Вся затея с «перестройкой» закончилась даже быстрее, чем Виктор Евгеньевич предполагал. Для него лично ее конец был обозначен несколькими событиями разного калибра.

...Вот президент Михаил Сергеевич Горбачев на съезде народных депутатов СССР (все не отрываясь смотрели этот телесериал, еще живя в одном государстве, где из-за этого никто не ходил на работу) кричит в микрофон на «непонятливого» академика Сахарова. А тот как бы в ответ на это возьми да и умри, сразу став «совестью нации» и подчеркнув своим уходом, что ничего с демократией опять не получилось...

...Вот в солнечное воскресенье февраля тысяча девятьсот девяностого года сто тысяч горожан вышли на главный проспект столицы с ревом, от которого раскачивались здания в проулках: «Долой Орловского! Долой Орловского!»

Виктор Евгеньевич Дудинскас, кандидат в депутаты от Народного фронта, ведет на митинг колонну своего избирательного округа и вместе со всеми орет, даже дирижирует, размахивая руками и не ощущая неловкости...

Хотя нет, неловкость была.

...Вот на площади у Дома правительства он встретился со своим другом Орловским, оказавшись с ним в одном, обнесенном веревками, президиуме митинга, но «по разные стороны баррикад». Евсей Ефремович Орловский, первый секретарь ЦК, все еще обладающий неограниченной властью, но уже не способный ее применить, растерянно и беспомощно смотрел на беснующийся народ.

Их взгляды сошлись, и Дудинскас стыдливо отвел глаза, на какое-то время перестав ощущать себя частицей толпы.

Уж он-то, может быть, лучше всех понимал, что дело вовсе не в Орловском, а выход совсем не в том, чтобы орать на улице. Тем более так по-лакейски громко, чтобы слышно было аж в самой Первопрестольной, куда и письма слали, и телеграммы — в надежде, что вот приедут, кого надо, накажут, наведут порядок в антиперестроечной Вандее, как тогда называли Республику, остававшуюся последним оплотом коммунизма.

После митинга пошли к телецентру на улице Коммунистической и потребовали предоставить студию Симону Позднему.

Дудинскас шел впереди, рядом с Поздним и неформалом Ванечкой, вместе с ними он ликовал, оглядываясь на многотысячную колонну, спускавшуюся по проспекту к зданию телецентра. До сих пор еще нигде не бывало, чтобы по требованию толпы ей предоставили телевидение. Но Позднему дали студию, а на ступеньки у входа вынесли мониторы, и все присели на корточки, чтобы задним, привставшим на цыпочки, был виден экран. Толпа жаждала удостовериться: «Симон Поздний на экране, он говорит».

Дудинскас помогал вытаскивать через окно на улицу монитор. Запомнил растерянность своего первого редактора Дмитрия Витальевича Чачина (он теперь руководил телевидением), когда в ответ на требование выпустить Позднего в прямой эфир он вопрошающе посмотрел на милицейского офицера (во дворе телестудии стоял батальон омоновцев, готовых распахнуть ворота и ринуться в толпу). Но тот пожал плечами и молча вышел. После чего Чачин тоже пожал плечами и произнес, махнув рукой:

— Выносите мониторы. Будем транслировать. Это было неслыханной победой улицы над властью. Популярность Народного фронта в те дни достигла пика, что обеспечило ему... нет, не всеобщее признание, а лишь полтора десятка мест в Верховном Совете.

Дело в том, что буквально несколько дней спустя из Союза ушла Литва.

Сначала только со Съезда народных депутатов, когда литовские депутаты поднялись, обидевшись на хамство председательствующего. Увидев, как литовские нардепы покидали зал, Дудинскас, телезритель, почувствовал, что к горлу подступил комок.

А потом Литва ушла совсем, объявив о своей независимости. В Республике такой поворот испугал и отрезвил, пожалуй, всех. Одно дело кричать «Долой Орловского!» и требовать смены партийной верхушки, «тормозящей перестройку», и совсем иное — уходить из Советского Союза, рвать пуповину. «Это уже не перестройка — это развал!» И сразу ажиотаж вокруг Народного фронта стал спадать.