеж?

Тот смело встретил ее взгляд, немного покраснев под россыпью темно-рыжих пятнышек, что покрывали его нос. Влодзимеж был родным братом Эгуся, смешливого рыжеволосого парнишки, что был в отряде Владислава, когда тот взял ее в плен год назад, и который некогда погиб на поляне от руки чадинца ее мужа. Ксения до сих пор помнила его улыбку, такую задорную, полную ослепительного счастья. Потому-то при взгляде на Влодзимежа, старшего брата Эгуся, у нее до сих пор больно сжималось сердце, до того они были схожи лицом.

— Катаржина станет моей женой, когда мы приедем в земли Заславского магнатства, — произнес Влодзимеж, назвав ту по имени на польский манер. — Ей нет нужды хранить то, ведь она перейдет в лоно в истинной церкви перед тем, — и, заметив взгляд Ксении, поспешил добавить. — Это было ее решение, я ни к чему ее не принуждал, следуя пану. Я шибко люблю ее до того. И потом, как ей хранить веру, коли нет храма? Разве можно вере следовать без храма? Как же без причастия святого?

— Разве на польских землях нет наших церквей? — спросила недоумевающая Ксения. — Разве мать Владислава была не моей веры? Как же тогда она…? И сестра пана?

— Были храмы когда-то, — ответил ей Влодзимеж. — Теперь все в лоне истинной церкви, все перешли под власть папы. Ты не ведала, панна? Разве пан не сказал тебе?

Ксения медленно оглянулась назад, на Владислава, что проверял копыта своего волоха, и что-то говорил стоявшему подле него Ежи. Неужто Владек обманул ее давеча, когда говорил о венчании в церкви ее веры? Неужто лукавил при этом? Кто способен лгать об том?

— Неужто ни одной не осталось? — тихо спросила она, сама не зная, как принять эту весть, что нежданно свалилась на ее голову, но Влодзимеж услыхал ее.

— Есть они, — ответил он, и Ксения перевела дыхание, убеждая себя, что ошиблась на счет Владислава, выдохнула облегченно, даже улыбнулась дрожащими губами. — Но их мало. Они вне закона на наших землях. Скоро, совсем скоро и те попы, что отрицают власть папы, как наместника Бога на земле, смирятся.

Ксения не могла не перекреститься при этих словах. Вот богохульство-то! Не зря говорят про латинян, что вера их неверная. Это разве же можно вести такие речи?! Глава их церкви — наместник Бога!

А потом перевела взгляд на образ, медленно провела пальцами по святому лику, едва касаясь кончиками выписанных некогда талантливой рукой иконописца черт. Богородица смотрела на нее каким-то грустным, любящим взором. Впервые Ксения видела подобный взгляд с образа, ранее ей встречались только с укоризной в глазах и суровостью в лике.

И эта любовь, что так и лилась из глаз Богоматери, вдруг вселила в Ксению твердую уверенность в светлой доле, что ждет ее в этих пока чужих и таких пугающих ее землях. Главное — верить. Верить, что впереди ее ждет лучшая доля. Она не останется одна в чужой для нее земле. Они обвенчаются с Владеком в одном из тех храмов, что по-прежнему следуют греческой вере, и уедут после в его вотчину, Белоброды, где будут жить долго и счастливо, где будут растить своих детей.

Ксения прикусила губу. Ей придется смириться, что ее дети буду воспитаны в чужой для нее вере, уж так вышло. Но сама она должна сохранить свою. Непременно сохранить. Ей вдруг показался неким знаком этот неожиданный дар Влодзимежа. Небольшой образ как часть ее прошлой жизни. Как связь с родными, что остались позади и отдалялись от нее все больше и больше с каждой верстой. Связь с отчей землей, которую она должна сохранить.

Она только раз усомнилась в истинности своего решения, когда Катерина тем же вечером завела разговор о возможном будущем, что ждет обеих девиц в польской земле. Ксения недоумевала такой твердой решимости переменить свою веру, такой легкости, с которой та отринула свое прошлое, свое родное. Нет, она не осуждала ее, видя, каким счастьем светятся глаза Катерины, но и принять не могла.

