Был он неуклюж, рожденный

для ярма и униженья,

и была ярму послушна

шея с самого рожденья.

Для ударов он родился,

словно лемех непригодный,

от прожорливого плуга

и земли, всегда голодной.

И его душа в трясине

занавоженного хлева,

рано старясь, принимает

цвет оливкового древа.

Он вступает в жизнь, но рядом

уже слышен смерти скрежет:

он взрыхляет плугом землю,

словно плоть родную режет.

И едва проснутся чувства,

в жизнь идет он, как в сраженье.

И о кость земли он стойко

бьется до изнеможенья.

Букв и цифр не понимая,

он считает капли пота, —

соляной венок тяжелый

землепашцу за работу.

И покамест мальчик пашет

с подлинно мужской отвагой,

он от мяса мертвых крепнет,

обтираясь росной влагой.

От ударов крепко сбитый

и от солнца огрубелый,

хлеб-добычу раздирает

он, как зверь остервенелый.

С каждым днем уходит детство,

с каждым годом жизнь бесплодней,

и из-под земли все чаще

слышен голос преисподней.

Постепенно он врастает

в почву, крепче корневища,

чтоб его не обделила

почва миром или пищей.

Как гигантская заноза,

он мне не дает покоя.

Душу мне щемит от горькой

доли мальчика-изгоя.

Вот я вижу, как он пашет,

рвет зубами хлеб поденный,

вопрошая взглядом: «Разве

только для ярма рожден я?»

Жизнь его мне душит горло,

грудь сжимается от боли,

и мне страшно — так огромно

под его ногами поле.

Мальчик как зерно ржаное, —

кто спасет его такого?

Где куется молот мести,

разбивающий оковы?

— В сердце каждого мужчины

выкуется он с годами,

в тех поденщиках, что в детстве

были пахарями сами.