— Я не так набожна, как ты, Ксения, — словно оправдываясь, говорила та. И правда, Катерина не отличалась, на удивление, религиозным рвением, явно отсутствуя мысленно на службах церковных. Матушка Евпраксия относила это на счет юности и лености послушницы, намереваясь искоренить их со временем, когда та постриг примет. Да вот и не сошлось ей сотворить это. — Да и может, не так страшна латинская вера, как нам говорили. Ведь и про латинян вон что говорили — и черти они, и ироды, а вон какие они оказались на деле. Такие же люди. Быть может, тогда и церковь у них не шибко другая? Разве Бог может быть разным для христиан? Ведь веруем в Христа же — и латиняне, и мы.

Но Ксения только плечами пожимала — не по ее уму дать ответ на этот богохульственный вопрос, заданный Катериной, то заплетающей, то снова распускающей волосы, уложенные в косу.

— Я готова переменить веру, раз так сошлось. Готова, потому как иначе не смогу стать женой Влодзя, а без того какая мне жизнь? Я люблю его больше, чем себя. Так отчего бы не пожертвовать для него этим?

— Своей душой? — резко спросила Ксения. — Ты готова пожертвовать своей душой? Своим прошлым, своей родовой памятью? Ведь можешь же сохранить их!

Катерина резко обернулась на нее, аж косы взлетели.

— А ты? Ты? Разве ты не готова пожертвовать многим ради своего пана? Я помню твой сказ о том, что было меж вами. Разве ты не готова уступить ему? Тем более, нет нашей церкви в их землях, давно уже нет. Так почему бы не переменить веру на латинскую да жить покойно? Да и как остаться в вере нашей, коли вне закона она в этих землях? Влодзя говорил, что не будет житья покойного тому, кто ее блюдет. Слышала, Ксения? Не будет! А я хочу ее, этой жизни! Счастья хочу, натерпелась уже!

Катерина вдруг сорвалась с места и бросилась куда-то в темноту, зажимая ладонью рот, скрывая плач, что тряс ее тело ныне. Ксения хотела пойти следом, успокоить ее, но ее опередил Влодзимеж, что был недалеко от них, как обычно, и тут же последовал в темноту за убежавшей девушкой, и Ксении пришлось остановиться, чувствуя вину за эти слезы. Кто она такая, чтобы судить Катерину? Разве не писано — не суди…?

В ту ночь Ксения долго не могла уснуть. Она лежала подле спящего Владека, который даже во сне не желал отпускать ее от себя, надежно придавив ее стан тяжестью своей руки. Ксения легонько гладила его мускулы, проводя пальчиками вниз по предплечью и обратно, наслаждаясь теплом его тела, его близким присутствием. Быть может, Катерина права? Быть может, и стоило подумать (только подумать!) о подобном.

Но снова и снова перед глазами вставал любящий лик Богородицы, что ныне был спрятан в торбе после вечерней молитвы, что по обычаю сотворила Ксения перед сном. Снова и снова вспоминалась благость, которую она испытывала, стоя на службе в церкви, вдыхая аромат ладана, слушая тихое пение певчих, вторящих зычному голосу иерея, творившего обедню или вечерню. Вспоминала, как ходила на празднества вместе с батюшкой и родичами, как блестели некой гордостью глаза отца всякий раз, как она тихо шептала молитвы в их скромной образной в большом тереме. Нет, она пока не готова отринуть все это… не может… Кто ведает — быть может, позднее, когда она пообживется в этих землях, когда почувствует себя не чужеземкой какой, а истинной хозяйкой в Белобродах, кто тогда ведает, как повернется ее доля.

Пока же Ксения никак не могла представить себя частью этой земли, вглубь которых с каждым днем все дальше и дальше продвигалась хоругвь Заславского. Она не чувствовала себя настолько чуждой ранее, когда они держали путь по приграничным землям первые дни. Те были столь схожи с соседними, что порой Ксении казалось, что они не пересекали западных границ Московии. Такие же рубленые избы в займищах или починках, схожий крой одежд у холопов, что редко, но попадались навстречу, тот же говор, но с каким-то странным мягким оттенком в произношении. А порой такая же выжженная земля в тех краях, что стали ареной решений в спорах о принадлежности деревень, лесов и полей той или иной стороне, разделенных условной границей.

Но спустя несколько дней картина поменялась. Жилища починков или займищ, что попадались на пути, стали отличаться от тех, к которым так привык глаз Ксении. Стены этих домов были сложены в основном не из круглых, а обтесанных бревен, крыша покрыта не дранкой, а соломой, а вместо забора или тына, что окружали московитские дворы, тут были плетни из толстых обструганных ветвей. Иногда попадались дома и хозяйственные постройки с побеленными стенами, словно стенки ценинных печей в богатых московитских теремах, и они, бывало, встречались с яркими росписями в диковинные цветы и птицы с длинными хвостами. Ксения тогда едва могла отвести глаз от этих ярких красок. Она привыкла, что роспись должна быть внутри терема, но вот снаружи…?

Одежды тоже были другие. И если холопы и зажиточные крестьяне мужского пола не особо отличались от своих московитских собратьев и были облачены в большинстве своем в рубахи и штаны, подпоясанные украшенными вышивкой кушаками, то женщины носили совсем иные наряды, чем московитки. Поверх искусно вышитой рубахи (даже узоры были другие, непохожие на русские) одевалась юбка и жилет либо со шнуровкой под грудью, либо просто распашной. Как и в Московии, женщины покрывали голову, показывая свое положение жены и хозяйки дома, но и убрус тут был совсем иной — более длинный, порой прикрывающий спину до самого пояса.

«Рантух», как назвал его Ежи, перед которым, бывало, ехала Ксения в седле. С тех пор, как был пересечена граница польских земель, Владислав настаивал на том, чтобы как можно быстрее покрыть то расстояние, что разделяло их с Белобродами. Оттого и везли женщин попеременно разные всадники, чтобы кони не так уставали под седлом. Ксению вез Ежи, только ему и доверил Владислав свой драгоценный груз. Именно усатый дядька и рассказывал ей в пути о той земле, в которой Ксении с этих пор предстояло жить, отвечал на многочисленные вопросы, которыми она так и сыпала во время пути, помогал ей в обучении пока до конца не разученному языку. Казалось бы, такие похожие наречия — московитское и польское, но иногда Ксения попадала впросак. Ей еще долго не давались слова, имеющие похожее звучание со словами в русском языке, но различное значение.

— Вот ведь странность, — говорила Ксения Владиславу, когда вечерами они оставались наедине. — Как же тут не запутаться?! Запомнечь означает забыть на твоем наречии, это ж надо. Не знаю, когда я перестану путаться в словах…

— Перестанешь, вот увидишь, — целовал ее в кончик носа Владек, улыбаясь. — Надо совсем перейти на нашу речь в разговоре, вот и запомнишь все. Да и хватит уже на московском наречии говорить. Не в Московии уже.

Он улыбался, когда произносил эти слова, вкладывая в них совсем иной смысл, но сердце Ксении сжималось всякий раз, пропуская острый укол. Верно, она уже не в родной земле, значит, и язык пора позабыть, переменить наречие на это певучее, на ляшское наречие.

Ксения видела, как смотрят на ее одежды — неместные, московитские, когда пола плаща Владислава, укрывающая ее, распахивалась из-за ветра, и смущалась порой от той неприязни, что замечала в глазах провожающих их отряд, когда они проезжали деревни. Видела, с каким любопытством и пренебрежением встречают на шляхетском дворе, где довелось иногда ночевать Заславскому с его отрядом.

Нет, самого шляхтича, разумеется, привечали радушно, распахивая для него двери своего дома, открывая для его хоругви бочонки с медом или брагой, накрывая столы. Но вот его спутницу… Она ясно различала холод, идущий от хозяйки дома, когда ее старались как можно скорее проводить в горницу, где уже была приготовлена постель, и где только Катерина разделяла ее одиночество, слушая смех и говор из соседней горницы или, как называли ее в этих землях, гридни {1}.

Ксения сначала не придавала этому невольному затворничеству никакого значения, привыкнув с детства, что женщинам негоже быть в горнице с мужчинами и уж тем паче, делить с ними стол, пока отряд Владислава не остановился на ночлег на небольшом шляхетском дворе, встретившимся на их пути. Это был двор, окруженный уже привычным глазу Ксении плетнем, над воротами которого она с удивлением обнаружила образ по русскому обычаю.

Нельзя сказать, что в тех землях, которые они миновали за эти дни, ей не встречались дворы, где жили приверженцы православной веры. Встречались, и их было довольно много. Каждый раз душа Ксении наполнялась теплом при виде этих потемневших от времени и влаги образов над воротами, будто родичей повстречала на чужой земле.

Но удивительно было другое. По рассказам Ежи выходило, что редко можно встретить шляхту «в схизме». Многие из землевладельцев, живших здесь, почти на «околице» Речи Посполитой, были те, кто службой получил свои владения во время войны с Москвой в прошлом столетии {2}, либо приобрел их, расширяя свои земли, у разоренной этой же войной литовской шляхты. И в основном, эти шляхтичи были католиками. Вот от того и была названа православная вера холопской, что в основной массе шляхетские холопы придерживались ее канонов. Всякий раз, как Ксения слышала эти слова — «холопская вера», едва могла сдержать раздражение, коря себя тут же за несдержанность и гневливость в мыслях.

А потом, лелея в душе тайную надежду, Ксения тут же, едва переступив порога гридни, бросила взгляд на красный угол, заметила несколько образов, освещенных тусклой лампадкой, и быстро стала креститься, глядя на лики, улыбаясь при этом радостно. Впервые за последнее время ее улыбка коснулась не только губ, но и глаз. Ее лицо озарилось неким светом, и Владислав замер у дверей, смяв в руке шапку, которую стянул, переступив порог, залюбовавшись Ксенией. Как же она красива, его кохана! Будто создание неземное, дива дивная, его чаровница, укравшая его душу…

А затем сжалось сердце, когда он заметил, как рада она видеть эти старые, потемневшие образа, каким светом горят ее глаза. Вспомнил об обещании, что дал ей около седмицы назад, и горько стало во рту. И эту горечь не смог даже сладкий мед стереть с языка, что подала хозяйка прибывшим гостям.

Владислав уже знал, что один из пахоликов, темно-рыжий Влодзимеж рассказал Ксении о том, каково положение схизматиков в этих землях. Он долго ждал, когда она спросит о венчании, которого ждет именно в храме греческой веры, ее веры, но она промолчала тогда, как молчала до сих пор. И тогда он понял одну простую истину, которая ныне причиняла ему неимоверную боль, иногда даже сдавливая горло, мешая свободно дышать.

Ксения верила ему. Полностью и безоговорочно. Она ему верила…

Оттого так сжималось сердце в груди, когда она поднимала на него глаза, такие ясные, такие лучистые, когда улыбалась ему, как сейчас, уходя в соседнюю горницу вслед за хозяйкой, маленькой старушкой в длинном рантухе, спускающемся до самого пояса, на котором позвякивали несколько длинных ключей.

На самом пороге Ксения обернулась к нему и взглянула с нежностью в глазах, как делала это обычно, уходя от него на ночь при ночлеге в шляхетском доме. Будто желая ему приятных снов. А он в ответ улыбался ей одними уголками губ, чтобы не заметили окружающие. Ему казалось, он не имеет права выказывать ей свое расположение перед этими чужими взорами, пытливыми и настойчивыми, не желал он лишних толков на их счет. Именно по этой причине между ними уже давно не было той близости, что исчезала с каждым днем, который они проходили, удаляясь от границы с Московией. Потому Владислав и избегал людных дорог да проезда через города, что лежали на пути, удлиняя себе путь. Потому и держался от своей спутницы подальше всякий раз, когда они въезжали в шляхетский фольварк {3}на ночлег или на отдых в редкую корчму на дороге. Но Владек знал, что на чужой рот не накинешь узды, что вдоволь чешут языками за его спиной в каждом доме, где они останавливались на ночлег, несмотря на все его ухищрения.

Шляхтич из знатного и богатого рода Речи Посполитой, сын магната Заславского, истинного католика и гонителя холопской веры, везет с собой из Московии женщину. Владислав готов поспорить на что угодно, что толки о нем и Ксении дойдут до отца первее, чем он успеет пересечь границы Белоброд. Но, видит Бог, уж лучше бы было, чтобы Стефан Заславский узнал о женитьбе сына post factum {4}, оттого-то Владислав и не представлял никому из хозяев Ксению, избегая даже имя ее произносить. Он многое взял от своего отца, в том числе и склад его ума, и знал, что негоже ранее времени знать пану Заславскому о Ксении. А мнение по поводу женитьбы Владислава на ней его отец высказал довольно определенно. И не будь магнат Заславский Стефаном Заславским, коли не будет так, как он сказал!

Быть может, поэтому Владислава все чаще и чаще захватывало предчувствие, что каждый день, каждый шаг, что приближает его хоругвь к родным землям — это шаги от нее, от его коханы. Что именно там ему суждено будет потерять ее. Ему все чаще и чаще стали сниться сны, что он пробуждается утром — неважно где, в доме какого-нибудь шляхтича или в шатре, а Ксении подле него уже нет. И он ищет и ищет ее, а найти не может…

Нет, никто и никогда не встанет между ним и Ксенией, думал он всякий раз, когда оборачивался назад на звук ее тихого смеха, что следовал за шуткой Ежи. Никто и никогда!

Потому-то и был скрытен и молчалив, когда дело касалось его спутниц. Да, с паном Владиславом едут женщины. Да, этим женщинам нужна отдельная спаленка и услужение, как послужили бы госпоже. Вот и все, что было сказано о них. Даже странная привычка Ксении держаться на людях подальше от него и его людей играла Владеку на руку до сих пор.

Но нынче вечером Ксения совершила ошибку. Она выдала свое происхождение тут же, едва переступив порог. Владислав должен был догадаться о том, заметив, как она крестится прежде, чем шагнуть за ворота шляхетского двора. Теперь хозяева знают, что она схизматичка. А значит, отец догадается, кого Владислав везет с собой, если до него дойдет и этот толк.

Владислав окинул взглядом небольшую гридню, задерживаясь взглядом подолгу на лицах, что впервые встретил на этом дворе. Сухонький хозяин, с длинным слегка изогнутым чубуком во рту, зябко кутающийся в жилет, подбитый мехом волка. Суетящаяся над столом пожилая холопка с платком на голове и бусами из цветных бусин на груди. Кто из них поедет в конце тыдзеня в церковь да поведает там, после службы на ступенях храма соседям своим, что сын Заславского везет с собой вглубь земель схизматичку и явно московитку? Скорее всего, именно хозяйка, которая так пытливо вглядывалась в Ксению — только в нее, забыв про Катерину, и которая еще не воротилась из соседней горницы, куда увела женщин.

А хозяйка действительно не могла глаз отвести от Ксении. Так пристально на нее глядела, так долго не могла отвести глаз от нее, устраивая прибывших на ночлег в маленькой светлице на широких лавках, что Ксения заволновалась. Но из глаз хозяйки — некогда голубых будто небо летнее, а ныне выцветших от старости — не лилось того холода и неприязни, с которыми Ксения встречалась прежде. Только какой-то вопрос, будто хозяйка над чем-то раздумывает, но так и не решается спросить у гостьи. Быть может, этот вопрос насчет ее короткой косы, что упала на спину Ксении из-под платка? Она едва-едва была ниже лопаток — странное дело для женщины той поры.

А после, уже уходя распорядиться об ужине для гостий, на пороге, хозяйка вдруг обернулась на Ксению, аж рантух волнами взметнулся.

— Ты не из порубежья будешь, часом? — спросила она на русском языке, хотя и с легким акцентом. И Катерина, и Ксения замерли при звуках родной речи, Ксения даже поднялась с места, удивленная.

— С порубежья, — ответила она, гадая о том, как могла та распознать, что Ксения некогда жила в приграничных землях. Хозяйка просветлела лицом, быстро подошла к ней. Потом легко тронула за рукав рубахи, заглянула с надеждой в глаза.

— А про род Сабелиных не слыхала, милая? — тихо спросила хозяйка и погрустнела, когда Ксения покачала головой.

— Нет, не слыхала.

Хозяйка помолчала немного, покусывая нижнюю губу в волнении, а потом все же опустилась на лавку, потянула за собой Ксению, принуждая ту сесть рядом.

— Пленили тебя где? В порубежье? — спросила она тихо, медленно подбирая слова, вспоминая уже давно позабытую речь. — Из монастыря, чай, забрали. Коса-то вон какая.

— Не черница я, — покачала головой Ксения. — К постригу готовили, да не сложилось. И не пленница я. Сама еду с паном, по воле своей.

Хозяйка подняла на Ксению взгляд, а потом вдруг протянула руку и коснулась волос той, провела ладонью ласково.

— Вот значит как, — прошептала она, тихо вздохнула, словно пытаясь успокоиться, и продолжила. — Ты лицом с сестрой моей схожа, упокой Господь ее душу. Мне привиделось, что из рода моего можешь быть, родичкой мне. Я ведь тоже с Московии. Почти полвека назад так же с паном своим приехала. Вотчину нашу сожгли, людей перебили, а меня вот сюда привезли робой. Да только не робой я стала тут, а госпожой. Полюбилась я Михасю моему еще в пути, вот и приехала на двор уже как невеста его. Обвенчались мы с ним, да так и живем уже почитай столько лет. Деток вон пяток прижили. Все мальцы, все статные да смелые. Вон они ныне где — на земле моей отчей с ратью королевской, под Смоленском стоят. И кто ведает, не против ли своих родичей саблю поднимают?

Хозяйка поджала губы, пытаясь скрыть горечь, что прозвучала в ее словах, покачала головой.

— Кем ты едешь с паном, коли не пленницей? Ведь жинкой ему тебе не стать. Не возьмет ныне шляхтич в жены униатку, а уж схизматичку тем паче. Особливо из герба Заславских. От веры своей отречешься?

Старушка произнесла последнюю фразу с таким холодом в голосе, что Ксения вздрогнула от контраста с той медленной тихой речью, что велась до того. Распознала осуждение в голосе хозяйки.

— Нет, не отрекусь, — едва слышно ответила она.

— Мои дети тоже так говорили по первости. А вон как прижало, все перекрестились в латиняне. Только Петр не стал, к униатам подался. Никогда не думала, что дети мои латинянами станут! — Ксении вдруг показалось на миг, что голос хозяйки стал голосом ее отца — укоряющим, холодным, бьющим в самое сердце. — Да и как тут не стать, коли и церквей наших не осталось? Коли иереев наших гонят прочь, бьют черным боем, до крови бьют? Только пан Острожский нам и защита ныне. Только в его земли ездим, чтоб службу выстоять да причастие принять. Но наездишься ли за столько верст-то? Все едино, хоть и соседняя земля да неблизкая.

— Неужто нет рядом храма? — спросила Ксения, поймав на себе взгляд Катерины, словно подтверждающий те слова, что когда-то ей сказала бывшая черница. Нет покоя в этих землях тем, кто холопской веры стоит.

— Нет, милая. Был храм, да пан, в чьих землях стояла она, жиду ее отдал. А тот согласен только за гроши ее открывать. Нет у нас грошей лишних. Сама видела — только двор небольшой да пара смуг {5}земли за ним. С того и живем.

— Ты прости мне слова мои злые, милая, прости. Серчаю на детей своих, вот и не сдержалась. У них было несколько путей, у тебя же только один. Тебе уже суждено перейти, раз уже ступила на эту дорогу, — сказала хозяйка после долгого молчания, что установилось в горнице после ее последних слов. Оно было таким длительным, что свеча, стоявшая в глиняной плошке на столе, успела сгореть почти на две трети. И хозяйка, и Ксения не нарушали его, каждая погруженная в свои мысли. — Нет твоей душе покоя. Знаешь ведь, что не сохранить тебе веру, не уберечь, а едешь за ним, позабыв обо всем. И принять этой истины никак не можешь. Оттого и мечешься. Эта, — она кивнула на Катерину, что спала уже, положив ладонь под щеку. — Она не такая. Отошла от веры нашей, даже на образа не перекрестилась. Ты же… Ты другая совсем. Жалко мне тебя. Дай Господь тебе никогда не пожалеть о том, что решила. Одной в чужой земле тяжко будет. Много слез пролить придется. Михась мой моей веры был, когда в дом ввел, да и не та птица совсем, что твой пан. Только пан тебе опорой будет. Никого больше подле, только он. А люди злые бывают, ой какими злыми! Позволишь кому встать меж вами… почитай, пропала… Так что забудь мои слова былые. Тебе нет иного пути, как к латинянам. Раз уже на бревно, что через яму лежит, ступила, то иди без раздумий до самого конца. Тот, кто долго думает или колеблется, обычно падает вниз, на самое дно, — старушка примолкла на миг, заметив, как качает головой Ксения, отказываясь признавать правоту слов хозяйки. — Не качай так головой, милая. Ты просто не ведаешь еще того, что я ведаю. Земель этих не знаешь, нравов здешних. Все тут иное, все отличное.

Еще долго договорили они тихим шепотом, стараясь ненароком не разбудить спящую на соседней лавке Катерину. Хозяйка рассказала о своей доле, так похожей и в то же время непохожей на судьбу Ксении. Поведала она и о многом, что должна была знать та, чтобы прижиться среди шляхты польской, про нравы и обычаи в их среде. А потом, уже когда свеча совсем догорала, рискуя оставить собеседниц в кромешной тьме, хозяйка тихонько вздохнула и поднялась.

— Заговорились мы с тобой. Уж скоро небо светлеть начнет, а ты еще не отдохнула толком. Все я — заболтала тебя, заслушалась речь родную. Столько десятков лет я ее не слыхала…Столько лет прошло, столько годин лихих… Ох, не приведи Господь!

Хозяйка ушла, забрав с собой огарок свечи, а Ксения так и лежала без сна до самого рассвета. Она вспоминала, с какой горечью хозяйка вспоминала свое прошлое в Московии, своих родичей, что остались там, и которых ей уже никогда не было суждено увидеть. Но и слова помнила, что та сказала в конце рассказа о своей жизни:

— Но все же ежели б можно жизнь отмотать назад, будто клубок шерсти, да заново прожить, я б ни единого дня не изменила. Ни единого! Так и состарилась бы с Михасем своим.

Наутро, когда хоругвь Заславского собиралась покинуть маленький фольварк, хозяйка, провожая гостей, протянула Ксении сверток.

— Тут одежа моя. Тебе и ей, второй московитке. Прими, не побрезгуй. Тебе не надобно в земли пана в московитском платье ехать. И крест свой до поры под рубахой скрывай, — а потом сжала руки Ксении, когда та сверток принимала. — И до конца иди, милая, до самого конца. Нельзя удержаться на бревне, не пройдя его.

Ксения вдруг, повинуясь какому импульсу, мелькнувшему в душе при виде этой искренней доброты и участия в глазах женщины, открыла торбу, в которой хранила свои сокровища, нашла узелок с темной землей с русской стороны и быстро развязала его. Давеча ночью хозяйка фольварка призналась ей, что испытывает в душе какую-то странную тоску и страх, что суждено лежать ей так далече от земли родной, и даже горсти земли нет, чтоб на могилу кинуть… А Ксения тогда не сообразила, что в котомке у нее есть с собой, а вот ныне вспомнила.

При виде земли у старушки повлажнели глаза, затряслись руки мелко.

— Можно…? — прошептала она, глядя в глаза Ксении с неверием. Та быстро кивнула, и хозяйка шляхетского двора несмело зачерпнула горсть земли, которую аккуратно высыпала в подол подоспевшей по ее знаку холопки. — Милая моя, ты даже себе не представляешь… На могилку себе попрошу положить. Чтоб под родной землей лежать!

— Благослови меня, матушка, — попросила Ксения. Она не получила благословения родительского перед отъездом, так пусть эта женщина, ставшая ей такой близкой по духу за прошедшую ночь сделает это.

— Благослови тебя Господь, моя милая, — морщинистая рука перекрестила двумя пальцами Ксению, преклонившую колена перед хозяйкой фольварка. — Пусть Господь не оставит тебя, в каком храме ты бы за него не молилась… — добавила едва слышно старушка. Ксения поймала ее ладонь, что погладила светлые волосы девушки, и поцеловала ее, орошая слезами.

— Спасибо, — прошептала она старушке. А так только кивнула и еще долго не могла отвести глаз от Ксении, которую заботливо укрывал полой своего плаща молодой пан. Не порвалась еще пуповина, что соединяет Ксению с землей отчей, еще крепка она и тянет ту назад… Ох, как было бы легче, коли та была бы тонка…

Уже отъезжая со двора, Ксения в последний раз оглянулась на хозяев двора, что стояли подле друг друга, при этом старый шляхтич придерживал свою жену за локоть, прижимал к себе. Московитка и лях… Любовь, что родилась среди войны и крови, любовь, что они пронесли сквозь годы.

Она перевела взгляд на лицо Владислава, сосредоточенное и слегка хмурое, дотронулась до его скулы кончиками пальцев. Он тут же взглянул на нее, улыбнулся, заметив ее улыбку.

— Я люблю тебя, — прошептала Ксения, и Владислав легко поцеловал ее в нос, вызвав легкий смешок при этом у нее, а потом прижал ладонью ее голову к своей груди, долго еще гладил ее волосы, иногда касаясь их губами.

— Моя чаровница, — прошептал он еле слышно только ей одной. — Моя кохана…

Пусть Ежи хмуро крутит свой ус ныне и бросает на своего пана недовольные взгляды. Что Владеку до его мнения? Дело пахолика выполнять приказ своего пана и беспрекословно, коли в его хоругви ходит, под его стягом. И раз решил Владислав ехать к родичам матери в фольварк, знать, ведает он, как поступить ему надобно, и никто ему не указ. И если для того, чтобы просыпаться каждое утро только с этой женщиной, аромат чьих волос так кружит ему ныне голову, Владислав должен сделать то, что задумал… Что ж, такова судьба! И пусть Стефан Заславский мечет громы и молнии после, когда все свершится. Что ему гнев отца?

Что ему вообще до всего света, когда ныне у него в руках Ксения? Когда его сердце бьется в груди только для нее одной, когда она так смотрит на него, как сейчас… Что ему до всего света?

1. Приемная комната в шляхетском доме

2. Имеется в виду война с Московией в 1578–1581 гг. Тогда многие польские воины получили приграничные земли за службу, шляхетское звание и шляхетские привилегии.

3. Небольшое панское хозяйство, усадьба, хутор

4. После совершившегося (лат.)

5. Узкая полоса земли